И тут, наконец, ярость Грациано дошла до предела и хлынула через край. Ее хватило бы на целый олимпийский бассейн. Он горячился больше, чем жеребец на скачках, злился сильнее, чем гонщик, который выигрывал чемпионат мира, а у него на последнем повороте заглох мотор, чем аспирант, которому его девушка по ошибке стерла из компьютера файл с диссертацией, чем пациент, которому по ошибке удалили почку.
Он был вне себя.
- Дрянь! Потаскуха! Думаешь, я тебя не видел по телевизору? С этим пидором Мантовани среди сборища придурков. Ты говорила, что приедешь. А сама пошла трахаться с этим пидором. Шлюха! Он только за это тебя взял, дура! Вот увидишь, ничего у тебя не выйдет. Ты перед камерой держаться не умеешь, ты умеешь только в рот брать.
С той стороны наступила тишина.
Грациано позволил себе улыбнуться. Он ее уел.
Но ответ был жестоким, как ураган на Карибах.
- Мерзкий сукин сын! Я сама не знаю, почему была с тобой. Должно быть, совсем с ума сошла. Да я скорей под поезд брошусь, чем выйду за тебя замуж. Знаешь, что я тебе скажу? Ты приносишь неудачу! Как только ты уехал, я нашла работу. Ты приносишь неудачу, от тебя сплошные неприятности! Ты меня просто погубить хотел, ты хотел, чтобы я приехала в твой сраный город. Никогда. Я тебя презираю за все. За то, как ты одеваешься. За ту хрень, которую ты несешь, словно ты самый умный. Ты никогда ничего не понимал. Ты просто старый неудачник, жалкий торговец дурью. Исчезни из моей жизни. Если ты еще хоть раз попробуешь мне позвонить, если ты еще хоть раз покажешься мне на глаза, богом клянусь, я заплачу каким-нибудь ребятам, чтобы они набили тебе морду. Шоу продолжается. Прощай. Ах да, и последнее: у этого пидора Мантовани побольше твоего будет.
И бросила трубку.
35
На первый взгляд Дом под фикусом можно было принять за магазин автомобильных запчастей или какой-нибудь комиссионный. Создавал это впечатление сваленный вокруг дома металлолом.
Старый трактор, голубая "Альфа-ромео Джульетта", холодильник "Филко" и "Фиат-600" без стекол ржавели среди чертополоха, цикория и дикого фенхеля, охранявших ворота из двух решеток.
За воротами протянулся грязный участок, весь в ямах и лужах. Справа лежала груда щебня, которую синьор Морони получил в подарок от соседа и которую никто потом так и не попытался разобрать. Слева - длинный навес на металлических опорах, служивший гаражом для нового трактора, "Фиата Панда" и спортивного мотоцикла "Миммо". В конце лета, когда туда сваливали охапки сена, Пьетро забирался по ним и искал на балках под крышей голубиные гнезда.
Дом был деревенский, двухэтажный, с красной черепицей на крыше и облупившимися от непогоды ставнями. Штукатурка во многих местах обвалилась, и под ней видны были покрытые зеленым мхом кирпичи.
Северную сторону затянул плющ.
Морони жили на втором этаже, а на чердаке ухитрились устроить две спаленки и туалет. Одну для родителей, вторую - для Пьетро и его брата Миммо. На втором этаже была большая кухня с камином, служившая также столовой. За кухней находилась кладовая. Внизу - склад. Там держали инструменты, была столярная мастерская, лежали бочки для масла на случай, если четыре оливы, росшие у дома, не заболеют и дадут плоды.
Все звали его "Дом под фикусом" - из-за огромного дерева, распластавшего по крыше дома свои кривые ветви. За двумя пробковыми дубами укрылись курятник, овчарня и загон для собаки. Все это разместилось в одном длинном бараке, построенном из дерева, сетки и листов железа.
Среди зарослей можно было разглядеть заброшенный огород и длинный цементный бассейн со стоячей водой, папоротниками, личинками комаров и головастиками. Пьетро поселил там маленьких рыбок пецилий, которых наловил в лагуне.
Летом у них появлялось множество мальков, и он дарил их Глории, а она выпускала их в бассейн.
Пьетро бросил велосипед рядом с мотоциклом брата, побежал к загону и впервые за вечер облегченно вздохнул. Загор лежал в углу, на земле, под дождем. Увидев Пьетро, он неохотно поднял голову, махнул хвостом и снова опустил его на землю, между лап.
Этого крупного пса с грустными черными глазами и рахитичными задними лапами Миммо считал помесью абруцкой и немецкой овчарок. Но кто знал, так ли это? Загор был высокий, как абруцкая овчарка, с густым мехом. Но он тошнотворно вонял, и шерсть его кишела клещами. И он был совершенно чокнутый. Голова у мохнатого зверя работала с перебоями. Может, оттого, что его много били, или оттого, что он сидел на цепи, а может, что-то наследственное. Его столько раз колотили палкой, что Пьетро удивлялся, как он еще может стоять и вилять хвостом.
"С какой радости ты хвостом виляешь?"
И он не поддавался обучению. Совершенно не поддавался. Если его не закрывали на ночь в загоне, он убегал и утром возвращался, пресмыкаясь, как червяк, весь в грязи, а между зубов торчали кусочки чьего-то мяса.
Ему нравилось убивать. Запах крови делал его безумным и счастливым. По ночам он бегал по холмам, завывая и бросаясь на всякую тварь подходящего размера: овцу, курицу, теленка, кота, даже кабана.
Пьетро видел по телевизору фильм про доктора Джекила и мистера Хайда, и он его взволновал. История про Загора: он страдал такой же болезнью. Добрейшее существо днем и монстр ночью.
- Вот так звери становятся убийцами. Стоит им попробовать кровь, они становятся как наркоманы, и ты их можешь бить хоть до смерти, при первой возможности они сбегут и снова возьмутся за свое, понял? Ты не верь тому, что видишь, это неправда, сейчас он кажется добрым, но потом… И он даже сторожить не умеет. Надо убить его. Жалко, но увы! Я так все сделаю - он не будут мучиться, - сказал синьор Морони, наставляя ружье на пса, забившегося в угол, обессиленного после ночного безумия. - Ты только погляди, чего натворил…
По всему двору валялись ошметки овцы. Загор убил ее, притащил сюда и выпотрошил. Голова, шея и обе задние ноги оказались у сеновала. Желудок, кишки и прочие внутренности, напротив, лежали прямо посреди двора, в луже свернувшейся крови. Туча мух вилась над ними. Но хуже всего было то, что овца оказалась беременной. Крохотный зародыш, окутанный плацентой, лежал в стороне. Задняя часть овцы, еще держащаяся на части позвоночника, торчала из домика Загора.
- Мне уже пришлось заплатить за двух овец этому уроду Контарелло. Всё, хватит. Я деньги не рожаю. Мне придется это сделать.
Пьетро заплакал, вцепился в штаны отца, стал отчаянно умолять его не убивать пса, потому что он его любит, и Загор хороший пес, только немножко сумасшедший, и нужно только держать его в загоне, и он сам будет следить, чтобы он был заперт на ночь.
Марио Морони поглядел на сына, который упрашивал, впившись ему в ногу, как пиявка, и что-то, что-то слабое и мягкое у него в характере - он сам не понимал что - заставило его заколебаться.
Он поднял Пьетро и пристально посмотрел на него таким взглядом - казалось, душу насквозь просверлить можно.
- Хорошо. Ты берешь на себя обязательство. Я его не застрелю, но жизнь Загора зависит теперь от тебя…
Пьетро кивал головой.
- Будет он жить или умрет, зависит от тебя, понял?
- Понял.
- Если ты хоть раз его не закроешь, если он убежит, убьет кого-нибудь, хоть воробья, он умрет.
- Согласен.
- Но сделаешь это ты. Я тебя научу стрелять, и ты его убьешь. Такой договор тебя устраивает?
- Да.
И когда Пьетро говорил это "да", решительно, как взрослый, в голове у него промелькнула ужасная сцена и засела там как гвоздь. Он с ружьем подходит к Загору, который виляет хвостом и лает, потому что хочет, чтобы Пьетро бросил ему камушек, а он…
Пьетро всегда был верен своему слову, возвращаясь домой побыстрее, до темноты, пока Загор был на свободе.
По крайней мере, до сегодняшнего вечера.
В общем, увидев его в загоне, он почувствовал себя намного, намного лучше.
Наверное, это Миммо его туда загнал.
Поднявшись по ступенькам, он открыл дверь и вошел в маленькую прихожую, отделявшую входную дверь от кухни.
Посмотрелся в зеркало, висевшее на двери.
Вид у него был жалкий.
Волосы растрепаны, все в грязи. Штаны вымазаны в земле и описаны. Туфли помяты. А еще он порвал карман куртки, вылезая из окна туалета.
"Если папа узнает, что я порвал новую куртку…" Лучше об этом не думать.
Он повесил куртку на вешалку, поставил туфли под полку и влез в тапочки.
Нужно было бежать в комнату и немедленно снимать штаны. Он сам их постирает, в раковине в гараже.
Он вошел тихонечко, беззвучно.
Ну и жара.
Кухня погружена в полумрак, только отсвет от телевизора и углей, догоравших в камине. Запах помидорного соуса, жареного мяса и чего-то еще, неуловимого, неясного: влажных стен и колбас, висящих у холодильника.
Мать дремала на диване, завернувшись в плед. Положив голову на бедро мужа, заснувшего тяжелым пьяным сном рядом с ней, сидя, с пультом в руке. Голова запрокинулась назад, на спинку дивана, рот открыт. На огромном лбу синий отсвет телеэкрана. Он храпел. Раскатисто, чередуя паузы на вдох и всхрапы.
Марио Морони было пятьдесят три года, он был худой и низкорослый. Хоть он практически превратился в пьяницу и жрал как грузчик, он не набирал ни грамма жира. Поджарый и нервный, он мог своими сильными руками в одиночку поднять лемех большого плуга. В лице его что-то вызывало смутное беспокойство. Может, глаза, светло-голубые (Пьетро их не унаследовал), или цвет кожи, прожаренной солнцем, или то, что на его каменном лице редко отражались чувства. Волосы, тонкие, черные почти до синевы, он зализывал назад бриллиантином. И, что странно, у него не было ни единого седого волоска на голове, в то время как борода, которую он брил дважды в неделю, совершенно побелела.
Пьетро постоял в углу, отогреваясь.
Мать не заметила, что он вернулся.
"Может, спит…"
Надо ее разбудить?
"Нет, лучше не надо. Пойду спать…"
Рассказать о том ужасе, что с ним приключился?
Он поразмыслил и решил, что лучше ничего не говорить.
"Может, завтра утром".
Он уже собирался подняться в комнату, как вдруг то, на что он поначалу не обратил внимания, остановило его.
Они спали рядом.
Странно. Эти двое никогда не сидят так близко. Они как провода с противоположным зарядом - если соприкоснутся, их замкнет. В их спальне между кроватями стояла тумбочка, а днем в то немногое время, когда отец проводил дома, они казались существами с разных планет, которых какая-то неведомая сила заставляла жить вместе, иметь общий дом и детей.
Ему было неловко смотреть на них. Это зрелище смущало.
Родители Глории прикасались друг к другу, но это не казалось ему противным и тем более не смущало его. Когда ее отец возвращался с работы, он обнимал ее мать за талию и целовал в шею, а она улыбалась. Однажды Пьетро вошел в гостиную за бумагой и застал их у камина целующимися в губы. К счастью, глаза у них были закрыты, он повернулся и тихо, как мышка, сбежал на кухню.
Мать неожиданно поднялась и увидела его.
- А, ты вернулся. Ну и славно. Где ты был так поздно? - Она протерла глаза.
- У Глории. Я задержался.
- Отец злится. Он говорит, что ты должен приходить раньше него. Ты же знаешь. - Она говорила спокойно.
- Я задержался…
"Рассказать ей?"
- … нам надо было закончить задание.
- Ты ел?
- Да.
- Поди сюда.
Пьетро подошел, с него капало.
- Посмотри, как ты перепачкался… Иди мойся и спать.
- Да, мамочка.
- Поцелуй меня.
Пьетро подошел, и мать обняла его. Ему так хотелось рассказать ей, что случилось, но он только обнял ее крепко, и ему захотелось плакать, и он стал целовать ее в шею.
- Что такое? Что за поцелуи?
- Ничего…
- Ты весь мокрый. Беги быстренько, а то простудишься.
- Да.
- Иди. - Она легонько шлепнула его.
- Спокойной ночи, мамочка.
- Спокойной ночи. Приятных снов.
Вымывшись, Пьетро вошел в комнату в трусах и на цыпочках, не включая свет.
Миммо спал.
Комната была крошечной. Кроме двухъярусной кровати в ней был столик, за которым Пьетро делал уроки, шкаф, который он делил с Миммо, небольшая металлическая книжная полка, где он держал учебники и коллекцию, состоявшую из ископаемых, ракушек, морских звезд, высушенных на солнце, черепа крота, богомола в банке с формалином, чучела совы, которое подарил ему на день рождения дядя Франко, и массы других чудесных вещей, собранных им во время прогулок по лесу. А на полке Миммо стоял магнитофон, кассеты, собрание комиксов "Дьяболик", несколько номеров журнала "Мотоспорт" и электрогитара с усилителем. На стене два постера: на одном летящий спортивный мотоцикл, на другом - "Iron Maiden" с каким-то демоном, поднимавшимся из могилы, размахивая окровавленной косой.
Пьетро влез по лесенке на свою кровать, стараясь, чтобы она не заскрипела, и сдерживая дыхание. Натянул пижаму и забрался под одеяло.
Как же хорошо.
Под одеялом жуткая история, только что приключившаяся с ним, казалась очень далекой. Теперь, когда впереди была целая спокойная ночь, история эта представлялась ему не такой страшной, не такой важной, не такой серьезной.
Конечно, если сторож узнал его, тогда да…
Но этого не произошло.
Ему удалось сбежать, и Итало не мог его узнать. Во-первых, он был без очков. Во-вторых, он был слишком далеко.
Никто никогда не узнает, что это был он.
И мысль взрослого, опытного человека, а не мальчишки, возникла у него в голове.
Это прошло, подумал он, потому что всегда в жизни все проходит, протекает, как вода в реке, даже самые сложные вещи, с которыми, кажется, ты никогда не справишься. Ты справляешься с ними, одно мгновение - и они остались позади, и ты должен идти дальше.
Тебя ждут новые события.
Он свернулся калачиком. Его разморило, веки стали свинцовыми, и он уже готов был заснуть, когда голос брата вернул его в реальность.
- Пьетро, я тебе должен кое-что сказать…
- Я думал, ты спишь.
- Нет, я думаю.
- А…
- У меня хорошие новости про Аляску…
36
Здесь неплохо бы остановиться и поговорить о Доменико Морони, которого все звали Миммо.
Миммо во время нашей истории было двадцать лет, на восемь лет больше, чем Пьетро, и он работал пастухом. Пас маленькое стадо, принадлежавшее семье. Всего тридцать две овцы. В свободное время, чтобы подкопить денег, он подрабатывал в магазине торговца обивкой и отделочными материалами, впрочем, предпочитал овечек диванам и называл себя единственным пастухом-металлистом в Искьяно Скало. И это в самом деле было так.
Он бродил по пастбищам в косухе, узких, как рейтузы, джинсах, с поясом, утыканным заклепками, в огромных армейских ботинках и с длинной цепью, болтавшейся между ног. В наушниках и с посохом.
Внешне Миммо во многом был похож на отца. Он был сухопарый, как отец, хотя и повыше ростом, у него были те же светлые глаза, но не такой неподвижный и угрюмый взгляд, и те же черные как вороново крыло волосы, только он отрастил их ниже лопаток. От матери ему достались рот, крупный, с пухлыми губами, и маленький подбородок. Прямо скажем, не красавец, а когда выряжался металлистом, было еще хуже, но что поделаешь - это была одна из его навязчивых идей.
Да, у Миммо имелись навязчивые идеи.
Они откладывались у него в нейронах, как известковый налет в трубах, делая его мономаньяком и страшным занудой. Поэтому друзей у него было немного. Через некоторое время он доставал даже самых терпеливых.
Первой его навязчивой идеей был хэви-метал. Тяжелый металл. "Но только классический".
Он был для него религией, философией жизни, всем. Его богом был Оззи Осборн, одержимый с густыми волосами и мозгом подростка-психопата. Миммо его обожал, потому что на концертах фанаты ему бросали падаль, и он ее ел, а однажды он проглотил дохлую летучую мышь, и у него случилось бешенство, и ему надо было делать уколы в живот. "А знаешь, что сказал старина Оззи? Что эти уколы были хуже, чем двадцать шариков для гольфа в заднице…" - любил повторять Миммо.
Что Он находил во всем этом выдающегося, бог весть. Но, бесспорно, старину Оззи он очень уважал. Уважал также "Iron Maiden" и "Black Sabbath" и покупал все футболки с их изображениями, какие встречал. А вот их альбомов было у него немного. Семь-восемь, не больше, и слушал он их редко.
На самом деле такую музыку Миммо терпеть не мог.
Слишком много шума (то ли дело Амедео Минги). В исполнителях тяжелого металла его восхищали прежде всего внешний вид, образ жизни и то, что "они просто чокнутые, им на все плевать, они даже играть не умеют, а все равно у них куча женщин, мотоциклов, деньги гребут лопатой и все ломают. Черт, они крутые…"
Второй его навязчивой идей были спортивные мотоциклы.
Он знал наизусть мотоежегодник. Марки, модели, объем двигателей, цены. Благодаря неимоверным усилиям и экономии, сделавшись почти аскетом на два года, он купил подержанный "КТМ 300". Старую развалюху с двухтактным двигателем, которая без меры жрала бензин и ломалась по два раза на дню. На те деньги, которые Миммо потратил на запчасти, он мог бы купить себе три новых мотоцикла. Пару раз он даже принял участие в гонках. Это была катастрофа. В первый раз он сломал вилку мотоцикла, во второй - ногу.
Третьей его навязчивой идеей была Патриция Лория. Патти. Его девушка. "Однозначно самая красивая в Искьяно Скало". В некотором смысле он был прав, фигура у Патти была выдающаяся. Высокая, гибкая, она обладала "выразительной, просто зовущей попой". Воистину так.
Единственная проблема заключалась в ее жутком лице. Лоб был сплошь усеян прыщами. Кожа, изрытая кавернами, походила на лунную поверхность, как она выглядит на фотографиях. Патриция наносила на лицо лечебный гель от прыщей, пользовалась разными гомеопатическими средствами, мазями из лечебных трав, но ничего не помогало, ее акне, казалось, этими снадобьями и питаются. После лечения она становилась еще более прыщавой, чем была до него. Глазки у нее были маленькие и страшно близко посаженные, а нос весь испещрен черными точками.
Но Миммо, казалось, этого не замечал. Он от нее млел. Для него она была самой прекрасной, и важно было только это. Он божился, что однажды она вылечится от прыщей и "заткнет за пояс" даже Ким Бейсингер.
Патриции исполнилось двадцать два года, она работала продавщицей, но мечтала стать воспитательницей детского сада. Характер у нее был сильный и решительный. И она вертела бедным Миммо как хотела.
А теперь мы переходим к последней навязчивой идее, самой худшей. К Аляске.