Мой отец был веселым пареньком, любил игры, с готовностью рассказывал разные истории, учинял всякие проделки. На ферме у него сверстников не оказалось. По воскресеньям они с братом, тоже скотником, помогали служить мессу. Отец ходил на "ассамблеи", танцевал, встречался со школьными товарищами. Мы были по-своему счастливы. А как же иначе?
Он оставался подсобным на ферме до призыва в армию. Рабочих часов никто не считал. Фермеры скупились на еду. Однажды старику скотнику положили кусок мяса, шевелившийся в тарелке - так много в нем было червей. Терпению настал конец. Старик встал и заявил, чтобы с ними больше не поступали как с собаками. Мясо заменили. История "Броненосца "Потемкина"" не повторилась.
Коровы утром, коровы вечером, а днем под моросящим осенним дождем засыпка яблок из бочонков в прессы, сбор куриного помета огромными лопатами. Жарко, и хочется пить. И немудреные развлечения: коврижка в день богоявления, альманах Вермо, жареные каштаны, "масленица с блинами побудь с нами", шипучий сидр, лягушки, надутые через соломинку. Постоянная смена времен года, простые радости и молчание полей. Мой отец обрабатывал чужую землю, он не ведал ее красоты; величие Матери-Земли и прочие легенды были не для него.
Во время войны четырнадцатого года на фермах остались лишь молодые ребята вроде отца да старики. Их не тронули. Отец следил по карте, повешенной в кухне, за продвижением войск, открыл для себя фривольные журналы, ходил в кино в И... Весь зал читал вслух подписи под кадрами, большинство не успевало прочесть до конца. Он щеголял жаргонными словечками, которые в дни увольнений приносил из армии брат. Женщины в деревне следили каждый месяц за сушившимся бельем односельчанок, чьи мужья ушли на фронт, проверяя до последней тряпочки, все ли на месте.
Война многое изменила. В деревне появилась игра в йо-йо, а в кафе вместо сидра распивали теперь вино. На вечеринках девушки обращали все меньше и меньше внимания на пропахших потом деревенских парней.
Армия открыла отцу другой мир. Париж, метро, один из городов в Лотарингии; военная форма всех уравнивала, парни в полку собрались с разных концов страны, казарма была побольше некоторых имений. Вместо проеденных сидром зубов отцу бесплатно поставили искусственную челюсть. Он стал часто фотографироваться.
По возвращении из армии отец не захотел заниматься больше "культурами", так он называл работу на земле; другое - духовное - значение слова "культура" ему было ни к чему.
Иного выбора, кроме работы на заводе, конечно, быть не могло. По окончании войны в И... стали появляться промышленные предприятия. Отец поступил на канатный завод, куда принимали даже подростков с тринадцати лет. Работа чистая, в закрытом помещении. Раздельные туалеты и раздевалки для мужчин и женщин, нормированный рабочий день. Вечером после гудка он был свободен, и от него не разило хлевом. Он выбрался из первого круга ада. В Руане или Гавре нашлась бы работа, за которую платили больше, но пришлось бы бросить семью, пригвожденную к постели мать, тягаться с городскими умниками. После восьми лет, проведенных среди скота и полей, у него не хватило смелости.
На работе он слыл серьезным парнем: ни лентяй, ни пьяница, ни гуляка. Вместо бистро - кино и чарльстон. Начальство к нему благоволило: в профсоюз не входил, политикой не интересовался. Он купил себе велосипед, каждую неделю откладывал деньги.
Моя мать, вероятно, оценила его достоинства, когда встретилась с ним на канатной фабрике, куда поступила, бросив работу на маргариновом заводе. Отец - высокий брюнет с голубыми глазами - держался очень прямо и немного "мнил о себе". "Мой муж никогда не был просто рабочим".
Мать рано потеряла своего отца. Бабушка, чтобы вырастить последних из своих шестерых детей, ткала на дому, стирала и гладила на чужих. По воскресеньям мать с сестрами позволяли себе лакомство - кулек крошек от пирожных. Отец смог встречаться с матерью не сразу; бабушка не хотела, чтобы у нее забирали дочерей слишком рано: с каждой дочерью уходила из дома изрядная часть заработка.
Сестры моего отца, работавшие служанками в буржуазных домах, смотрели на мать свысока. Фабричных девушек считали неряхами и гуленами. В деревне не нравились манеры матери. Ей хотелось подражать моде по журналам; она одна из первых остригла волосы, носила короткие платья, красила ресницы и ногти. Громко смеялась. На самом же деле она никогда не позволяла парням лапать себя, по воскресеньям ходила к мессе и собственноручно сделала мережку на простынях и вышила свое белье. Она была спорой на работу и к себе взыскательной. Одно из ее любимых выражений: "Я не хуже других".
На свадебной фотографии у моей матери платье не закрывает и колен. Она пристально глядит в аппарат из-под вуали, которая прикрывает ее лоб и спускается до глаз. Она похожа на Сару Бернар. Отец стоит рядом с ее стулом. У него небольшие усы и стоячий, сильно накрахмаленный воротничок. Ни он, ни она не улыбаются.
Мать всегда стыдилась любви. Они не допускали ни ласки, ни нежности друг с другом. При мне отец целовал мать, быстро чмокнув ее, как по обязанности, в щеку. Он частенько говорил ей вполне обычные на вид вещи, глядя на нее в упор; она опускала глаза и сдерживала смешок. Когда я выросла, то поняла, что он намекал на их интимные отношения. Он частенько напевал "Расскажите мне о любви", мать же потрясающе исполняла на семейных торжествах романс "Возьми меня, люби меня".
Он уяснил себе главное условие, чтобы не впасть в бедность, как его родители, - не забываться, имея дело с женщиной.
Они сняли квартиру в И..., в одном из домов на проезжей улице, обратной стороной выходившем на общий двор. Две комнаты внизу и две - на втором этаже. Осуществилась заветная мечта матери о спальне на втором этаже. На отцовские сбережения они приобрели все необходимое: столовый гарнитур, для спальни - мебель с зеркальным шкафом. Родилась девочка, и мать оставила работу. Но дома она скучала. Отец нашел себе место у кровельщика, который лучше платил, чем на канатной фабрике.
В тот день, когда отца принесли домой без памяти - он свалился со стропил, которые чинил, но отделался всего лишь сильным сотрясением мозга, - у матери возникла идея приобрести лавочку. Они принялись экономить, нажимая на хлеб и колбасу. Из всех возможных вариантов им подходила лишь лавка, не требовавшая вложения крупных средств и особого умения вести дело - просто закупка и перепродажа товаров. Лавка, которую продавали бы недорого из-за того, что на ней много не заработаешь. По воскресеньям они ездили на велосипеде смотреть небольшие бистро в городе или галантерейно-бакалейные. лавочки в деревне. Наводили справки, нет ли поблизости конкурентов, боясь, что их обведут вокруг пальца, что они все потеряют и им придется снова вернуться на завод.
Л... в тридцати километрах от Гавра. Зимой здесь с утра до вечера стоят туманы, особенно в нижней части города, вдоль реки - в Долине. Это рабочее гетто, построенное вокруг текстильной фабрики - одной из самых крупных в районе, - принадлежавшей вплоть до пятидесятых годов семье Дежанте, позже фабрику купил Буссак. Закончив школу, девушки здесь становились ткачихами, затем приносили своих детей к шести часам утра в ясли. На той же фабрике работали и три четверти всех мужчин. В самой низине - небольшое кафе, совмещенное с бакалейной лавочкой, единственное в Долине. Потолок нависал над головой так, что до него можно было дотянуться рукой. Комнаты темны настолько, что даже в полдень зажигали электричество; крошечный дворик с уборной, из которой нечистоты спускали прямо в реку. Родители понимали убожество обстановки, но нужно же было как-то жить.
Они купили заведение в кредит.
Поначалу чувствовали себя как в раю. Полки, забитые провизией и напитками, ящики макаронных изделий, пачки печенья. Их поражала возможность зарабатывать деньги так просто, без особых физических усилий: заказать товары, расставить по полкам, взвесить, выписать счет - спасибо, пожалуйста. В первые дни на звук дверного колокольчика оба стремглав летели в лавку, без конца повторяя обычный вопрос: "Чего еще?" Забавлялись, когда их называли "хозяин" или "хозяйка".
Сомнения наступили тогда, когда одна из покупательниц, сложив покупки в сумку, произнесла тихим голосом: "У меня туговато сейчас с деньгами, могу ли я заплатить в субботу?" Потом вторая, третья. Записывать долги или возвращаться на завод? Первое показалось им наименьшим из двух зол.
Чтобы как-то сводить концы с концами, главное - забыть о желаниях. Никакой выпивки или сладкого, кроме воскресенья. Натянутые отношения с братьями и сестрами, которых поначалу щедро угощали, чтобы щегольнуть своими возможностями. Постоянный страх проесть сбережения, вложенные в лавку.
В то время, чаще всего зимой, я прибегала домой из школы запыхавшаяся, голодная. У нас нигде не горел свет. Родители были на кухне, отец сидел за столом и смотрел в окно, мать стояла у плиты. Меня давила гнетущая тишина. Иногда он или она произносили: "Придется продать". Садиться за уроки не стоило. Покупатели перешли в другие магазины: кто в Кооп, кто в Фамилистер или еще куда-то. Человек, невзначай открывавший дверь лавки, казался злой насмешкой судьбы. Его принимали как незваного гостя, и он расплачивался за всех тех, кто больше не ходил в лавку. Люди нас покидали.
Кафе - бакалейная лавка приносила дохода не больше зарплаты рабочего. Отцу пришлось поступить на стройку в низовье Сены. Надев высокие сапоги, он работал в воде. Мать торговала днем одна.
Полуторговец, полурабочий - как бы на двух противоположных берегах, - отец был обречен на одиночество и недоверие. Он не вступал в профсоюз. Боялся фашистов, маршировавших по улицам Л..., и красных, которые отнимут у него лавку. Свои мысли он держал про себя. В торговле иначе нельзя.
Родители постепенно выбрались из беды; находясь среди бедноты, они были не намного богаче сами. Торговля в кредит связывала их с самыми необеспеченными многодетными рабочими семьями. Они жили за счет нуждающихся, но, понимая их, редко отказывали "записать в долг". И все же чувствовали себя вправе преподать урок тем, кто жил непредусмотрительно, или пригрозить ребенку, которого мать в конце недели специально посылала за покупками без денег: "Скажи своей матери, чтобы она постаралась заплатить, иначе я ей больше отпускать не буду". Они уже не принадлежали здесь к самым униженным.
Мать в своем белом халате, была полноправной хозяйкой лавки. Отец обслуживал посетителей в рабочей спецовке. Мать не говорила, как другие женщины: "Мой муж мне задаст, если я куплю то-то или пойду туда-то". Она воевала с ним, чтобы он ходил к мессе, которую перестал посещать со времени службы в армии, чтобы избавился от дурных манер (крестьянина или рабочего). Он предоставил ей самой заниматься заказами и расчетами. Она была из тех женщин, которые могли бывать всюду, то есть легко перешагивать через социальные барьеры. Он гордился ею, но и смеялся над ней, когда она заявляла: "Я испортила воздух".
Он стал работать на нефтеочистительном заводе фирмы "Стандард ойл" в устье Сены. Работал посменно. Днем поспать не удавалось из-за посетителей кафе. Он опухал. Запах нефти преследовал его неотступно. Он был пропитан им настолько, что перестал есть. Но зарабатывал хорошо, и будущее кое-что сулило. Рабочим обещали построить распрекрасный городок - квартиры с ванными комнатами и теплыми уборными, собственные садики.
В Долине осенние туманы держались весь день. Во время сильных дождей река затапливала дом. Чтобы отделаться от водяных крыс, отец купил короткошерстную собаку, с размаху перегрызавшую крысам хребет.
Жили люди и хуже нашего.
1936 год. От него остались воспоминания как о мечте, удивление, что есть власть, о возможности которой он не подозревал, и покорная уверенность в том, что ее не удержать. Двери кафе-бакалеи не закрывались. Отец проводил свои оплачиваемые отпуска там, обслуживая посетителей. Без конца заглядывали родственники пропустить по стаканчику. Как же рады были родители проявить неограниченную щедрость перед свояком-жестянщиком или железнодорожником. Те же за глаза поносили их, как богатеев.
Отец не пил. Он старался помнить о своем месте. Выглядеть больше торговцем, чем рабочим. На нефтеочистительном заводе его назначили мастером.
Я пишу медленно. Когда я стараюсь выявить основную канву жизни в массе фактов и событий, мне кажется, что от меня ускользают особенности характера моего отца. Общие контуры заслоняют все частное, мысль течет сама по себе. Если же, наоборот, я про себя перебираю образы прошлого и вижу отца таким, каким он был: его смех, его походку, вот он ведет меня за руку на ярмарку, и я пугаюсь карусели, - тогда все особенности его положения, связывающие его с другими, утрачивают значение. И каждый раз я с трудом выбираюсь из западни слишком личного восприятия.
Конечно, никакой радости писать так, придерживаясь по возможности точно слов и фраз, которые я все еще слышу, выделяя их иногда курсивом. Совсем не для того, чтобы подчеркнуть читателю их двойной смысл и позволить ему насладиться чувством сообщничества, которое я отвергаю в любой его форме - ностальгии, патетики, иронии. Нет, просто эти слова и фразы передают пределы возможностей и краски того мира, в котором жил мой отец, в котором жила я сама. Каждое слово там всегда имело только один смысл.
Однажды девочка пришла из школы с больным горлом. Температура держалась высокой - оказался дифтерит. Как и другим детям в Долине, ей не делали прививок. Отец был на заводе, когда она умерла. Он вернулся, и его отчаянные крики долетали до другого конца улицы. Несколько недель длилось полное оцепенение, его сменили острые приступы тоски: он часами молча сидел на своем месте за столом, глядя в окно. Убивался из-за каждого пустяка. Мать рассказывала, вытирая глаза тряпицей, которую она вытаскивала из кармана халата: "Она умерла в семь лет, как маленькая святая".
Фотография отца, где он снят в небольшом дворике на берегу реки. Белая рубашка с закатанными рукавами, брюки явно из фланели, плечи опущены, руки слегка согнуты. Вид недовольный - его сфотографировали неожиданно, очевидно до того, как он принял подобающую позу. Ему сорок лет. Никаких следов перенесенного горя или надежд на будущее. Лишь определенные признаки возраста: небольшой животик, поредевшие на висках черные волосы и слегка заметные приметы социального положения: отставленные от туловища руки, вдали уборная и прачечная, на фоне которых не снялся бы ни один буржуа.
В 1939 году его не призвали в армию, он был уже слишком стар. Нефтеочистительный завод сожгли немцы, и отец на своем велосипеде влился в общий поток беженцев; для матери же нашлось место в машине - она была на шестом месяце беременности. В Понт-Одмере отца ранило осколками снаряда в лицо, и ему оказали помощь в единственной аптеке, оказавшейся открытой. Бомбардировки не прекращались. На ступеньках собора в Лизьё, до черноты забитых беженцами - как и эспланада перед собором, - он обнаружил тещу и золовок с детьми и узлами. Они верили, что там будут в безопасности. Когда же до города добрались немцы, отец вернулся в Л... Бакалейная лавочка была до нитки разграблена теми, кто не смог бежать. Затем вернулась мать, и через месяц родилась я. Когда мы в школе не понимали задачи, нас называли "дети войны".
Вплоть до середины пятидесятых годов на семейных празднествах по случаю конфирмации или сочельника все разом, перебивая друг друга, рассказывали о событиях того времени, без конца вспоминая о пережитом страхе, холоде и голоде зимой 1942 года. А жить все равно надо было. Каждую неделю в тележке, прицепленной к велосипеду, отец привозил со склада, что был за тридцать километров от Л..., товары, которые оптовики прекратили нам поставлять. Он ездил за продуктами и под непрерывными бомбежками этой части Нормандии в 1944 году, выпрашивая дополнительное продовольствие для стариков и многодетных семей - всех тех, кому был недоступен черный рынок. В Долине его считали героем, обеспечивающим пропитание. Иного выбора не было, отцом двигала необходимость. Впоследствии у него сохранилось убеждение, что он сыграл свою роль и прожил те годы по-настоящему.
По воскресеньям, закрыв в полдень лавку, родители гуляли в лесу, устраивали пикники с лепешками, испеченными без яиц. Отец носил меня на руках, пел или насвистывал. Когда начиналась тревога, мы вместе с собакой прятались под бильярд в кафе. От всего пережитого осталось чувство - что ж, "такова судьба". Во время Освобождения отец научил меня петь "Марсельезу", рифмуя "тиранов" со "стадом баранов". Как и все люди вокруг, он был очень весел. Когда пролетал самолет, брал меня за руку и выводил на улицу посмотреть на птичку в небе. Война кончилась.
В 1945 году, охваченный общим чувством надежды на будущее, отец решил покинуть Долину. Я часто болела, врач хотел отправить меня в санаторий. Родители продали лавку, решив вернуться в И..., где ветреный климат и отсутствие реки казались им подходящими для здоровья. Грузовик с мебелью, в котором сидели и мы, прибыл в И... в разгар октябрьской ярмарки. Город немцы сожгли, над руинами высились бараки и карусель. Три месяца родители жили в двух комнатушках с земляным полом, без электричества, которые им уступил кто-то из родственников. Торгового заведения, доступного по их средствам, не продавалось. Отец нанялся в городской управе засыпать воронки от бомб. По вечерам, держась за перекладину для тряпок - принадлежность старых плит, мать говорила: "Ну и дожили!" Отец ничего не отвечал. После обеда мать водила меня гулять по всему городу. Разрушен был только центр. Магазины обосновались в частных домах. Одно из воспоминаний о лишениях тех дней: однажды вечером в небольшом окошке, единственно освещенном на всей улице, я вижу поблескивающие целлофановые мешочки с овальными розовыми конфетами, в сахарной пудре. Но купить их нельзя: нужны талоны.
Родители нашли продававшееся кафе, совмещенное с бакалейной лавкой и торговлей дровами и углем, в отдаленном от центра квартале на полпути между вокзалом и богадельней. Моя мать девочкой ходила туда за покупками. Крестьянский дом с пристройкой из красного кирпича с одной стороны, большой двор, сад и полдюжины сараев для товара - с другой. Внизу продовольственная лавка, соединенная с кафе крохотной комнатой, откуда вела лестница в спальни и на чердак. Хотя комнатку превратили в кухню, покупатели по-прежнему пользовались ею, проходя из лавки в кафе. На ступенях лестницы, у самых спален, хранились запасы продуктов, портящихся от сырости: кофе и сахар. Внизу не было ни одной жилой комнаты. Уборная находилась во дворе. Наконец-то у нас был свежий воздух.