– Я уж вижу. – Мэрилин ладонью упирается в дверь, не дает ей закрыться. – Я не отниму у вас много времени. Я ищу своего мужа. Он вчера не приехал домой.
– Да? – Луиза тяжело сглатывает, и Мэрилин делает вид, будто не заметила. – Какой ужас. Вы, наверное, волнуетесь?
– Да. Очень.
Мэрилин не отводит взгляда от Луизиного лица. Они встречались всего дважды – один раз мельком, в колледже на Рождество, потом на похоронах, – и теперь Мэрилин пристально ее рассматривает. Длинные чернильные волосы, длинные ресницы прикрывают потупленные глаза, маленький, будто кукольный рот. Застенчивая девочка. Сердце екает: абсолютно, бесконечно не похожа на меня.
– Вы не знаете, где он может быть?
Луиза вспыхивает ярко-розовым, и Мэрилин готова ее пожалеть – бедняжка прозрачна как стекло.
– Откуда мне знать?
– Вы же его помощница? Вы целыми днями с ним работаете. – Пауза. – Дома он часто о вас говорит.
– Правда?
В лице Луизы растерянность, и радость, и удивление, и Мэрилин читает ее мысли: "Эта Луиза – такая умница. Такая талантливая. Такая красавица". Ох, Луиза, думает Мэрилин. Какая же вы молодая.
– Ну, – в конце концов произносит Луиза, – а на работе вы проверяли?
– Чуть раньше. Его не было, – отвечает Мэрилин. – Может, он уже там. – Она кладет ладонь на дверную ручку. – Можно от вас позвонить?
Луиза больше не улыбается.
– Простите, – говорит она, – у меня вообще-то телефон не работает. – И смотрит на Мэрилин в отчаянии, будто молится, чтоб Мэрилин сдалась и ушла. Мэрилин ждет, наблюдает, как Луиза ерзает. Руки не дрожат. Внутри курится тихая ярость.
– Ну хорошо, спасибо вам, – говорит Мэрилин. – Вы мне очень помогли.
Взглядом она скользит мимо Луизы, к осколку гостиной, что виден в щель, и Луиза нервно косится через плечо, будто из спальни вот-вот, ничего не подозревая, выйдет Джеймс.
– Если увидите моего мужа, – прибавляет Мэрилин, повысив голос, – передайте, что я жду его дома.
Луиза опять сглатывает.
– Передам, – говорит она. Мэрилин наконец убирает руку, и Луиза затворяет дверь.
Девять
А за несколько месяцев до того разгорался другой беззаконный роман. К великому неудовольствию Нэта, Лидия всю весну что ни день каталась с Джеком в "фольксвагене": они кружили по городу или парковались у зеленого двора колледжа, или у детской площадки, или где-нибудь на пустующей стоянке.
Вопреки тому, что, к великому самодовольству Лидии, подозревал Нэт, вопреки шепоткам, что раздавались, когда кто-нибудь видел, как Лидия забирается к Джеку в машину ("Она же не?.. Ладно гнать-то. Вот эта? Да быть не может"), вопреки ожиданиям самой Лидии, истина была отнюдь не скандальна. Студенты бежали на лекции, детсадовцы карабкались на горку, любители боулинга брели в переулок покатать шары после работы, а между тем происходило нечто непредвиденное: Лидия и Джек разговаривали. Сидели в машине, курили, забросив ноги на приборную доску, и Лидия рассказывала Джеку истории про родителей. Как во втором классе она скопировала на кальку схему сердца из энциклопедии, все желудочки и предсердия надписала фломастером, и мать повесила картинку у нее в спальне на стене, будто шедевр какой. Как мать, когда Лидии было десять, научила ее мерить пульс; как мать, когда Лидии было двенадцать, уговорила ее не ходить на день рождения к Кэт Малоун – единственный день рождения за много лет, куда ее пригласили, – чтобы Лидия успела закончить проект к школьной научной выставке. Как отец силком погнал ее на бал в девятом классе, купил платье, и Лидия весь вечер простояла в самом темном углу, считая минуты, – когда можно уйти домой? Полдевятого – это достаточно поздно? Или в девять? Поначалу она старалась не упоминать Нэта – знала ведь, как Джек его ненавидит. Но не расскажешь о себе, не рассказывая о Нэте, а Джек, удивительное дело, задавал вопросы. Почему Нэт хочет быть астронавтом? А дома он тоже тихий, как в школе? И она поведала, как после высадки на Луну Нэт целыми днями скакал по лужайке, играя в Нила Армстронга. Как в шестом классе он уломал библиотекаршу пустить его во взрослый отдел и таскал домой учебники по физике, механике полета, аэродинамике. Как на четырнадцатый день рождения он попросил телескоп, а получил радиобудильник; как откладывал из карманных денег и купил телескоп сам. Как порой за ужином Нэт ни слова не говорит о том, что случилось за день, потому что родители не спрашивают. Джек все это впитывал, подносил Лидии огонь, когда она выкидывала окурок в окно и брала новую сигарету, бросал ей пачку, когда у нее кончалась своя. Неделями Лидия выставляла Нэта жалким недотепой, но затаптывала костерок вины, потому что благодаря разговорам про Нэта она каждый день сидела у Джека в машине, а с каждым днем, что она сидела у Джека в машине, Нэт все больше психовал.
В середине апреля Джек начал учить Лидию водить. В конце месяца ей исполнится шестнадцать.
– Смотри: педаль газа и рычаг – напарники, – говорил он. – Один вверх, другой вниз.
Под руководством Джека Лидия медленно выжала сцепление, ногой потыкала в педаль газа, и "фольксваген" пополз по пустой стоянке роллердрома на 17-м шоссе. Потом мотор заглох и ее вжало лопатками в спинку сиденья. Лидия училась уже неделю, но этот рывок по-прежнему заставал ее врасплох: машина вся содрогалась и замирала, будто с ней приключился сердечный приступ.
– Еще раз, – сказал Джек. Закинул ногу на приборную доску и впихнул прикуриватель в гнездо. – Не спеши. Отпускаешь сцепление, давишь на газ.
Поодаль на краю стоянки появилась полицейская машина – заехала, аккуратно развернулась и нацелилась дальше по улице. "Ищут не нас", – сказала себе Лидия. Выезд из города по 17-му шоссе – всем известная ловушка для лихачей. Но черно-белая машина притягивала взгляд. Лидия повернула ключ, снова завела машину, и почти тотчас машина снова заглохла.
– Еще раз, – повторил Джек, выуживая из кармана пачку "Мальборо". – Ты слишком торопишься.
Он прав, хотя Лидия этого не сознавала. Даже две недели до дня рождения, когда можно будет получить ученические права, казались вечностью. Дадут права, размышляла Лидия, – можно будет уехать куда угодно. Через город насквозь, через весь Огайо, до самой Калифорнии, если придет охота. Даже когда не будет Нэта – разум вильнул, уклоняясь от этой мысли, – она не останется взаперти с родителями, она в любой момент сможет дать деру. От одной мысли дрожали ноги, будто им не терпелось побежать.
"Медленно", – велела она себе, глубоко вдохнув. Напарники. Один вверх, другой вниз. Джеймс обещал, что едва Лидия получит ученические права, он научит ее водить семейный седан, но Лидия не хотела учиться в родительской машине. Седан смирный и степенный, как пожилая кобыла. Тихонько урчит, точно нянька, что настороженно приглядывает, не забыла ли ты пристегнуться. "Получишь права, – говорил отец, – сможешь по пятницам кататься с подружками". "Только оценки подтяни", – прибавляла мать, если случалась рядом.
Лидия утопила педаль в пол, завела двигатель и нащупала рычаг передачи. Почти половина шестого, скоро пора домой, мать ждет. Лидия попыталась выжать передачу, и нога соскользнула с педали. Машина брыкнула и заглохла. Полицейский в патрульной машине покосился на нее и отвернулся к дороге.
Джек покачал головой.
– Можем завтра опять попробовать.
Спираль в прикуривателе воссияла, когда Джек вынул его из гнезда и ткнул в середину сигаретой, – кончик ее мигом почернел, затем порыжел, будто сигарета истекала цветной кровью. Джек протянул сигарету Лидии, а когда они поменялись местами, закурил сам.
– У тебя почти получилось, – сказал он, выруливая к выезду со стоянки.
Лидия понимала, что он врет, но кивнула.
– Да, – просипела она. – В следующий раз.
У поворота на шоссе она выдула в сторону патрульной машины длинную дымную ленту.
– Ну как, скажешь брату, что мы скорешились и я не злодей? – спросил Джек, когда они уже почти подъехали к дому.
Лидия ухмыльнулась. Она подозревала, что Джек по-прежнему катается с другими девчонками, – порой выпадали дни, когда не найти ни его, ни его "фольксвагена", – но с Лидией он вел себя почти по-джентльменски, даже за руку не брал. Ну да, они просто друзья – и что с того? Чаще всего к нему в машину садилась она, и ясно, что от Нэта это обстоятельство не укрылось. За ужином, пока она врала матери про оценки и дополнительный проект или отцу – про то, как Шелли сделала новый перманент, а Пэм втюрилась в Дэвида Кэссиди, Нэт за ней наблюдал – то ли злобно, то ли испуганно, – будто хотел высказаться, но не знал, что сказать. Понятно, о чем он думает, – ну и пусть. Иногда вечерами она заходила к нему в спальню, плюхалась на подоконник и закуривала – пусть только попробует одернуть.
Теперь же она ответила Джеку:
– Он мне ни в жизнь не поверит.
Она вышла кварталом раньше, Джек свернул к себе во двор, а она побрела домой, будто шла пешком от самой школы. Завтра она включит первую передачу, и машина покатит по стоянке, и под колесами замелькает белая разметка. Ногам будет удобно на педалях, ступня ляжет на них упруго. А вскоре Лидия заскользит по шоссе, переключится на третью, потом на четвертую, совершенно одна помчит все быстрее в далекую даль.
Не сложилось. У себя в спальне Лидия включила проигрыватель, где уже стояла пластинка, подаренная Ханной на Рождество, – Лидия крутила ее не переставая, сама себе удивляясь. Сейчас она нацелилась иголкой на бороздку в полутора дюймах от края, на свою любимую песню, но промахнулась, ткнула в середину, и в комнате внезапно взмыл голос Пола Саймона: "Э-эй, пусть сияет честность твоя…"
Сквозь музыку пробился слабый стук в дверь, и Лидия до предела выкрутила ручку громкости.
Вскоре Мэрилин, у которой уже заболела рука, открыла дверь и сунулась внутрь.
– Лидия. Лидия. – Дочь не обернулась, Мэрилин подняла тонарм, и пластинка беспомощно закрутилась в тишине. – Так-то лучше. Как тебе удается тут думать?
– Мне не мешает.
– Уроки сделала? – Нет ответа. Мэрилин поджала губы. – Какая музыка, если уроки не сделаны?
Лидия поковыряла заусенец.
– После ужина сделаю.
– Может, начнешь? Тогда точно успеешь и сделаешь аккуратно? – Лицо Мэрилин смягчилось. – Милая, я понимаю, тебе, наверное, кажется, что школа – это не важно. Но это твой фундамент на весь остаток жизни. – Она присела на подлокотник кресла и погладила дочь по волосам. Позарез нужно, чтобы Лидия поняла, но неясно, как объяснять. В голос прокралась дрожь, но Лидия не заметила. – Поверь мне. Прошу тебя. Не упусти свою жизнь.
Ох, блин, подумала Лидия, опять двадцать пять. Она яростно заморгала и уставилась на угол стола, где лежала, обрастая пылью, какая-то статья, вырезанная матерью из газеты.
– Посмотри на меня. – Мэрилин взяла дочь за подбородок. Думала она обо всем, чего ей не сказала ее собственная мать, – обо всем, что она всю жизнь мечтала услышать. – У тебя впереди долгие годы. Ты можешь делать все, что захочешь. – Она помолчала, через плечо Лидии разглядывая полки, ломящиеся от книг, стетоскоп наверху книжного шкафа, опрятную мозаику периодической таблицы. – Когда я умру, только об этом и помни.
Она подразумевала: "Я тебя люблю. Я тебя люблю". Но от ее слов у Лидии из легких будто высосали весь воздух. "Когда я умру". Все то далекое лето Лидия боялась, что мама и впрямь умерла, и те недели, те месяцы оставили по себе упрямую, неотступную боль в груди, точно пульсирующий синяк. Все, чего хочет мама, пообещала Лидия. Все что угодно. Только бы мама не уходила.
– Я понимаю, мам, – сказала она. – Я понимаю. – И вытащила из рюкзака тетрадь: – Я начну.
– Ты моя умница.
Мэрилин поцеловала ее в темя, прямо в пробор, и Лидия наконец вдохнула – шампунь, средство для мытья посуды, перечную мяту. Всю жизнь знакомый запах – и всякий раз, вдыхая, она понимала, что скучала по нему. Она руками обхватила мать за талию, прижала к себе, так близко, что щекой почувствовала ее сердце.
– Ну хватит, – наконец сказала Мэрилин, игриво похлопав дочь по попе. – Приступай. Ужин через полчаса.
И весь ужин этот разговор драл Лидии нутро. Она ободряла себя одной-единственной мыслью: расскажу потом Нэту, и мне полегчает. Из-за стола она вышла первой, половины не доев.
– Мне физику надо доделать, – пояснила она, зная, что мать не возразит. А на столике в прихожей, где отец перед ужином свалил почту, засекла конверт: в углу гарвардская печать, под ней надпись: "Приемная комиссия". Лидия вскрыла конверт пальцем.
Уважаемый мистер Ли, прочла она. Мы ждем вас в нашем университете с 29 апреля по 2 мая и назначили студента, который вас примет. Лидия знала, что это грядет, но до сего дня грядущее казалось нереальным. Назавтра после ее дня рождения. Задуматься не успев, она порвала письмо и конверт пополам. И тут из кухни вышел Нэт.
– Я так и понял, что ты здесь, – сказал он. – Одолжишь мне?.. – И заметил красный герб на разорванном конверте, и обрывки письма в ее руке, и замер.
Лидия вспыхнула.
– Тут ничего важного. Я не… – Но она пересекла черту, и оба это понимали.
– Ну-ка дай. – Нэт выхватил письмо. – Это мое. Господи боже. Ты что делаешь?
– Я просто… – Как закончить эту фразу, Лидия не придумала.
Нэт сложил половины письма, будто надеялся, что оно срастется.
– Это про мою поездку. Ты что себе думаешь? Что я не поеду, если не прочту?
От такой прямолинейности замысел и впрямь обернулся глупым и жалким, и у Лидии выступили слезы, но Нэту было плевать. Лидия его как будто обкрадывала.
– Вбей себе в башку: я уезжаю. Я уезжаю на выходные. И я уеду в сентябре. – Он рванул к лестнице. – Господи боже. Скорей бы свалить из этого дома.
Наверху грохнула дверь, и хотя Лидия понимала, что Нэт ей не откроет, – и не знала, что сказать, если даже откроет, – она все равно стучалась и стучалась.
Назавтра мотор "фольксвагена" глохнул снова и снова, пока Джек не объявил, что на сегодня хватит.
– Я понимаю, что делать, – сказала Лидия. – Я просто сделать не могу.
Руку свело, и Лидия еле оторвала ее от рычага. Напарники, напомнила она себе. Газ и сцепление – напарники. Да только это неправда. Если один вверх, другой должен вниз. И так всё что ни возьми. Оценки по физике поднялись до "удовлетворительно с минусом" – оценка по истории упала до "неуда". Завтра сдавать сочинение по английскому – две тысячи слов про Фолкнера, – а Лидия даже книжку найти не может. Наверное, не бывает никаких напарников. После всей этой зубрежки в голове сейчас промелькнуло вот что: "Действию всегда есть равное и противоположное противодействие". Один вверх, другой вниз. Один получает, другой теряет. Один сбегает, другой навеки в капкане.
Эта мысль преследовала ее не один день. После истории с письмом Нэт остыл и снова стал с Лидией разговаривать, но у нее не хватало духу завести об этом речь, не хватало духу даже извиниться. Каждый вечер после ужина, как бы мать ни пилила, Лидия сидела у себя в одиночестве, а не шла на цыпочках по коридору искать утешения.
Вечером накануне ее дня рождения постучался Джеймс.
– Ты в последнее время что-то приуныла, – сказал он. И протянул ей синенькую бархатную шкатулочку размером с колоду карт. – Я решил не ждать – вдруг это тебя развеселит.
Он отнял у Джеймса немало времени, этот подарок, и Джеймс собой гордился. Он даже советовался с Луизой, что понравится девочке-подростку, и на сей раз не сомневался, что угадал.
В шкатулке лежало серебряное сердечко на цепочке.
– Какая красота, – удивленно выговорила Лидия. Ну наконец-то: настоящий подарок – не книжка, не намек; то, чего хочет она, а не то, чего хотят за нее. Вот о таком кулоне она мечтала на Рождество. Цепочка ручьем потекла меж пальцев – такая гибкая, почти живая.
Джеймс пальцем коснулся ямочки у дочери на щеке и покрутил – его старая шутка.
– Оно открывается.
Лидия откинула крышечку медальона и похолодела. Внутри было две фотографии, ее и отца. Она вся расфуфыренная – прошлый год, бал для девятого класса. Всю дорогу домой разливалась о том, как замечательно повеселилась. Отец на фотографии улыбался – широко, нежно, выжидательно. А Лидия в медальоне смотрела в сторону – серьезная, обиженная, надутая.
– Я понимаю, год был непростой и мама требует многого, – сказал Джеймс. – Ты только помни: школа – это еще не все. Дружба и любовь важнее. – Он уже видел крохотную морщинку, перечеркнувшую кожу между ее бровями, темные круги, расцветшие под глазами от каждодневной учебы за полночь. Хотелось разгладить эту морщинку пальцем, смахнуть тени, точно пыль. – Смотри на него и вспоминай, что в жизни взаправду важно. И каждый раз улыбайся. Обещаешь?
Он повозился с цепочкой – застежка на пружинке никак не поддавалась.
– Я хотел золотой, но из надежного источника узнал, что в этом году все носят серебро, – сказал он.
Лидия пальцем потрогала бархатную шкатулочную подкладку. Отца ужасно занимает, что делают все. Я так рад, что ты идешь на танцы, – все ходят на танцы. У тебя такая красивая прическа, Лидди, – нынче все отпускают волосы, да? И на каждую ее улыбку: Улыбайся чаще – все любят улыбчивых девушек. Можно подумать, в платье, с длинными волосами и улыбочкой она станет как все. Если б мама разрешала ей гулять, как другим девчонкам, может, и неважно было бы, как она выглядит, – у Джеки Харпер один глаз голубой, другой зеленый, а ее в том году выбрали "Самой компанейской". Или наоборот: если б она выглядела как все, может, и неважно было бы, что она с утра до ночи зубрит, не гуляет по выходным, пока не сделает уроки, и никогда не встречается с парнями. Что-то одно преодолимо. Но когда живешь тянитолкаем, не спасут ни платье, ни книжка, ни медальон.
– Ну вот, – сказал Джеймс, наконец одолев застежку. Снова застегнул цепочку у Лидии на шее, и металл обхватил горло холодом – сжал ледяным кольцом. – Что скажешь? Нравится?
Лидия понимала: эта штука – напоминание обо всем, чего отец хочет для нее. Как колечко на пальце, только на шее.
– Очень красиво, – прошептала Лидия, и ее сиплость Джеймс принял за прочувствованную благодарность.
– Обещай, – сказал он, – что со всеми будешь ладить. Друзей много не бывает.
А Лидия закрыла глаза и кивнула.
Назавтра она, по совету папы, в честь дня рождения надела медальон.
– После школы, – сказал Джеймс, – отвезу тебя получить права, а перед ужином поучимся.
Мама сказала:
– После ужина у нас торт. И у меня особенные подарки для новорожденной.