На миг перед Мэрилин юный, одинокий, ранимый Джеймс, застенчивый мальчик, каким он был давным-давно, когда они познакомились, и половина ее хочет его обнять. Другая половина хочет отдубасить его кулаками. Пока две половины бьются между собой, Мэрилин кусает губу.
– На втором курсе в лаборатории парни подкрадывались сзади и пытались задрать мне юбку, – наконец произносит она. – Один раз пришли заранее и помочились во все мои мензурки. Я пожаловалась, а преподаватель меня приобнял и сказал… – От этого воспоминания горло перехватывает, и речь ее гортанна. – "Не переживай, деточка. Жизнь слишком коротка, а ты слишком красива". И знаешь что? Мне было до лампочки. Я знала, чего хочу. Я хотела стать врачом. – Она прожигает Джеймса взглядом, будто он ей возразил. – А потом, к счастью, я образумилась. Больше не пыталась быть другой. Поступила, как поступали все девушки. Вышла замуж. От всего отказалась. – На языке у нее густая горечь. – Стала жить, как все живут. Ты только об этом Лидии и твердил. Заводи друзей. Стань своей в доску. А я не хотела, чтоб она была как все. – Веки ее краснеют. – Я хотела, чтоб она была необыкновенной.
Ханна на лестнице затаивает дыхание. Страшно шевельнуть даже пальцем. Может, если совсем замереть, родители умолкнут. Мир больше не двинется, Ханна ему не позволит, и тогда все будет хорошо.
– Ну, женись теперь на этой, – продолжает Мэрилин. – Вроде серьезная девица. Сам понимаешь. – Мэрилин предъявляет ему левую руку, где тускло блестит обручальное кольцо. – Такая девочка захочет полный набор. Спичечный домик, белый заборчик. Два, запятая, и три десятых ребенка. – Она испускает резкий, ужасный смешок, будто гавкает, и Ханна на лестнице лицом прячется в плечо брата. – Надо думать, она ради этого с восторгом откажется от студенческой жизни. Я только надеюсь, что она не пожалеет.
От этого слова – пожалеет – в Джеймсе что-то вспыхивает. Ноздри щекочет жаркая горечь, будто запах паленых проводов.
– Как пожалела ты?
Внезапная ошеломленная тишина. Ханна вжимается в Нэтово плечо, но отчетливо видит мать: лицо застывшее, веки багровые. Если заплачет, думает Ханна, потекут не слезы. Закапает кровь.
– Пошел вон, – наконец произносит Мэрилин. – Пошел вон из этого дома.
Джеймс щупает карман, проверяет, на месте ли ключи, потом замечает, что держит их в руке – так и не отложил. Будто с первой минуты чувствовал, что здесь не останется.
– Давай, – говорит он, – сделаем вид, что ты со мной никогда не встречалась. Что она никогда не рождалась. Что ничего этого не было.
И уходит.
На побег с лестницы времени нет: когда отец выходит в коридор, Ханна и Нэт даже не поднимаются. Увидев их, Джеймс замирает. Ясно, что они все слышали. Последние два месяца он постоянно подмечал в них осколки их пропавшей сестры – в наклоне головы Нэта, в длинной занавеси волос, за которой прячется Ханна, – и всякий раз поспешно удирал, сам толком не зная почему. Под их взглядами он протискивается мимо, не смея посмотреть своим детям в глаза. Ханна распластывается по стене, пропуская отца, однако Нэт молча смотрит в упор, и прочитать его взгляд Джеймсу не удается. Машина взвывает, катит со двора, а затем по улице, и шум этот – звуковое сопровождение финала, и это слышат все. На дом пеплом опускается тишина.
Потом Нэт вскакивает. Стой, хочет сказать Ханна, но понимает, что Нэт не остановится. Он ее отпихивает. На крючке в кухне висят материны ключи – Нэт хватает их и уходит в гараж.
– Погоди, – окликает Ханна, на сей раз вслух. Она не знает, что он задумал – пуститься в погоню за отцом? Тоже сбежать? – но понимает, что замысел его чудовищен. – Нэт. Подожди. Не надо.
Он не ждет. Задев куст сирени у двери, задом сдает из гаража и тоже исчезает.
Мэрилин наверху ничего не слышит. Закрывает дверь, и ее душным одеялом окутывает густое тяжкое безмолвие. Одним пальцем она гладит книги Лидии, рядок аккуратных папок, каждая надписана маркером: класс и дата. Все покрыто шероховатой пылью – строй пустых дневников, старые ленточки с научных ярмарок, открытка с Эйнштейном, обложки папок, книжные корешки. Мэрилин воображает, как по чуть-чуть опустошает эту комнату. Дырочки и яркие заплатки испятнают поблекшие обои, едва исчезнут плакаты и картинки; вмятины от мебели на ковре никогда не расправятся. Как в материном доме, когда всё вынесли.
Мэрилин воображает, как мать годами возвращалась в пустой дом, где в спальне все по-прежнему, простыни свежи – для дочери, что никогда не вернется, для давно исчезнувшего мужа, что спит в постели другой женщины. Так крепко любишь, так сильно надеешься, а в итоге остаешься ни с чем. Детям больше не нужна. Мужу больше не желанна. Ты одна, вокруг пустота.
Мэрилин сдирает со стены Эйнштейна и рвет напополам. Затем периодическую таблицу – толку-то теперь от нее? Сдергивает стетоскоп за наушники, распускает призовые ленточки на атласные ошметки. Одну за другой сваливает книжки с полок. "Цветной атлас человеческой анатомии". "Женщины-первопроходцы в науке". Дышит все тяжелее. "Как устроено ваше тело". "Химические опыты для детей". "История медицины". Мэрилин помнит все книжки до единой. Словно перематывает время к началу, с конца пролистывает жизнь Лидии. Ей под ноги обрушивается лавина. Ханна, съежившись под кухонным столом, слышит глухой рокот – точно камни стучат в потолок.
И наконец, в дальнем углу книжного шкафа, – самая первая книга, которую Мэрилин купила Лидии. Тоненькая брошюрка одиноко шатается на полке и падает. "Тебя окружает воздух, – сообщают распростертые страницы. – Его не видно, но он есть". Хочется сжечь эту груду книг на ковре, сорвать обои со стены. Уничтожить все, что напоминает о Лидии, о том, кем Лидия могла стать. И оголенный этот шкаф растоптать в щепу. Он кренится, будто устал, и Мэрилин опрокидывает его на пол одним толчком.
А в выемке за нижней полкой – еще одна книга. Толстая. Красная. Корешок заклеен скотчем. Мэрилин узнает ее, еще не увидев фотографии. И все равно переворачивает, и внезапно трясутся руки, и на нее неправдоподобно, невероятно взирает Бетти Крокер, и Мэрилин потрясена.
Твоя поваренная книга, сказала Лидия. Я ее потеряла. Мэрилин была счастлива, сочла это знамением: дочь прочла ее мысли. Дочь не будет всю жизнь торчать на кухне как пришитая. Дочь хочет большего. А дочь солгала. Мэрилин перелистывает страницы, которые не видела годами, пальцем водит по материным карандашным пометкам, разглаживает оспины слез, что роняла ночами много лет назад. Выходит, Лидия знала, что книга эта неподъемным жерновом висит у матери на шее. Лидия не уничтожила книгу. Лидия прятала ее все эти годы, заваливала другими книгами, придавливала, чтобы матери больше никогда не пришлось на нее смотреть.
Пятилетняя Лидия стоит на цыпочках и наблюдает, как в раковине пенятся уксус с содой. Лидия тащит тяжелый том с полки, говорит: "Покажи опять, покажи еще". Лидия нежно-нежно подносит стетоскоп к маминому сердцу. Слезы застилают глаза Мэрилин. Лидия любила вовсе не науку.
Сквозь телескопные линзы слез Мэрилин видит четче – рваные плакаты и открытки, гору книг, павший книжный шкаф. Все, чего она хотела для Лидии, все, чего Лидия никогда не хотела, но приняла. Мэрилин охватывает тоскливый холод. Быть может, – и от этой мысли нечем дышать – все это в конце концов и утянуло Лидию на дно.
Скрипит дверь, и Мэрилин медленно поднимает голову, точно вопреки всем вероятиям в спальню может войти Лидия. И какой-то миг творится невероятное: крохотный размытый призрак маленькой Лидии, темноволосый и большеглазый, мнется в дверях, цепляется за ручку. Пожалуйста, думает Мэрилин. И в этом слове все, чего она не может сказать даже себе самой. Пожалуйста, вернись, пожалуйста, дай мне начать заново, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста.
Затем она смаргивает, и фигура в дверях проясняется: дрожащая бледная Ханна, лицо блестит от слез.
– Мам, – шепчет она.
Мэрилин бездумно раскидывает руки, и Ханна падает в ее объятия.
На другом конце города в винном магазине Нэт ставит на прилавок бутылку виски. Спиртное он пробовал ровно один раз – в Гарварде Энди угощал его пивом. Нэт выпил четыре бутылки, возбужденный скорее самой мыслью об алкоголе, чем вкусом (на вкус пиво напоминало газированную мочу), и остаток вечера комната слегка пошатывалась на оси. А теперь пусть весь мир сорвется с креплений и перевернется.
Мужик за прилавком вглядывается Нэту в лицо, затем щурится на бутылку. Пальцы у Нэта подрагивают. В восемнадцать лет ему разрешено покупать лишь водянистое слабоалкогольное пиво, которое его одноклассники лакают на вечеринках. Но 3,2 процента ему сейчас не хватит. Продавец опять смотрит на него, и Нэт предчувствует: "Иди домой, сынок, маловат ты для такого пойла".
Однако продавец говорит:
– Это у тебя сестра умерла?
В горле резь, будто ножом полоснули. Нэт кивает, взглядом сверлит полку за прилавком, где ровными красно-белыми колоннами лежат сигареты.
И тогда продавец берет вторую бутылку виски и кладет в пакет к первой. Подталкивает пакет к Нэту вместе с десяткой, которую тот выложил на прилавок.
– Удачи тебе, – говорит продавец и отворачивается.
Нэт не знает в городе места безлюднее, чем на окраине у границы округа. Он паркуется на обочине и вынимает из пакета бутылку. Один глоток виски, затем другой прожигают себе путь в желудок, и Нэт воображает, как от них сгорает внутри все воспаленное, и красное, и больное. Почти час дня, и к тому времени, когда пустеет первая бутылка, мимо проезжает лишь одна машина – темно-зеленый "студебекер" со старушкой за рулем. Алкоголь не оправдывает надежд. Нэт думал, виски начисто омоет разум, все сотрет, как губка с доски, но с каждым глотком мир четче, голова кружится от деталей: пятно на водительском зеркальце, последняя цифра на одометре, застывшая между 5 и 6, швы на сиденье, только-только начавшие истрепываться. Беглый листик, застряв под дворником, трещит на ветру. Приступив ко второй бутылке, Нэт внезапно вспоминает лицо отца, когда тот выходил за дверь, – как отец даже на них не посмотрел, будто разглядывал что-то далекое, на горизонте или в очень давнем прошлом. То, чего не видно ни Нэту, ни Ханне, то, чего им не коснуться, даже если захотят. Воздух в машине густеет, забивает легкие ватой. Нэт откручивает окно вниз. А затем, едва его окатывает холодный ветер, рывком перегибается вбок и выблевывает обе бутылки на обочину.
Джеймс у себя в машине тоже обдумывает эту минуту на лестнице. Выехав со двора, вжимая ногу в педаль, он покатил бездумно, куда угодно – лишь бы давить на газ. И сам не заметил, как поехал не к Луизе, а через весь город, мимо кампуса, на шоссе, пихая стрелку спидометра к шестидесяти, шестидесяти пяти, семидесяти. Он соображает, как далеко заехал, лишь когда над головой распахнутой зеленью мелькает указатель "Толидо, 15 миль".
Вполне логично, решает Джеймс. Толидо. Как замечательно симметрична жизнь. Десять лет назад сюда, бросив все, сбежала Мэрилин. А теперь его очередь. Он глубоко вдыхает и газует решительнее. Он наконец это произнес – то, чего больше всего боялся, то, что она так жаждала услышать: "Сделаем вид, что ты со мной никогда не встречалась. Что ничего этого не было". Он исправил величайшую ошибку ее жизни.
Да вот только – и как он ни старается, не получается отрицать – не похоже было, что Мэрилин ему благодарна. Вздрогнула, будто он плюнул ей в лицо. Прикусила губу раз, другой, точно с трудом проглатывала твердую косточку. Машина выворачивает к обочине, под колесами колотится гравий.
Она ушла первой, напоминает себе Джеймс, опять выталкивая машину на середину дороги. Она хотела этого с самого начала. Но, еще не додумав эту мысль, он понимает, что это неправда. Желтая полоса дорожной разметки виляет и вихляет. Для Джеймса, у кого годами по спине бегали мурашки от беззастенчивых взглядов, будто он зверь в зоопарке, кому шепотки на улице годами жалили уши ("китаеза, узкоглазый, катись в свой Китай"), "другой" – выжженное на лбу клеймо. Это слово замарало всю жизнь – вся жизнь им захватана, точно жирными пальцами. Но для Мэрилин "другое" – это другое.
Мэрилин – юная и бесстрашная, в классе, где сплошь парни. Выливает мочу из мензурок, законопачивает уши, наполняя мысли грезами. Белая блузка в море темно-синих блейзеров. Она так жаждала другого – в жизни, в себе. Мир Джеймса словно подняли, наклонили и поставили обратно. Мэрилин ради дочери упрятывала свои грезы в нафталин, подбивала улыбку разочарованием. Трижды отрезана от мира – домом, тупиковой улицей, крошечным университетским городком; руки мягки и без мозолей, однако праздны. Замысловатые механизмы ее ума беззвучно тикают, но никто не слышит; мысли бьются в закрытые окна, словно пчелы в западне. А теперь она сидит одна в спальне их дочери, и от дочери остались одни реликвии, и даже нафталина нет – только пыль в воздухе. Джеймс давным-давно уже не различал в жене желаний. Потом – и до конца своих дней – он станет мучительно подбирать слова к этому чувству, но ему так и не удастся хотя бы про себя сказать, что же он имеет в виду. А в эту секунду мысль у него лишь одна: как это возможно, недоумевает он, – так ошибаться?
Нэт в Миддлвуде не знает, сколько провалялся на переднем сиденье. Знает только, что кто-то открывает дверцу машины. Кто-то его окликает. Затем чья-то рука сжимает ему плечо, теплая, мягкая, сильная рука – и не отпускает.
Нэту, который выдирается из глубокого опьянелого ступора, чудится отцовский голос, хотя отец никогда не произносил его имя так тихо, не прикасался к нему с такой нежностью. За миг до того, как Нэт разлепляет веки, перед ним стоит отец – и не исчезает, даже когда мир фокусируется, складывается в мутный солнечный свет, патрульную машину, Фиска на корточках перед открытой дверцей. Пустую бутылку из пальцев Нэта вынимает Фиск, поднять голову ему помогает Фиск, но в сердце своем Нэт видит отца и плачет, когда отец так ласково говорит:
– Сынок, пора домой.
Одиннадцать
А в апреле Нэт рвался из дома прочь. Весь месяц перед поездкой в университет подкладывал книжки и одежду в растущую гору вещей. Каждый вечер, ложась в постель, доставал из-под подушки письмо и перечитывал, смакуя подробности: третьекурсник из Олбени Эндрю Биннер, астрофизик, устроит ему экскурсию по кампусу, проведет беседы интеллектуального и практического плана за трапезами в столовой и поселит у себя на длинные выходные. С пятницы по понедельник, думал Нэт, читая билеты на самолет, девяносто шесть часов. После ужина в честь дня рождения Лидии он стащил чемодан вниз – все, что надо взять с собой, и все, что надо оставить, к тому времени уже было рассортировано.
Даже из-за закрытой двери своей спальни Лидия слышала: клац-клац – открываются чемоданные застежки; хлоп – крышка откинулась на пол. У них в семье никто не путешествовал. Как-то раз, когда Ханна была еще крохой, съездили в Геттисберг и Филадельфию. Отец нарисовал маршрут в атласе – череда достопримечательностей, так пропитавшихся американской историей, что она сочилась отовсюду: из названий бензоколонок ("Дизельное топливо "Вэлли-Фордж""), из меню в забегаловке, куда они заехали пообедать ("Креветки "Геттистаун"", "Свиная вырезка "Уильям Пенн""). В каждом ресторане официантки таращились на отца, затем на мать, затем на Лидию, и Нэта, и Ханну. И Лидия, хоть и была маленькая, понимала, что больше они сюда не вернутся. С тех пор отец каждый год брал летние курсы, будто хотел – справедливо подозревала она – избежать вопросов насчет семейного отпуска.
У Нэта в комнате с грохотом задвинули ящик. Лидия легла на кровать и закинула ноги на стенку, попирая открытку с Эйнштейном. Во рту осталась тошнотворная сладость глазури, в желудке воро чался праздничный торт. В конце лета, подумала Лидия, Нэт упакует не один-единственный чемоданчик, а огромный чемоданище, и груду коробок, и все свои книжки, и тряпки, и вообще все, что у него есть. Из угла комнаты исчезнет телескоп; стопка журналов по аэронавтике испарится из чулана. На голых полках – пыльная кайма, а там, где раньше стояли книжки, – блестящее дерево. Во всех ящиках пусто. Даже белья на постели не будет. В дверь толкнулся Нэт:
– Какая лучше? – И предъявил две рубашки – в каждой руке по вешалке, лицо – точно окно между занавесками. В левой руке – однотонная голубая, Нэтова парадная рубашка, которую он надевал в том году на вручение наград в одиннадцатом классе. В правой – рубашка в "огурцах", Лидия ее раньше не видела; на манжете еще болтается ценник.
– А это ты где взял?
– Купил, – ухмыльнулся Нэт.
Всю жизнь, если ему требовалась новая одежда, мать волокла его в универмаг "Декерз", и Нэт соглашался на все, что она выбирала, – лишь бы побыстрее отделаться. А на той неделе, пересчитывая свои девяносто шесть часов, впервые сам поехал в торговый центр и купил эту рубашку, выудил яркий узор с забитой вешалки. Будто новую кожу купил – и сестра тоже это уловила.
– Для занятий больно красотка. – Поправляться Лидия не стала. – Или в Гарварде так принято?
Нэт опустил вешалки:
– Там у них тусовка для гостей. И этот мой студент написал, что они в общаге на выходные закатывают вечеринку. В честь конца триместра. – Нэт снова приложил к себе узорчатую рубашку, прижал воротник подбородком: – Пожалуй, примерить надо.
Он удалился в ванную, и Лидия услышала, как вешалка проскребла по штанге. Тусовка: музыка, танцы, пиво. Флирт. Телефоны и адреса на клочках бумаги. Напиши мне. Позвони мне. Встретимся. Ноги сползли со стены на подушку. Тусовка. Где перетасовывают колоду новых студентов, где они сливаются с остальными, преображаются.
На ходу застегивая верхнюю пуговицу, из ванной вернулся Нэт:
– Ну как?
Лидия прикусила губу. Голубой узор на белом ему шел – так Нэт стройнее, выше, смуглее. Пуговицы пластмассовые, но блестели, как жемчуга. Нэт уже стал другим человеком – знакомым из далекого прошлого. Лидия уже по нему скучала.