Мы выбираемся из машины и идем за людьми, которые торопливо тянутся на восток, словно пилигримы. Идут целыми семьями, отцы несут маленьких детей на плечах. Мы доходим до места, где все останавливаются. Начинают устраиваться на ступенях, перилах, билбордах - везде, где находят свободное местечко. Идущая рядом с нами женщина останавливается и протягивает своему спутнику пенопластовый стаканчик. Наливает в него кофе из термоса.
- Не могу дождаться, - говорит она.
Мы с Ребеккой оказываемся рядом с крупным румяным мужчиной во фланелевой рубашке с отрезанными рукавами. Он держит упаковку из шести баночек пива.
- Прекрасный день для сноса, - улыбается он нам.
Ребекка спрашивает, знает ли он точно, какое из зданий - здание компании "Пилсбери".
- Сейчас вот это. - Он указывает на большой небоскреб из хрома и стекла. - Но раньше было вон то. - Он ведет пальцем по горизонту к приземистому серому зданию - бельму на глазу у современных построек. Неудивительно, что его хотят снести.
- Неужели они не пытались продать здание? - интересуется Ребекка.
- А кто его купит?
Собеседник протягивает ей пиво, но она говорит, что ей еще рано употреблять спиртное.
- Как хочешь, - фыркает мужчина. - Могла бы и схитрить. - Спереди у него не хватает зуба. - Вы являетесь свидетелями исторического момента. Это здание стояло здесь всегда. Я помню времена, когда оно было единственным высотным зданием в Миннеаполисе.
- Все меняется, - говорю я, потому что вижу, что собеседник ожидает ответа.
- И как они будут это делать? - спрашивает Ребекка.
При этих словах женщина по другую руку от Ребекки поворачивается и вмешивается в наш разговор.
- Динамитом. Они заложили его на всех этажах, поэтому здание должно обрушиться последовательно.
Кто-то кричит в невидимый громкоговоритель:
- Мы не можем сносить задние, пока все не отойдут за оранжевую линию!
Голос повторяет предупреждение еще раз. Интересно, где эта оранжевая линия? Если там столько же людей, как здесь, сзади, передних трудно винить. Наверное, они просто не видят этой линии у себя под ногами.
- Все должны отойти за оранжевую линию до начала сноса!
Услышав второе предупреждение, толпа начинает сплачиваться, сжиматься, как толстый вязаный свитер. Я ловлю себя на том, что меня вдавили в мягкий живот здоровяка. Мое плечо он использует в качестве подставки для своего пива.
- Десять… девять… восемь… - кричит рупор.
- Скорее уже, - не терпится мужчине.
- Семь… шесть…
Где-то раздается сигнал пожарной машины.
Оставшиеся пять цифр я не слышу. Здание - этаж за этажом - оседает. Лишь когда падает второй этаж, я слышу взрыв динамита. Шлакобетонные блоки обваливаются этаж за этажом.
Бум! Мы слышим звук взрыва после того, как осел целый этаж. Одним махом стирается история. Нужно не больше пяти минут, взрывчатка - и ничего, кроме дырки на горизонте, не остается.
Толпа начинает тесниться и толкаться, людской поток затягивает нас с Ребеккой. Люди вокруг прорываются куда-то пульсирующими толчками.
На полпути к машине я понимаю, почему все выглядит по-другому. Пыль повсюду. Бело-серая, как искусственный снег, который показывают по телевизору. Ребекка пытается поднять горсть пыли, но я отряхиваю ее руку. Одному богу известно, что в этой пыли.
Добежав до машины, я не узнаю наш "Эм-Джи": мы не опустили крышу, поэтому весь автомобиль в мелу. Пыль оседает на одежде, забивается между пальцами, и нам приходится усиленно моргать, чтобы она не попала в глаза. Пыль продолжает лететь, рассеиваясь от места сноса подобно радиоактивным осадкам. Мы с Ребеккой опускаем крышу - впервые с тех пор, как купили машину.
Я знаю, что должна получить от Джоли письмо, но мне что-то не хочется бродить по улицам Миннеаполиса. А если еще какое-нибудь здание упадет? Я предлагаю Ребекке сперва позавтракать.
За картошкой с беконом я сообщаю Ребекке, что мы едем в Айову. К месту, где разбился самолет. Я говорю, что давно об этом думала. А поскольку мы уже здесь… можем поехать посмотреть на обломки. Насколько я знаю, они до сих пор разбросаны по полю.
Я жду, что она станет возражать.
Ребекка не говорит того, что я ожидала услышать. По сути, даже не сопротивляется. Может быть, Джоли прав и она созрела для этого. Дочка спрашивает:
- А почему они до сих пор там?
37
Ребекка
Дядя Джоли, когда мы вернулись в Калифорнию после авиакатастрофы, посоветовал маме записаться в группу аутотренинга для женщин, подвергающихся насилию в семье. Он сказал, что когда тебя окружают люди, которые живут такой же жизнью, как и ты, то чувствуешь себя увереннее, - и, как всегда, мама ему поверила.
Это была хорошая мысль. Она ничего не сказала отцу, а поскольку я была еще маленькая, она брала меня с собой. Мама забирала меня из школы, и мы отправлялись на сеанс терапии. Там было семь женщин. Я со своими игрушками лазила по полу у них под ногами. Иногда рыжеволосая женщина с броскими украшениями поднимала меня на руки и говорила, что я красавица; мне кажется, именно она и была психологом.
Больше всего мне нравилось начало сеансов: почти всегда плачущие женщины поднимали одежду и показывали следы от ударов и синяки в форме чайников и пеликанов. Другие женщины что-то мурлыкали в ответ или касались менее болезненных синяков. Они надеялись излечиться. Такие, как моя мама, у которых не было физических следов насилия, рассказывали свои истории. На них дома кричали, их унижали, не обращали на них внимания. Уже в таком нежном возрасте я узнала разницу между физическим и словесным насилием. Я таращилась на ссадины и шишки избитых женщин. Мама всегда что-то рассказывала. Я считала, что нам, в отличие от остальных, еще повезло.
Через несколько недель мама перестала посещать сеансы. Она сказала мне, что уже все в порядке. Сказала, что нет смысла туда ходить.
Мама не стала поддерживать дружбу с этими избитыми женами. Так, встретившись при странных обстоятельствах, мы больше никогда с ними не виделись.
38
Джоли
Милая Джейн!
Возможно, ты не захочешь этого слышать, но ядумал отом, почему Ребекка выжила.
В тот день, когда самолет разбился, ябыл вМексике. Переводил документы инков - кажется, что-то касающееся Грааля. Язнал, что вы живете умамы; язвонил тебе туда пару дней назад. Как бы там ни было, япозвонил узнать, как дела, аты стала жаловаться на то, что сделал Оливер. Ты сказала, что он натравит ФБР, ихотя яуверял тебя, что унего нет таких связей, ты ответила, что завтра утром посадишь Ребекку на самолет.
- Ты дура, - сказал ятебе. - Неужели ты не понимаешь, что отдаешь свой козырь?
Тогда ты не поняла, что яимел ввиду, но, сдругой стороны, ты не можешь взглянуть на Ребекку моими глазами. Японял это вту же минуту, как впервые взял ее на руки еще крошкой: она принадлежит тебе, она - это ты. Всю свою жизнь ябезуспешно пытаюсь объяснить людям удивительную комбинацию элементов, которая иесть моя сестра. Инеожиданно, даже не прилагая усилий, ты сотворила свою точную копию. Отправить ее кОливеру означало дважды совершить одну иту же ошибку.
Я спорил стобой отом, стоит мне или нет приезжать вКалифорнию (я мог бы успеть до приземления самолета) иперехватить Ребекку, пока ее не встретил ваэропорту Оливер. Ты сказала, что япросто смешон. Оливер, вконце концов, ее отец, имне не стоит вмешиваться. Яуверен, ты знала, как трудно мне было дозвониться из Мексики, но швырнула телефонную трубку ине стала меня слушать.
И вот что ятеперь думаю: именно во время нашего спора самолет Ребекки взорвался над кукурузным полем вАйове. Моя теория заключается втом, что она осталась вживых по единственной причине - мы стобой боролись за ее душу. Алишь умиротворенные души попадают на небеса.
Я пытался дозвониться до тебя, когда днем узнал, что самолет разбился. Но как яуже упомянул, вШтаты дозвониться было практически невозможно, да ты все равно уже мчалась вАйову. Мама рассказала мне, что вы сОливером одновременно приехали вбольницу. Во время нашего следующего разговора все уже было отлично. "Мы вернулись кобычной жизни, Джоли", - сказала ты ине захотела обсуждать Оливера. Не сказала, извинился ли он, почему он вообще поднял на тебя руку. Не впустила ксебе вдушу. Поступила точно так же, как вдетстве, когда это случилось стобой первый раз.
Я решил не будить лихо. Ивот почему, Джейн: теперь тебе нужно думать оРебекке. Язнаю, что вдетстве ты молчала отом, что делал отец, из-за меня. Но теперь речь шла не об отце ине обо мне. Оливер - совсем другое дело, он даже обидел тебя по-другому. Ичто еще важнее, Ребекка - другая. Ямолча надеялся, что ты захочешь уберечь ее, раз не смогла уберечь себя.
Я много лет ждал, пока ты поймешь, что должна уйти. Знаю, ты скажешь, что ударила первая, поэтому ивиновата, но яверю прошлому: ведь именно Оливер все это начал много-много лет назад. Вот поэтому Ребекка ивыжила вкатастрофе: она спаслась двенадцать лет назад, чтобы спасти тебя сейчас.
Когда явернулся из Мексики, то до того, как повидать тебя имаму, яостановился вУотчире, штат Айова, чтобы посмотреть на обломки того самолета, ипонял, почему владелец поля так ине потрудился их убрать. Идело тут не впоследующих поколениях, не вдани памяти. Просто земля там мертвая. Ничего никогда там расти уже не будет.
Думаю, вам обеим будет нелегко увидеть это место. Но это означает, что вы уже проехали половину пути искоро будете вяблоневом саду. Поезжайте по шоссе 80 вЧикаго, Иллинойс, вгостиницу "Ленокс". Там, как обычно, тебя будет ждать письмо.
С любовью,
Джоли.
39
Ребекка
Пятница, 13 июля 1990 года
Борт номер 997 "Среднезападных авиалиний" разбился 21 сентября 1978 года в Уотчире, штат Айова, - небольшой деревеньке в ста километрах на юго-запад от Де-Мойна. В газетных статьях, которые я читала, сообщалось, что на борту было 103 пассажира. Выжило всего пять человек, включая меня. Я ничего не помню о катастрофе.
Создается впечатление, что всякий в Уотчире может указать нам, где находится ферма Арло Ванклиба. Именно на его землях разбился самолет, и Руди Ванклиб, сын Арло, сделал тот знаменитый снимок, на котором я бегу прочь от самолета и размахиваю руками. Именно он отвез меня в больницу. Я бы хотела поблагодарить его лично, но оказалось, что он уже умер. Погиб в результате какого-то несчастного случая с комбайном.
Арло Ванклиб очень удивился, когда меня увидел. Он продолжает щипать меня за щеку и говорить маме, какой я выросла красавицей. Мы сидим у него в гостиной, я слушаю, как мама рассказывает ему историю моей жизни. Мы доходим до восьмилетнего возраста, когда я играла роль зуба-моляра в школьной постановке о гигиене полости рта.
- Простите, - вклиниваюсь я. - Не хочу показаться невежливой, но, может быть, мы уже пойдем на то место?
- Господь любит терпение, - укоряет меня мистер Ванклиб.
Через семьдесят миллионов лет мама встает с цветастого дивана.
- Если вы не возражаете…
- Возражаю? - восклицает мистер Ванклиб. - Чего бы я возражал! Я польщен вашим приездом.
Кукуруза удивительная вещь - она намного выше и толще, чем я ожидала. Когда едешь по Айове, следует быть осторожным на перекрестках, потому что едущие с другой стороны машины не видят вас из-за стеблей. Я понимаю, почему нам не захотелось побродить здесь самим. Скорее всего, мы никогда бы не нашли обратной дороги. Мистер Ванклиб поворачивает и срезает углы в зарослях кукурузы, как будто там и вправду есть тропинки. Потом он раздвигает последнюю стену стеблей.
Перед нами открытое пространство размером с футбольное поле. Земля здесь угольно-черная. В центре лежит напоминающий лобстера ржавый остов самолета, треснувший посредине и в местах соединений. Одно крыло торчит, как локоть. Тут же валяются остатки каркасов сидений, огромная лопасть двигателя, пропеллер размером с меня…
- Можно? - спрашиваю я, показывая на самолет.
Фермер кивает. Я подхожу к самолету, прикасаюсь к ржавчине и перетираю ее между пальцами. Она превращается в оранжевую пудру. Хоть и поломанный, но все же он выглядит как самолет. Я забираюсь через пролом внутрь и иду по тому, что осталось от прохода. Металл уже порос травой.
И до сих пор пахнет гарью.
- Ты как? - кричит мама.
Я считаю дыры, где раньше находились иллюминаторы.
- Вот здесь я сидела, - указываю я на дыру справа. - Прямо здесь.
Я ступаю на то место, где раньше находилось сиденье. Все жду, когда же что-нибудь почувствую.
Иду дальше по проходу. Как стюардесса, приходит мне в голову сравнение, только пассажиры все привидения. А что с теми, кто умер? Если бы пришлось пробираться через покореженную сталь у ног, увидела бы я сумки, пиджаки, книги?
Я ничего не помню о катастрофе. Помню, как лежала в больнице, а сидящая со мной медсестра читала "Сказки матушки Гусыни". "Идут на горку Джек и Джилл", - читала она и ждала, пока я закончу. Когда меня привезли в больницу, я долго спала, а когда проснулась, родители уже были рядом. Папа принес желтого плюшевого медведя, не из дома, а нового. Он присел на одну сторону кровати, а мама на другую. Она гладила меня по волосам и говорила, как сильно меня любит. Сказала, что врачи удостоверятся, что со мной все в порядке, и мы все поедем домой. И все будет хорошо.
Учитывая сложившиеся обстоятельства, родителям разрешили остаться на ночь в больнице. Она спали на крошечной кровати, стоящей возле моей. Несколько раз за ночь я просыпалась, чтобы убедиться, что они рядом. Мне снился сон, но я не помню о чем. Я выронила желтого медвежонка, потому что мои пальцы разжались во сне. Я проснулась от испуга и посмотрела на соседнюю кровать. Там было совсем мало места, и родителям пришлось тесно прижаться друг к другу. Рукой папа обнимал маму, а мамины губы были прижаты к папиному плечу. Я помню, как не могла отвести глаз от их сцепленных рук. Мои родители держались друг за друга. Это выглядело так… надежно, что я закрыла глаза и забыла о кошмаре.
Ничего не помню о катастрофе.
Я выбираюсь через другую трещину и сажусь на край крыла. Закрываю глаза, пытаясь представить пожар. Пытаюсь услышать крики - но в ответ тишина. И тут дует ветер. Он завывает в металле, как будто играет на гигантской флейте. Начинает шептать кукуруза, и я понимаю, где эти люди, все эти люди, которые погибли. Они так и остались здесь. Их тела стали землей, а души кружат вокруг останков самолета. Я вскакиваю и бегу прочь от обломков. Зажимаю уши руками, чтобы не слышать их голоса, и во второй раз убегаю от смерти.
40
Джейн
Борт номер 997 "Среднезападных авиалиний" разбился 21 сентября 1978 года в Уотчире, штат Айова, - небольшой деревеньке в ста километрах на юго-запад от Де-Мойна. Все члены экипажа погибли, но расшифровка черных ящиков показала, что причиной аварии стал отказ обоих двигателей. Пилот пытался приземлиться в Де-Мойне.
Это я прочла в газетах и рассказывала дочери. Я совершенно не была готова к тому, что показывает мне Арло Ванклиб посреди своего кукурузного поля.
Черный змеящийся по темной земле остов длиной в сто метров. В некоторых местах дожди и грязь за двенадцать лет скрыли части самолета. Хвост, например, наполовину врос в землю. Там, где металл разрезали или ломали, чтобы достать тела, - бреши и углубления побольше. Красно-синий логотип "Среднезападных авиалиний" порос мхом. Когда Ребекка направляется к обломкам самолета, я протягиваю руку, чтобы схватить ее, но одергиваю себя.
Когда она влезает в кабину пилотов через окно, фермер обращается ко мне:
- Не можете понять, чего не хватает, да? - Я киваю. - Огня. Нет огня. И нет воды, которой было залито все вокруг. Сейчас этот самолет просто мертв. На снимках вы помните его совсем другим.
Наверное, он прав. Когда я думаю о самолете, перед глазами встает изображение, растиражированное средствами массовой информации: пожарные, достающие из-под обломков раненых, рубцеватая земля, языки пламени до небес.
- Ребекка, - окликаю я, - ты как?
Пахнет гарью. Ребекка высовывает голову из дыры в остове, и я машу ей рукой. Не знаю почему, но я продолжаю бояться, что этот железный монстр поглотит ее целиком.
Неужели она так и не ужаснется? Не начнет плакать? Она никогда не плакала. И, по сути, ни с кем не говорила о случившемся. Она утверждает, что ничего не помнит.
Мы с Оливером, когда поженились, сразу договорились: с детьми повременим. Мы собирались дождаться, пока Оливер получит повышение, по крайней мере, пока он вернется на Восточное побережье. Мы предполагали, что придется переезжать в Калифорнию, но не думали, что останемся там жить. Мне кажется, в то время я была слишком молода, чтобы задумываться над тем, хочу ли я ребенка. В любом случае Оливер не хотел иметь детей.
Но когда он получил повышение и мы переехали в Сан-Диего, стало ясно, что речь о том, чтобы отработать и вернуться в Вудс-Хоул, не идет. Океанографический институт в Сан-Диего был гораздо более престижным местом. Может быть, Оливер знал об этом с самого начала, а возможно, и не знал. Но мне стало ясно, что я оказалась в пяти тысячах километров от своих друзей, своего дома. Оливер был слишком увлечен работой, чтобы обращать на меня внимание, а наши финансовые возможности не позволяли получить диплом магистра по специальности "патология речи", и я почувствовала себя неприкаянной. Поэтому я проколола презерватив булавкой.
Я быстро забеременела, и все изменилось. Во-первых, Оливер по-настоящему обрадовался известию. Несколько месяцев он вел себя, как полагается любящему супругу: следил, чтобы я долго не стояла, прикладывал ухо к моему животу… Но потом его поглотила работа: он получил повышение раньше, чем ожидал, и стал путешествовать с другими учеными. Он опоздал к родам, но тогда я совершенно не обратила на это внимания. У меня была дочь, и я искренне верила, что у меня есть все, о чем я мечтала.
Когда самолет разбился, моей первой мыслью была мысль о том, что это мне наказание за то, что я обманывала Оливера. Потом я решила, что это наказание за то, что я от него ушла. Какова бы ни была причина, совершенно очевидно, что виновата я. Папа смотрел по телевизору бейсбол, когда трансляцию прервал спецвыпуск местного телевидения Айовы. Он закричал из комнаты в кухню, что какой-то самолет разбился, но я даже номер рейса слушать не стала. Я знала, что это твой. Между матерями и дочками существует незримая связь.