Повесть опубликована в журнале "Иностранная литература" № 12, 1988
Из рубрики "Авторы этого номера"
...Повесть "Смягчение приговора" вышла в Париже в 1988 году ("Remise de peine". Paris, Editions du Seuil, t988).
Патрик Модиано
Смягчение приговора
Посвящается Доминик
Вряд ли сыщется семейство, прослеживающее не менее четырех своих поколений, которое не имело бы притязаний на какой-нибудь полумифический титул, какой-нибудь замок или поместье; притязания эти не стал бы рассматривать ни один суд, зато они льстят воображению и скрашивают часы безделья. Притязания человека на собственное прошлое еще более сомнительны.
Р.Л.Стивенсон. "Глава о снах"
С театральными гастролями тогда ездили не только по Франции, Швейцарии и Бельгии, но и по Северной Африке. Мне было десять лет. Мама уехала со своим спектаклем на гастроли, и мы, я и мой брат, жили за городом, у ее подруг под Парижем.
Двухэтажный домик, увитый плющом. Большое окно выступом, как говорят англичане - bow-window, словно удлиняло гостиную. За домом сад террасами поднимался вверх. В самой глубине первой террасы пряталась заросшая лютиками могила доктора Гильотена. Жил ли он в этом доме? Может, именно здесь он и придумал свою машину для отрезания голов? И совсем наверху росли две яблони и груша.
На эмалевых пластинках, прикрепленных серебряными цепочками к графинам с ликерами в гостиной, значилось: "Изарра", "Шерри", "Кюрасао". Колодец посреди дворика перед садом утопал в жимолости. У окна в гостиной на круглом одноногом столике стоял телефон.
Решетчатый забор будто прикрывал фасад дома, стоявшего чуть в глубине улицы Доктора Дордена. Однажды забор перекрасили, покрыв его сначала суриком. А может, это и не сурик был, тот грунт оранжевого цвета, так живо памятный мне до сих пор? Улица Доктора Дордена походила на сельскую, особенно в конце: богадельня, ферма, где мы брали молоко, и еще дальше замок. Если бы вы пошли вниз по правой стороне улицы, ваш путь лежал бы мимо почты, слева на том же уровне вы бы разглядели теплицы цветовода, его сын был моим соседом по парте. Немного дальше, за почтой, - стена школы Жанны д'Арк, ее почти не видно из-за буйной листвы платана.
Прямо против дома отлого спускалась улочка. На правой ее стороне - протестантская церквушка, и дальше лесок, однажды там, в колючем кустарнике, мы нашли немецкую каску; слева - длинное белое здание с фронтоном, при доме сад, а в саду - плакучая ива. Еще ниже, сразу за домом, - трактирчик "Робин Гуд".
Улочка, спускаясь, упиралась в дорогу. Направо - всегда пустынная вокзальная площадь, там мы научились кататься на велосипеде. Напротив вдоль дороги протянулся парк. Налево - дом с бетонной галереей; за лавочкой продавца газет - кино и аптека. Сын аптекаря учился со мной в одном классе, однажды ночью его отец покончил с собой, повесившись на галерее. Говорят, летом люди вешаются. В другое время года они предпочитают топиться в реках. Так мэр нашего городка сказал продавцу газет.
Ну, а дальше, на пустыре, по пятницам бывал рынок. Несколько раз там раскидывал свой шатер цирк шапито и вырастали палатки ярмарок.
А вот и мэрия, и железнодорожный переезд. Перейдя его, вы оказывались на главной улице, поднимавшейся вверх к площади перед церковью и к памятнику погибшим. Однажды на Рождество мы с братом, вместе с другими мальчиками, пели в хоре этой церкви.
В доме, где мы жили, были одни женщины.
Маленькая Элен была брюнеткой лет сорока, скуластая, с высоким лбом. Маленький рост как бы сближал ее с нами. Она слегка хромала из-за своей травмы. Когда-то она была наездницей, затем акробаткой и в наших глазах была окружена особым ореолом. Цирк мы с братом открыли для себя как-то днем в Медрано - и с тех пор мечтали быть циркачами. Она рассказала нам, что давно уже не работает, и показала альбом, где она была снята в костюмах наездницы и акробатки и куда были вклеены программки мюзик-холла, на которых мелькало ее имя: Элен Тош. Я часто просил у нее этот альбом и листал его перед сном в постели.
Они составляли забавное трио, она, Анни и мать Анни, Матильда Ф. Анни была блондинкой, волосы коротко острижены, нос прямой, глаза светлые, лицо милое и нежное. Но что-то резкое в ней плохо сочеталось с ее нежным лицом. Может, это из-за куртки, мужской старой коричневой кожаной куртки, которую она носила с очень узкими черными брюками, и ходила в ней целый день. Вечером она часто надевала голубое платье, стянутое широким черным поясом, и так она мне нравилась гораздо больше.
Мать Анни была совершенно на нее не похожа. Да и была ли она на самом деле ее матерью? Анни звала ее Матильдой. Седые волосы, пучок. Строгое лицо. Одета всегда во все темное. Она наводила на меня страх. И казалась мне старухой, а ведь Анни тогда было двадцать шесть, значит матери - около пятидесяти. Я вспоминаю камеи, которыми она закалывала блузку. У нее был южный акцент, позже я встречал такой у уроженцев Нима. А вот у Анни этого акцента не было, у нее, как и у нас с братом, был парижский выговор.
Всякий раз, обращаясь ко мне, Матильда называла меня "дурачишкой". Однажды утром, когда я спускался вниз к завтраку из своей комнаты, она, как обычно, сказала мне:
- Добрый день, дурачишка.
И я ей сказал:
- Добрый день, мадам.
И спустя многие годы я и сейчас слышу ее резкий голос и нимский выговор:
- Мадам?.. Можешь называть меня Матильдой, дурачишка...
Маленькая Элен при всей своей мягкости была, должно быть, женщиной с железным характером.
Позже я узнал, что Элен познакомилась с Анни, когда той было девятнадцать. Маленькая Элен так очаровала Анни и Матильду Ф., что они решили поселиться вместе с ней, оставив мсье Ф.
В один прекрасный день цирк, в котором она выступала, конечно же, остановился в провинциальном городке, где жили Анни с матерью. Анни сидела возле оркестра, и вот фанфары возвестили о появлении маленькой Элен, гарцующей на черной лошади в серебряной попоне. Или, может быть, и я вполне представляю себе это, она - наверху, на трапеции, готовится к опасному тройному прыжку.
А после спектакля Анни заходит к ней в вагончик, где маленькая Элен обитает вместе с женщиной-змеей.
Одна из приятельниц Анни Ф. часто бывала в доме. Звали ее Фреде. Сейчас мне, взрослому, она кажется всего-навсего хозяйкой ночного кабачка пятидесятых годов на улице Понтье. В ту пору она выглядела ровесницей Анни, но была постарше, лет тридцати пяти. Коротко стриженная тоненькая брюнетка с бледным лицом. Она носила мужские куртки до талии, и мне казалось, что такие куртки носят наездницы.
Как-то у букиниста я листал старый номер "Парижской недели", датированный июлем 1939 года: программы кино, театров, мюзик-холлов и кабаре. Я был удивлен, когда обнаружил там крохотную фотографию Фреде: в двадцать лет она уже открыла ночное кабаре. Эту программку я купил, вроде бы добыл вещественное доказательство, осязаемое свидетельство, что все это мне не приснилось.
Вот что в ней написано:
СИЛУЭТ
улица Нотр-Дам-де-Лоретт, 58
Монмартр. ТРИ 64-72
с 22 часов до рассвета
ФРЕДЕ приглашает в свой кабаре-дансинг для женщин
Из Швеции вернулся
ДОН МАРИО
знаменитый оркестр
Гитарист Исидор Ланглуа
Betty and the nice boys .
И я на минуту вспоминаю тогдашнюю Фреде, какую мы с братом, возвращаясь из школы, видели в саду: она была циркачка, как и маленькая Элен, а мир цирка светился тайной. У нас не было и тени сомнения, что Фреде была хозяйкой цирка в Париже, поменьше, чем цирк Медрано, но все же цирка с полосатым красно-белым куполом, который назывался "Кэрролл'з". Это словечко частенько слетало с губ у Анни и Фреде; "Кэрролл'з" - кабаре на улице Понтье, - но у меня перед глазами был красно-белый цирк шапито, дрессированные животные, и Фреде, изящная в своей ладной курточке, - их укротительница.
Иногда по четвергам она приезжала со своим племянником, мальчиком нашего возраста. И мы вместе играли после обеда. Про "Кэрролл'з" он знал куда больше нашего. Я помню одно его таинственное высказывание, оно и сейчас звучит у меня в ушах:
- Анни всю ночь проплакала в "Кэрролл'з".
Он, верно, повторял тетину фразу, не понимая ее. Когда он приезжал один, без тети, мы с братом ходили встречать его на станцию, сразу после обеда. По имени мы его никогда не называли, да попросту его и не знали. Мы звали его "племянник Фреде".
Чтобы кто-то забирал меня из школы и вообще занимался нами, была нанята молодая девушка. В доме жила она рядом с нами, в соседней комнате. Черные волосы она укладывала в тугой пучок, а глаза у нее были зеленые и настолько светлые, что казались какими-то прозрачными. Она почти не разговаривала. Мы испытывали робость из-за этого ее молчания и прозрачных глаз. Маленькая Элен, Фреде и даже Анни, конечно, имели отношение к цирку, а эта тихая девушка с черным пучком и светлыми глазами казалась нам персонажем из сказки. Мы ее звали Белоснежкой.
Во мне живо воспоминание о наших обедах, когда все собирались в комнате, служившей нам столовой, от гостиной ее отделяла прихожая. Белоснежка сидела в конце стола, брат - справа от нее, а я - слева. Рядом со мной была Анни, напротив - маленькая Элен, и на другом конце стола - Матильда. Однажды вечером не было света, комнату освещала лишь керосиновая лампа, поставленная на каминную полку, и наши лица словно выплывали из тьмы.
Все остальные тоже звали ее Белоснежкой, а иногда "ласточкой". Они ей говорили "ты". И довольно скоро они очень сблизились, потому что она тоже была с ними на "ты".
Я думаю, они этот дом снимали. Если только он не был собственностью маленькой Элен, потому что все лавочники в деревне хорошо ее знали. Впрочем, дом мог принадлежать и Фреде. Я помню, Фреде получала много писем на улицу Доктора Дордена. А письма из почтового ящика каждое утро перед школой доставал я.
Чуть не каждый день Анни в своей бежевой малолитражке ездила в Париж. Возвращалась она очень поздно, а иногда только на следующий день. Часто с ней уезжала и маленькая Элен. Матильда дом не оставляла. Она ходила за покупками. И покупала журнал, который назывался "Нуар э блан"; номера этого журнала валялись повсюду в столовой. Я листал их по четвергам, после обеда, если шел дождь, и мы слушали детскую радиопередачу. Матильда вырывала "Нуар э блан" у меня из рук.
- Не смотри ты их, дурачишка. Это тебе не по возрасту...
У выхода из школы меня встречали Белоснежка и брат, которому было еще рано учиться. Анни записала меня в школу Жанны д'Арк, в самом конце улицы Доктора Дордена. Директриса спросила ее, не мать ли она мне, и Анни ответила: "Да".
Мы вместе сидели у стола директрисы. Анни была в своей старой кожаной курточке и линялых брюках-джинсах, привезенных ей из Америки одной из приятельниц - Зиной Рашевски, иногда заходившей к нам. Джинсы тогда во Франции были в диковинку.
Директриса сурово оглядела нас:
- В школу ваш сын должен ходить в серой курточке, - сказала она. - Как и все его юные сверстники.
Возвращаясь домой по улице Доктора Дордена, мы шли рядышком, Анни положила мне руку на плечо.
- Я ей сказала, что я - твоя мама, потому что все объяснять было бы слишком сложно. Ты не против, а, Патош?
Меня в эту минуту больше интересовало, что же это за серая курточка, которую я, как и все мои юные сверстники, должен буду носить.
Долго учиться в школе Жанны д'Арк мне не привелось. Двор, где мы гуляли на переменках, был заасфальтирован. Этот черный цвет очень красиво выглядел рядом со стволами и листвой платанов.
Как-то утром, во время перемены, директриса подошла ко мне и сказала:
- Я хочу видеть твою мать. Попроси ее прийти сегодня после обеда, до уроков.
Она говорила со мной, как обычно, резко. Она меня не любила. И что я ей сделал?
У дверей школы меня ждали Белоснежка и брат.
- Странный у тебя вид, - сказала Белоснежка. - Что-нибудь не так?
Я спросил ее, дома ли Анни. Боялся я только одного, что она не вернулась ночью из Парижа.
К счастью, она вернулась, но очень поздно. И сейчас еще спала в той комнате в самом конце коридора, где окна выходили в сад.
- Иди разбуди ее, - сказала мне маленькая Элен, когда я объяснил ей, что директриса хочет видеть мою мать.
Я постучал в дверь. Она не ответила. Я вспомнил таинственную фразу племянника Фреде: "Анни всю ночь проплакала в "Кэрролл'з". Да, в полдень она еще спала, потому что всю ночь проплакала в "Кэрролл'з".
Я нажал на ручку двери и медленно приоткрыл ее. В комнате было светло. Анни не задернула занавески. Вытянувшись, она лежала на самом краю широкой кровати и в любую секунду могла с нее свалиться. Почему она не легла на середину? Она спала, обхватив плечо рукой, будто замерзла, хотя была одета. Она не сняла даже туфель, и старая кожаная курточка тоже была на ней. Я осторожно тронул ее за плечо. Она открыла глаза, глянула на меня и нахмурилась:
- А... это ты, Патош...
Анни прохаживалась с директрисой под платанами во дворе школы Жанны д'Арк. Директриса велела мне ждать во дворе, пока они поговорят. Без пяти два ребята по звонку вернулись в класс, и я смотрел на них с улицы сквозь стекло, смотрел, как они сидят там, за своими партами, без меня. Я пытался расслышать, о чем разговаривала Анни с директрисой, но не смел приблизиться к ним. На Анни была старая кожаная курточка и мужская рубашка.
А потом она оставила директрису и подошла ко мне. Мы вышли через маленькую дверь в стене, прямо на улицу Доктора Дордена.
- Бедный мой Патош... Они тебя выгнали...
Мне хотелось плакать, но, подняв голову, я увидел, что она улыбается, и это успокоило меня.
- Ты плохой ученик... как и я...
Да, я был спокоен, что она не будет ругать меня, но все же немного удивлен, что событие, казавшееся мне очень серьезным, у нее вызвало улыбку.
- Не волнуйся, старина Патош... Будешь ходить в другую школу.
Не думаю, что я был хуже любого другого ученика. Директриса школы Жанны д'Арк, бесспорно, навела справки о моей семье. Выяснила, что Анни мне не мать. Анни, маленькая Элен, Матильда и даже Белоснежка - странное семейство... Она боялась, что я буду дурно влиять на своих одноклассников. В чем нас можно было заподозрить? Прежде всего Анни солгала. Это и насторожило директрису: Анни выглядела моложе своих лет и лучше бы она сказала, что она моя старшая сестра... Ну, и курточка ее кожаная, а особенно линялые джинсы, бывшие тогда большой редкостью... Матильду заподозрить было вовсе не в чем. Пожилая дама, такая же, как и все, и носит все темное, блузки закалывает камеями, и акцент у нее нимский... А вот маленькая Элен порой одевалась очень странно, когда водила нас к мессе или шла к местным лавочникам: брюки, которые носят наездницы, сапожки, блузки с буфами и узкими манжетами, а то черные лыжные брюки или даже болеро, расшитое перламутром... В общем, легко можно было угадать, кем она была раньше... Однако и продавец газет, и булочник, кажется, любили ее и всегда разговаривали с ней очень вежливо.
- Добрый день, мадемуазель Тош... До свиданья, мадемуазель Тош... Что бы вы хотели, мадемуазель Тош?...
А в чем можно было заподозрить Белоснежку? Ее молчаливость, пучок и светлые глаза внушали уважение. Директриса наверняка удивлялась, что в школу за мной приходит эта девушка, а не мать; и почему я сам не иду домой, как все мои юные сверстники? Она, должно быть, думала, что мы богатые.
Как знать? Достаточно было директрисе увидеть Анни, чтобы она поняла, что с нами надо быть начеку. Я сам однажды вечером случайно услышал обрывки разговора Матильды с маленькой Элен. Анни еще не вернулась на своей малолитражке из Парижа, и Матильда беспокоилась.
- Она способна на все что угодно, - задумчиво произнесла Матильда. - Вы же, Лину, знаете, Анни - сорвиголова.
- Ну, ничего особенно серьезного она не устроит, - возразила маленькая Элен.
Матильда помолчала немного, а потом сказала:
- Понимаете, Лину, у вас все же такие странные знакомства...
Черты лица у маленькой Элен вдруг стали жесткими.
- Странные знакомства? Что вы, собственно, хотите этим сказать, Тильда?
Голос у нее был резкий, я и не знал, что он у нее может быть таким.
- Не сердитесь, Лину, - покорно и жалобно попросила Матильда.
Это была уже совсем не та женщина, которая дразнила меня, называя "дурачишкой".
С тех пор, когда Анни не бывало дома, я больше не думал, что она только и делает, что плачет все ночи напролет в "Кэрролл'з". Она, верно, устраивала что-то серьезное. Позже, когда я спросил, случилось ли что-нибудь, мне ответили: "Да, и это очень серьезно"; фраза прозвучала для меня отголоском той, которую я однажды уже слышал. Но в тот вечер меня страшно заинтриговало слово "сорвиголова". Сколько бы я ни заглядывал Анни в лицо, я видел только нежность. Значит, за этими ясными глазами и этой улыбкой скрывалась сорвиголова?
Я стал учиться в местной сельской школе. Она была чуть подальше школы Жанны д'Арк. Надо было дойти до конца улицы Доктора Дордена, перейти дорогу, спускавшуюся к мэрии и железнодорожному переезду. Огромные железные ворота открывались прямо в школьный двор.
Там мы тоже ходили в одинаковых серых куртках, но двор не был покрыт асфальтом. Там просто-напросто была земля. Учитель относился ко мне хорошо и каждое утро просил прочесть классу стихотворение. Однажды Белоснежки не было и за мной пришла маленькая Элен. На ней были брюки как у наездницы, сапожки и курточка, которую я про себя прозвал "ковбойской". Она пожала руку учителю и сказала ему, что она - моя тетя.
- Ваш племянник прекрасно читает стихи, - сказал учитель.
Я всегда читал одно и то же стихотворение, которое мы с братом знали наизусть: "О, сколько моряков, о, сколько капитанов..."
В этом классе у меня были хорошие друзья: сын цветочника с улицы Доктора Дордена, сын аптекаря, я помню то утро, когда мы узнали, что его отец повесился... сын булочника с хутора Метс, у его сестры, моей ровесницы, были вьющиеся золотые волосы, доходившие ей почти до пяток.