- Нет, мам, не могу. Если даже я наизнанку вывернусь, не смогу! Мои объяснения для нее - пустой звук, у нее уже суть другая, природа другая, понимаешь? Ей богатый муж нужен - и все тут! Начиталась историй про бедных золушек, сейчас много об этом пишут… А реальность - она жестокая! Богатый мужик поиграет с ней месяц–другой, потом бросает, конечно. Потому что у него в очереди еще косой десяток таких же страждущих дурочек стоит… Вот она и прибегает ко мне погреться - знает, что мой–то костер всегда для нее горит…
- А тебе, тебе–то за свой костер не обидно разве?!
- Да нет… А чего обидно–то? Горит и горит, и всегда гореть будет! Жалко, что ли, пусть греется! Разве ты, к примеру, не примешь отца, если он к твоему костру обратно попросится?
- Я не знаю…
- Да примешь! Потому что любишь! И он, я думаю, обязательно скоро греться придет. Плохо ему там, холодно…
- Откуда ты знаешь?
- Так я ж общаюсь с ним, своими глазами все вижу. От любви нельзя уйти, мама! Если костер горит - он обязательно к теплу притягивает!
- Ох, с ума я с вами сойду… Дашка мне все про зернышки золотые толкует, ты - про костер…
- Да мы ж у тебя замечательные дети, мам! - засмеялся Кирилл. - И ты за меня не волнуйся, пожалуйста. Никак я Динкой не унижен, и с мужским самолюбием у меня все в полном порядке! И не сердись на нее, ладно? Она ж ни в чем не виновата… Просто очень несчастна в погоне за счастьем, прости за каламбур! Я думаю, разберется в себе со временем. Еще пару раз больно лоб расшибет - и думать начнет по–другому. Вот тогда, может, мои объяснения ей и помогут, и своего собственного костра первые искорки зажгутся. А пока - нет…
- Ну хорошо, сынок, пусть будет так. Только все равно - грустно все это. Боюсь я за вас с Дашкой…
- Да нормально, мам! Время идет, костры горят, и жизнь прекрасна! И программа в нас с Дашкой отличая тобой заложена - программа свободы личности называется! И с таким багажом мы не пропадем никогда, в любых обстоятельствах счастливыми будем!
- Ну что ж, спасибо на добром слове, сын! - Анюта протянула руку, легко дотронулась до его щеки, провела ласково по короткому ежику темно–русых волос. - Будем жить, дровишки в костры друг другу подкладывать…А на Динку я по–другому постараюсь теперь смотреть , и с Дашкой поговорю, чтоб не задирала ее без надобности… А вон и вернулась твоя Динка "с одеждой для ранней осени" - слышишь, в дверь звонят? Иди, открывай…
***
Утро первого сентября заявилось буднично и серо, все в той же водяной пыли дождя, плотным облаком окутавшей город. Совершенно не хотелось вылезать из теплой постели и приступать к жизненным обязанностям, не хотелось разыскивать в себе ни злотого зернышка, ни дарящего яркое тепло костра… А что делать, надо!
Надо вставать, будить Дашку, готовить завтрак, надо одеваться в черно–белые строгие учительские одежды и идти встречать у школы детей, которые будут изводить тебя на уроках литературы косноязычием и равнодушием к предмету, строптивостью и юношеским максимализмом, и еще бог знает чем… И вообще, чего это вы раскиселились тут под одеялом, уважаемая Анна Васильевна?! Вперед, вперед! Сегодня же ваш день - очередное первое сентября, уже двадцать пятое первое сентября в нелегкой вашей учительской жизни…
Закончив на этой оптимистической ноте свой внутренний монолог, Анюта соскочила с широкой кровати, заставила себя потянуться и улыбнуться, и ощутить в теле просыпающуюся радость нового дня своей жизни - пусть нелегкой и по–бабски одинокой - но жизни же! Потом улыбнулась себе в зеркале, критически рассматривая неумытое заспанное лицо. А что? Все не так и плохо, между прочим! Глаза блестят фиалково, ямочки на щеках никуда не делись - все хорошо, Анна Васильевна! Сейчас умоемся, причешемся красиво, чуть подкрасимся… И фигура еще в любимый костюмчик помещается вполне комфортно - вчера проверяла… А на завтрак у них сегодня будут бананы в кляре - говорят, это съедобно и вкусно - по крайней мере так утверждала вчера по телевизору белокурая певица с тремя детьми, так удачно устроившая свою судьбу со вторым мужем–продюсером. Что ж, попробуем! Чем мои дети хуже? Пусть тоже бананы в кляре трескают…
- Дашка, вставай! - проходя по гостиной в ванную, пощекотала она дочь, - нас ждут великие дела!
- Ой, мам, ну чего уж там великого… - пробормотала сонно Дашка, отводя от себя материнские руки. - Ненавижу эту твою школу! Пустая трата времени, и ничего больше…
- Знаем, слышали твою версию о необходимости среднего образования! А только в художественное училище тебя без аттестата все равно не возьмут! Так что давай–давай, поднимайся, дорогой ребенок! Надевай на прекрасное личико радостную улыбку - и вперед!
- М–м–м… Я полежу еще, пока ты в ванной будешь… В три часа ночи спать легла, между прочим!
- Опять улетала в творчество? Верхом на новой кисточке? Ты давай поосторожнее со своими ночными полетами, доченька! Теперь утром рано вставать придется…
Мокрый город, будто извиняясь за неподходящую погоду, встречал осенний праздник улыбчивыми лицами прохожих, оглядывающихся на сосредоточенных первоклашек с огромными букетами в руках и на родителей, прикрывающих своих чад разноцветными зонтами. А еще встречал красно–желтыми деревьями мокрых бульваров и тихим безветрием этого дня, и радостного, и грустного одновременно… Анюта стояла на крыльце школы, как всегда, тихо удивляясь на изменившихся за лето детей, замечая и первые побритые подбородки, и округлившиеся фигурки вчерашних девочек–кузнечиков, и здоровалась с ними приветливо, и говорила комплименты от души, стараясь изо все сил не замечать присутствие противной и пошлой жвачки на их зубах и слишком уж откровенных, порой безвкусных и вульгарных нарядов. Чего уж там, дети как дети, люди–человеки…
- Ребята, послезавтра в Драматическом театре дают " Чайку" Чехова, новая постановка, говорят, очень интересная интерпретация. Пойдем? Тем более, наверняка летом ничего из программы не читали! И билеты недорогие, я узнавала…
- Да пойдем конечно, Ан Васильна! Что за базар? Там буфет такой классный, и коктейли делают…
- Петров, какой буфет, ты что? - притворно возмутилась она. - Вот я тебя первого вызову к доске, когда "Чайку" проходить будем, договорились? Тогда ты мне про коктейли и расскажешь…
- Легко! – согласился тут же рыжий Петров. – Вам, Ан Васильна, я про все расскажу!
Может, что–то новенькое для себя узнаете…
- И сочинение напишешь? Тоже про коктейли? – под дружный ребячий смех продолжила тему Анюта.
- Не–а… - хитро сощурился на нее Петров. – Сочинения мне всегда Леонидова пишет! И вы уже давно, признайтесь, подозревали нас в этой преступной связи…
- Ну что ж. Тогда, как глубоко порядочный человек…
- Женюсь! Женюсь, Ан Васильна! Леонидова, после спектакля в ЗАГС сразу идем, слышала?
Красавица–отличница Варя Леонидова зарделась стыдливо, смеясь вместе со всеми и глядя влюблено на обаятельного рыжего оболтуса. "Пиши, девочка, пиши… - подумала Анюта, наблюдая за ней искоса. – Никому от этого хуже не будет, а любовь ваша окрепнет только, если есть она, конечно… И я вот тоже за Бориса своего все время сочинения в школе писала…"
Из–за дождя праздник прошел скомканно, поздравительные радостные речи учителей были коротенькими и торопливыми, и маленькая девчушка на плече у верзилы–десятиклассника вся тряслась то ли от волнения, то ли от холода, отчего звук колокольчика тоже получился жалко–дребезжащим, совсем не радостным. Цветов надарили Анюте, как всегда, целую кучу, и пришлось звать на помощь Дашку, чтобы донести эту огромную охапку до дома, и долго потом их куда–то пристраивать - в ведра, в банки, в вазы, в обрезанные пластиковые бутылки…
- Мам, а у тебя всегда цветов больше всех! - горделиво произнесла Дашка. - Тебя любят, и погоняло у тебя в школе самое приличное, по–моему… "Нюточка" - чем плохо?
- Да ну… Уничижительно как–то…
- Не скажи! Ты знаешь хоть, как других учителей называют?
- Знаю, знаю! Только слышать не хочу! И ты не повторяй всякие глупости! Лучше скажи - ты расписание свое назавтра знаешь?
- Начинается… - обреченно вздохнула Дашка. - И покатилась цепь злодейского занудства! Какая гадость эта ваша алгебра, тригонометрия и физика! Ну вот скажи, мамочка, на фига мне все это нужно?! Я же, когда аттестат наконец получу, тут же всю эту хрень напрочь и до конца своей жизни забуду! Зачем мне это?
- Что значит зачем, Даша? – изо всех сил пытаясь придать голосу родительской строгости, спросила Анюта. - Это тебе для общего развития надо! Чтобы представление иметь хотя бы, что это за науки такие…
- Да зачем мне это представление? Только голову себе забивать! Заставлять столько драгоценного времени в пустоту выбрасывать – это же преступление против личности! Изнасилование моей детской и хрупкой психики!
- Ну–ну, распалилась! – сделала попытку унять дочь Анюта. – Мала еще, чтоб систему образования критиковать! Вот подрастешь – и выйдешь с предложением разделения школьных предметов по их потребностям…
- А что? И выйду! Надо ж кому–то начинать. А то превратили учебу в муку мученическую, всех под одну гребенку стрижете, и детских страданий не видите!
А потом удивляетесь – откуда у нас все такие закомплексованные? Да из школы, вот откуда! Вот сижу я на уроке физики, и не понимаю ничего из того, что мне объясняют, и дурой себя последней чувствую, и трясусь от страха, что меня спросят, а я опять глупость какую–нибудь ляпну… Прямо наказание какое–то! Только за что, непонятно… За то, что природа меня совсем противоположными способностями наделила? Почему у нас все так неуклюже устроено, мам? Ведь гораздо лучше и приятнее учиться тому, что сердцу мило…
- Что делать, доченька… Не нами это устроено, не нам и перестраивать!
- А может, мам , тут другой какой смысл есть , более глубокий, а? Ведь последующее забывание ненавистных школьных предметов - эмоция сама по себе очень яркая, приносящая глубочайшее удовлетворение… Как ты думаешь?
- Да ну тебя, Даш! Зачем об этом говорить, если физику тебе все равно учить придется! Ты мне лучше скажи – в театр завтра со мной пойдешь?
- Не–а…
- Почему?
- Да ну… Там такая ужасная картина в фойе висит – глазам больно! И занавес у них по–дурацки совершенно разрисован…
"Картина как картина… - пожала плечами Анюта, разглядывая висящее в фойе театра живописное произведение искусства. – Чего она в ней ужасного нашла? Природа, лес, речка… А мои действительно ведь засели в буфете накрепко, придется их оттуда после первого звонка палкой выгонять!"
Она медленно шла вдоль стены, разглядывая художественно выполненные фотографии актеров, удивляясь большому количеству новых молодых и одухотворенных лиц. Давно, давно она здесь не бывала – вон как состав труппы поменялся… А старых и любимых куда дели? На пенсию, что ли, отправили?
- Вот сказали бы мне три месяца назад, что я в театр на "Чайку" твою пойду - не поверил бы! – услышала она за спиной знакомый голос. – Прямо веревки из меня вьешь, Вероничка!
- Алешенька, ну это же Чехов…
Резко развернувшись, она уставилась радостно и удивленно на растерявшегося вмиг Алешу и маленькую его спутницу c красивым именем Вероничка, которое очень шло и к тоненькой ее хрупкой фигурке, и к доверчиво–наивным, совсем по–детски распахнутым большим карим глазам.
- Анюта, ты?!
- Привет… - ободряюще улыбнулась она им. – А я вот своих обормотов и двоечников на "Чайку" привела - пусть посмотрят, а то ведь читать все равно не заставишь!
- Ну да, конечно… - продолжая растерянно и смущенно улыбаться, выдавил из себя Алеша. – Вот, познакомься – это Вероника…Моя …
Алеша замялся на минуту, переводя взгляд с Анюты на свою спутницу, потом, будто устыдившись неприятных своих сомнений, решительно закончил:
- …Моя любимая женщина! Да, вот так, Нюточка! Как есть, так и есть! – и, обращаясь к Веронике, так же решительно, даже будто с некоторым вызовом, произнес: - А это Анюта, ближайшая подруга моей жены, и моя тоже, между прочим…
Вероника, еще больше распахнув и без того большие глаза, испуганно уставилась на Анюту, интуитивно вцепившись обеими ладошками в Алешин локоть, будто пытаясь таким образом удержать его около себя - а вдруг Анюта сейчас схватит ее драгоценного приятеля, положит к себе в сумку да и унесет по прямому назначению - к подруге своей Анне Сергеевне, законной жене и хозяйке…
- А вы, Вероника, любите Чехова? – приветливо обратилась к ней Анюта, вложив в свой вопрос как можно больше доверия и панибратской душевности – ей почему–то вмиг стало очень жалко эту оробевшую от неловкой ситуации полудевочку–полуженщину, захотелось как–то приободрить, успокоить, придать уверенности…
- Что? А, да… Я очень люблю Чехова… - пролепетела Вероника, еще больше сжимая тонкими пальцами Алешин локоть.
- Вы знаете, и я тоже… А вам какой Чехов ближе – поздний или ранний, более романтический? Я вот, например, очень "Драму на охоте" люблю…
- А мне нравятся поздние его повести – "Три года", "Дуэль"… Да я все люблю – и письма его читать люблю, и даже "Остров Сахалин" читаю с удовольствием! У меня в Чехове потребность жизненная - я от него подпитываюсь, как дерево от земли! Понимаете?
- Понимаю. Очень даже понимаю, - тихо и уверенно произнесла Анюта, глядя ей в глаза и улыбаясь.
- Правда? – оживилась, наконец, Вероника. – И, обращаясь к Алеше, ласково и тихо проворчала: - Ну вот, а ты надо мной смеешься все время! Получается, не одна я такая!
- Так Нюточка–то у нас учительница, ей сам бог велел про Антона Палыча целыми днями талдычить, а ты у нас кто? Ты у нас медицинская сестра! Тебе вроде как и не пристало… - весело смеясь, наклонился к ней Алеша, осторожно высвобождая локоть из ее цепких и нервных пальцев и легко обнимая за плечи.
- Ну ты не прав, Алеша! – подмигнув Веронике, махнула Анюта рукой. – Любви к Антону Палычу, ты знаешь, все возрасты и профессии покорны…
- Сдаюсь, девочки, сдаюсь! – поднял он вверх руки. – Полностью капитулирую! Что мне еще остается…
- Ну ладно, ребята, я пойду! – заторопилась Анюта, услышав громкую музыку раздавшегося театрального звонка. – Мне еще своих из буфета выгонять…
Они быстро обменялись с Алешей красноречивыми взглядами – короткими ненужными вопросами–ответами, скорее даже риторически–формальными, так, на всякий случай… " Не выдашь?" - спросил его осторожный взгляд. " Обижаешь…" - пролилось и брызнуло в него озорно и фиалково из ее лучистых веселых глаз. – " Век воли не видать, и пусть простит меня дорогая подруга Анна…"
А спектакль ей не понравился. Могли бы и менее вольно с классикой обойтись! Сделали из Нины Заречной какую–то дурочку–вамп, интерпретаторы хреновы… И вообще, кто их просит об этом? И кто свое разрешение дает? Не сам же Антон Павлович с того света… Хорошо, хоть Дашка с ней не пошла! А то еще и перед дочерью пришлось бы извиняться! И к своим она даже и приставать не будет – понравился им спектакль или нет. Промолчит лучше. Как говорится, умный не спросит, дурак не поймет…
А они и не спросили ни о чем. Уроки по "прохождению" "Чайки" прошли мирно–спокойно, и было писано пятнадцать средних школьных троечных сочинений, и пять натужно–четверочных, и только четыре пятерочных, оригинальных и умненько–творческих, с осторожной критикой той самой дурацкой постановки в местном театре. И Варя Леонидова получила свою заслуженную пятерку, и Петров, между прочим, тоже… А пусть. Жалко, что ли?
И ее время тоже шло своим чередом – Дашка, наконец, смирилась со школьной участью, зубрила вечерами ненавистную физику, вставала тайком к мольберту ночами, погружаясь до макушки в любимое творчество, и Кирюшка успешно совмещал учебу на пятом курсе института с "халтурками" по излечению "крякнувших серваков", привнося в их скромный семейный бюджет очень даже ощутимую лепту, и Анна с Алешей зазывали по вечерам в гости - все, как обычно…
Вот только не нравится почему–то нашей жизни обыденный ход, обязательно надо вмешаться в него роковыми событиями да несчастьями! Затем, наверное, чтобы повод был у нее, у жизни–то, расставить все по своим законным местам, определить все по полочкам, как должно быть на самом деле, как природой и задумано было в самом начале каждого человеческого пути. А они, эти события и несчастья, сваливаются на твою голову всегда так жестоко–неожиданно, что в первый момент и не успеваешь ничего осознать и осмыслить, только лупишь глазами в миг образовавшуюся перед тобой пустоту - потерянно и испуганно…
Ночной Аннин звонок сначала свалился на голову бедной Дашке, тихо–мирно колдующей новой кисточкой над потоком льющихся на бумагу творческих фантазий. Она и не осознала сначала толком, что произошло, и только по сильно дрожащему и взволнованному голосу, доносящемуся из трубки и требующему немедленно разбудить мать, поняла, что случилось у тети Анны что–то очень серьезное, из ряда вон выходящее и трагическое.
- Мам… Просыпайся быстрее, возьми трубку! Там у Климовых что–то случилось! – тормошила она мать.
- А который час? – моргая спросонья и тряся головой, испуганно таращилась на нее Анюта.
- Три часа ночи… Да какая разница, мам? Говорю тебе, случилось что–то!
- Да? – с трудом стряхивая с себя сон, прохрипела в трубку Анюта. - Слушаю…
- Нютка, поднимайся быстро! В больницу со мной поедешь!
- А что случилось, Ань?
- У Алешки ножевое ранение! Его сейчас везут в кардиологический центр почему–то…Сердце задето, что ли? Не объяснили ничего! Давай, собирайся быстро!
Голос Анны звучал привычным металлом, но в железном его и таком привычном скрежете проскакивали едва уловимые нотки приближающейся женской истерики, нотки страха и растерянности перед бедой, и казалось, будто и не металл это вовсе, а лишь обманчивая и тоненькая пленочка из алюминиевой фольги – протяни руку, она и порвется легко…
- Как это – ранение? Он же дежурит сегодня… - хлопала испуганно глазами Анюта, пытаясь осмыслить услышанное. - Ты что?!
- Потом, все потом! Я уже из подъезда вышла, через пять минут выходи! Все!
Она успела на цыпочках добежать до ванной, плеснуть в лицо пригоршню холодной воды и заколоть кое–как на затылке волосы, прежде чем звонко и требовательно прозвучал под окном автомобильный гудок, бесцеремонно разрывая сонную тишину ночного двора. Натянув на себя первую попавшуюся под руки одежонку, она мячиком скатилась по лестничным ступенькам и, уже запрыгнув в открывшуюся дверцу Анниного красного "Рено", обнаружила с удивлением на ногах вместо туфель легкомысленные Дашкины тапочки в ярко–красную клеточку с пушистыми большими бомбошками. Наклонившись, решительно и нервно начала вырывать с мясом дурацкие эти бомбошки, одновременно пытаясь развернуться корпусом к Анне.
- Ну? Что у него случилось? Рассказывай! Осторожнее, там люк открытый! - вскрикнула громко, видя, как Анна лихо разворачивается по двору, вцепившись ладонями в руль так сильно, что побелели от напряжения костяшки пальцев. Стальные немигающие глаза ее на бледно–сером лице светились матово и безжизненно, сжатые губы были похожи на тоненькую и некрасивую полоску–щелочку.
- Черт! Черт! – резко произнесла Анна, вырулив, наконец, со двора в пасть темной и длинной арки, ведущей на проезжую часть. Потом, с трудом сглотнув, начала выкрикивать, как будто выталкивать из себя короткие фразы, полные боли и отчаяния: