Когда–то давно, еще в школе, он прочитал в одном из журналов интереснейшую статью известного американского ученого–психолога, который вывел формулу классической счастливости–успешности. И составлялась будто эта самая счастливость–успешность всего из двух показателей : природой заданной человеческой самости плюс корень квадратный из совокупности ума, красоты, ухоженности, интеллекта, родословной и так далее – список этот можно было продолжать до бесконечности. По мнению ученого получалось, что сама по себе счастливость–успешность человеческая и зависит только от величины природной самости, остальные же показатели – ум, красота, ухоженность и так далее - никакого такого определяющего значения вовсе и не имеют, поскольку под корнем квадратным находятся. Вот тогда Илью и поразило собственное свое открытие – показалось ему, что на уровне своих каких–то внутренних эмоций он будто ощущает в человеке эту его природную самость, и порывы эти его странные да лампочки как раз на тех и направлены, в которых эту самость природа вообще заложить позабыла…Что вместо положенной самости у таких людей просто дырка черная зияет, и все. И дует через эту дырку черный сквознячок злобности, недовольства, отчаяния, и вынуждены эти люди изо всех сил похваляться перед другими вторичными своими показателями – красотой, ухоженностью, массой накопленных каких–то знаний, да бог еще знает чем…
Рассказывая сейчас про это свое открытие Люсе, он все время коротко взлядывал на нее, боясь увидеть в глазах привычную уже насмешку. Но насмешки никакой не было. Люся внимательно слушала и про самость, и про дырки, и про черные сквознячки…И вдруг, перебив, спросила нетерпеливо:
- А у меня? Скажи, у меня эта самость есть? Ты у меня какой ее видишь?
- А у тебя, Люсь, она точно имеется - похожа на теплый розовый камень. И она никуда от тебя не денется, и сама тебя поднимет над обстоятельствами, и остальное определит постепенно…
- Что - остальное?
- Ну, счастье, успешность… Дорогу твою, например, которая тебе сейчас такой темной кажется. И любовь, и карьеру… Да все, что захочешь!
- Интересно трактуешь, - задумчиво и серьезно улыбнулась Люся. - То есть, я так понимаю, низкую самость никакой внешней красивостью не спрячешь, а при высокой – и стараться не надо, она сама все определит?
- Ну да… А представляешь, есть люди, у которых эта самость вообще на нуле. И ни купить ее, ни искусственно сделать невозможно – это ж их природная данность, такими родились! Самооценку можно поднять, а самость – нет, она манипуляциям не поддается. И ходят они по земле, бедные, с дырками вместо нее…
- А ты что, и дырки эти видишь?
- Вижу, но не всегда.
Иногда ему действительно казалось, что видит. Видит это страдание непонимающих себя людей , которые ходят, будто тени неприкаянные и злобную свою хитрость , от страданий накопленную, таскают за собой, как черный шлейф да в дырку эту и выпускают периодически – смотреть невозможно. Таким способом он поступки свои странные самому себе и объяснил: кто–то же должен хоть на время затыкать собой эти самые чужие черные дырки – почему не он? Раз именно он их видит…
- Слушай, а мне и в самом деле твой сеанс психоанализа помог! - неожиданно улыбнулась Илье Люся. - Видно, самость моя вконец уже захиреть успела. Я вот выговорилась – мне и легче стало. Правда, чуть–чуть совсем… Так что спасибо тебе. И вообще, ты молодец!
- Гришковец…
- Что?
- Да погоняло у меня такое с детства – Молодец–Гришковец.
- Как? – рассмеялась Люся. – Молодец–Гришковец? А что? Тебе идет, между прочим… Молодец–Гришковец, юный борец с черным сквозняком, злобно веющим из дырок человеческих… Интересный ты парень, слушай!
- Странноватый, да?
- Почему странноватый?
- Да говорят про меня так. И еще - что я белая ворона…
- Да нет, почему. Ты все правильно говоришь. Забавно просто…
- Да? Ты правда так считаешь? – расплылся вдруг в радостной улыбке Илья.
- Правда, правда. Делать мне больше нечего, как врать тебе сидеть, что ли? Несчастной, влюбленной , брошенной, да к тому ж еще и голодной… Слушай, Молодец–Гришковец, а я и правда есть захотела! Можно, я твоей еды поем и спать лягу? Поезд утром приходит, и мне сразу на работу идти…Нам и поспать–то осталось всего ничего!
Ранним серым февральским утром, ежась от холодного уральского ветра, они вышли на перрон вокзала и быстро направились к выходу в город.
- Люсь, телефон свой оставь…
- А зачем? Сеанс психоанализа по–русски закончился. Попутчики разбежались в разные стороны…
- Ну, мой возьми. Так, на всякий случай…
- Давай…
5.
Люся тихо открыла своим ключом дверь, на цыпочках вошла в прихожую. Тут же ей в ноги, скуля, бросился Фрам – огромная неуклюжая овчарка, "злой и старый овчар", как называл его Глеб, которого Фрам почему–то не жаловал. Ревновал, наверное…
Из кухни, тоже на цыпочках, вышел отец, спросил громким шепотом:
- Ты где это пропадаешь? Дома не ночуешь…
- Пап, ты с Фрамом гулял? – так же шепотом спросила Люся, уклоняясь от Фрамовых нежностей и расшнуровывая ботинки.
- Да. Я с ночного дежурства, спать еще не ложился. Завтракать будешь? Я пельмени варю…
- Не хочу пельмени.
- А больше ничего нет. Я шел, магазины еще закрыты были, а до круглосуточного супермаркета далеко. И вообще, не выпендривайся! Слава богу, хоть полпачки пельменей в холодильнике завалялось!
- А чего это вы тут так интимно шепчетесь? Я уже не сплю!
Из комнаты в прихожую выплыла Шурочка в своей любимой кокетливо–розовой пижамке с рюшечками, с ярко–зеленого цвета маской на лице. Уже от одного вида этой маски Люсю замутило, будто ударило сильно то ли в голову, то ли в печень – ну никак организм с этой поднадоевшей картинкой не справляется, а ведь и привыкнуть уже пора за столько совместно прожитых лет. Подумалось вдруг, что она уже и не помнит, пожалуй, настоящего лица своей матери; вместо него – только маски : зеленые, красные, овсяные, фруктовые, желтковые, белковые…
- Это растертая петрушка с кефиром! Очень полезно, особенно по утрам – хорошо поры стягивает, - начала свою обычную песню Шурочка, - вот если б ты не кривилась, Люсенька, а делала все как я, тоже выглядела бы великолепно. Это сейчас тебе двадцать пять, и кажется, что старость никогда не наступит. Как бы не так, дорогая! Не успеешь опомниться – она уже тут как тут…
Наступающей старости Шурочка боялась просто панически. Последние десять лет она вела с ней не только непримиримую подпольную борьбу, но и одержимо сражалась на баррикадах, и смело шла в наступление, отвоевывая у нее пядь за пядью кусочки уходящей стремительно молодости. В военной науке по сокрытию своего истинного возраста она была, пожалуй, уже доктором наук, профессором, лауреатом нобелевской премии - каждодневно истязала себя масками, тренажерами, полезным питанием с пищевыми добавками, всевозможными гимнастиками, специальными упражнениями для лица, для талии, для бедер… К тому же отчаянно модничала - носила короткие юбочки и узенькие брючки, делала стильные стрижечки и не жалела денег на дорогущую косметику. Даже умела смеяться звонко, по–девичьи, кокетливо откидывая голову назад - тоже результат длительных тренировок перед зеркалом. Да все бы это ничего, как говорится, у каждого в голове свои тараканы водятся… Беда была в том, что Шурочка и мужа с дочерью заставила жить по своим законам военного времени: она давно уже перестала быть для них просто женой и матерью, она превратилась для них в Шурочку - юную барышню, которую не должны волновать ни бытовые проблемы, ни будущее взрослой уже дочери, ни голодный муж–хирург, заглядывающий тоскливо после ночного дежурства в пустой холодильник…Никто из них и не заметил вовремя, когда произошла с ней эта проклятая метаморфоза – по молодости Шурочка изо всех сил старалась быть и примерной женой и матерью заботливой. Хотя старание это объяснялось отчасти чувством вины перед мужем - обманула она его в юности, замуж за него быстренько выскочила уже будучи сильно беременной от его же, мужниного, друга–однокашника. А потом вся вина как–то ею же самой и подзабылась, и Люся об этом ничего и благополучно не знала, да и вообще - за все совместно прожитые годы тему эту муж ее больше никогда и не поднимал…
Люся с отцом терпели. Изо всех сил. Терпели бесконечные рассказы о том, как ошибаются люди в отношении ее возраста, как приняли ее на службе за молоденькую курьершу, или за студентку–практикантку, как на улице пытаются познакомиться с ней совсем молодые люди, как Люсю приняли за ее сестренку…Терпели разложенные по всей квартире баночки, скляночки с кремами, масками, бальзамами, притирками, настоями, развешенные по всем углам пучки трав, расставленные всюду тарелки с прорастающим зерном… Они с отцом придумали даже свою игру, которую начинала, как обычно, Люся:
- Пап, а вот если к толченым рыбьим костям добавить немного овсяной муки…
- А потом налить туда жидкости для мытья посуды, - задумчиво добавлял отец.
- И добавить ко всему этому куриного помета, смешанного со свежими листьями крапивы… - тут же подхватывала Люся.
- И еще немного гуталину…
- И нанести полученную маску на лицо…
- То ваша ко–о–ожа станет ба–а–архатной, как у младе–е–е–нца! - в унисон произносили они вместе, удачно подражая Шурочкиным интонациям.
Постепенно они даже как–то и попривыкли к отсутствию нормальной еды в холодильнике, где можно было обнаружить только кастрюльку с овсянкой без соли и сахара, или салатик из тертой морковки и свеклы, или, например, несколько пакетиков обезжиренного кефира…Люся иногда героически вставала к плите, варила борщ со свининой, жарила котлеты и картошку с салом, и пироги пекла – отцу нравилось. Но часто баловать его не получалось – у нее ж своя жизнь, - то любовь, то страдания…
Шурочка, надо отдать должное ее усилиям, выглядела действительно очень молодо для своих сорока пяти лет. Розово и пушисто выглядела. Но было в ее облике – во всех этих коротких юбочках, модных стрижечках, гладком личике – что–то нарочитое, жалкое, просящее, что сразу бросалось в глаза. Все было красиво – и не было ничего. Ничего, кроме страха разоблачения - а вдруг кто–нибудь догадается, что она не молода, и вынесет свой жестокий приговор… " А все остальное – под корнем квадратным…" - глядя на ее розовую пижамку и зеленое лицо, вдруг вспомнила Люся того странного парня из поезда с его формулой человеческой личности. - " Да, парень, не такой уж ты и выдумщик, что–то в этом есть…Дует, дует черный сквозняк из Шурочкиных дырок, и холодом обдает…"
- Пап, я буду пельмени! – крикнула Люся из ванной, перестав, наконец, разглядывать в зеркале свое осунувшееся серое лицо с темными разводами под глазами. Ну, не красавица, что ж… Хотя и не без изюминки–интересинки, и не без интеллекту в карих больших глазах… И волосы хороши – длинные, густые, темные… "Ничего, поживем еще!" - подмигнула она сама себе в зеркало и встала под горячий душ, чуть не застонав от удовольствия, от обрушившегося, наконец, на нее живого тепла – так перемерзла за эти дни никчемной своей поездки…
- Не понимаю, как вообще можно есть пельмени! – доносился до Люси высокий монотонный голос Шурочки, - это же дикая смесь углеводов с белками! Смерть для организма! Вы сами себя отравляете такой едой, как этого можно не понимать, я не знаю…
- Ага, сейчас все бросим, и будем есть одни только проросшие зерна, - проворчала беззлобно себе под нос Люся, медленно согреваясь под горячими струями.
Душевой шланг уже давно и безнадежно протекал в трех местах, образуя крутящиеся фонтанчики, половина голубой кафельной плитки отвалилась, шторка для ванной напоминала замызганную белесую тряпочку. Ремонтом в их семье было заняться совершенно некому – отец давно дом забросил, да и бывал здесь в последнее время все реже и реже, у Люси несчастная любовь приключилась – до того ли ей было, в самом–то деле, а Шурочке и вовсе некогда – война со старостью отнимала у нее все силы, а главное – средства. " Наши матери в шлемах и латах бьются в кровь о железную старость…", - вспомнилась тут же Люсе строчка из популярной песенки.
Испугавшись, что строчка эта привяжется теперь намертво и на целый день, она с силой замотала головой из стороны в сторону, пытаясь вытряхнуть ее побыстрее. И тут же поймала себя на мысли – как же она давно, оказывается, песен внутри себя не пела…Выходит, и правда помог ей этот парень - доморощенный психоаналитик из ночного поезда. Вот и песни она поет, и в зеркале себя разглядывает… Как его, бишь, там? Гришковец… Ай, молодец, Гришковец!
- Люся, ты не одна здесь живешь! – вывел ее из задумчивости пронзительный Шурочкин крик, - мне ванная срочно нужна!
- Иду, иду… - проворчала Люся, с сожалением отключая душ, - сейчас выхожу…
- Люсенька, мне с тобой серьезно поговорить надо, - отец осторожно поставил перед ней тарелку с дымящимися пельменями, налил в большую кружку кофе.
- На тему? – подняла она на него удивленные глаза. – У тебя столько пафоса в голосе… Волнуешься, что ли? Сахару в кофе набухал – пить невозможно!
- Вот Шурочка сейчас уйдет, и поговорим…
- Тайны мадридского двора, - усмехнулась Люся, бросая пельмень Фраму, который уютно разлегся под столом, положив свою большую теплую голову ей на ступни.
- Да я кормил его! Лучше мне отдай, если не хочешь! – вдруг раздраженно сказал отец, следя за ее движениями.
- Ого! Разговор, похоже, будет серьезным… Что–то ты уже заранее нервничаешь! Что это с тобой? – удивленно взглянула на отца Люся. – Странный ты какой сегодня…
В кухню заглянула Шурочка, уже готовая к выходу, тщательно причесанная, накрашенная, вся побрызганная лаком и духами, одетая в модные черные джинсы с сильно заниженной талией и ослепительно белый узенький короткий свитерок.
- Люсенька, на улице холодно? Мне надеть шубку или дубленку?
- Холодно. Ветер сильный. Тепло одевайся!
- Тогда шубу… - задумчиво произнесла Шурочка. – Но ведь я уже джинсы надела, а к ним надо дубленку … Что же мне делать?
- Не знаю, мама! Смотри сама, на работу опоздаешь.
- Ой, ладно, надену дубленку!
Опаздывать на работу ей и в самом деле было никак нельзя. Шурочка вот уже много лет, с самой беззаботной своей юности трудилась секретаршей в скромной бюджетной организации с труднопроизносимым названием, и недавно на место ее старого шефа пришел новый – молодой и строгий, с новым отношением к дисциплине в целом и статусу секретаря в частности. Она торопливо еще пошуршала в прихожей, постучала каблучками, пока, наконец, с шумом не захлопнула за собой входную дверь. Фрам вздрогнул, поднял голову, вопросительно посмотрел на Люсю.
- Лежи, лежи… Это Шурочка так на работу ушла. Не бойся.
- Ну что, выкладывай давай, что у тебя там за разговор важный, - обратилась она к отцу, отодвигая от себя пустую тарелку.
- Сейчас, только с духом соберусь, - проговорил отец, вставая из–за стола и подходя с зажженной сигаретой к форточке. – Понимаешь, Люсь, тут такая история… Я уже давно люблю другую женщину…
- Ой, новость какая! – засмеялась Люся. – Вот если б ты мне сказал, что до сих пор страстно влюблен в Шурочку – я бы еще удивилась. Ну любишь – и люби! Кто тебе мешает? Я за тебя рада…
- Нет, ты не поняла, Люся. Я хочу уйти к ней, к этой женщине, совсем уйти! Продолжать дальше так жить уже нет ни сил, ни терпения. Пойми меня!
- Так… - попыталась осмыслить сказанное Люся, - значит, ты решил устроить свою личную жизнь, а моя тебя не волнует? Как я тут справлюсь с Фрамом, с Шурочкой…
- Ну, Фрама я, положим, могу с собой взять.
- Ты лучше Шурочку с собой забери! – зло выкрикнула Люся, со звоном бросив вилку на стол. – Что я с ней буду делать? Ты представляешь, какую она мне истерику закатит?
- Представляю, еще как… Но я тоже должен как–то жить! У меня кризис наступил, не могу я больше слушать про кремы, маски и неземную красоту, меня тошнит от всего этого! У нас нет ничего общего, у нас дома нет, у нас, в конце концов, даже быта общего нет! Я по вечерам хочу есть борщ со сметаной и смотреть в глаза любимой женщине! Да я классный хирург, между прочим, а у меня от такой жизни уже руки дрожать начали!
- Да ты не кричи, пап, успокойся, - тихо сказала Люся, с жалостью глядя на него.
- Она меня раздражает, понимаешь? Чем дальше, тем сильнее. Я видеть ее больше не могу! А ту женщину я очень люблю, пять лет уже люблю… В общем, я сегодня уйду. Ладно, Люсь? Нет, ты не думай, я Шурочку дождусь, сам ей все скажу. А сейчас пойду посплю немного, иначе прямо здесь упаду…