Дети обожали отца. В безотрадной и полунищенской жизни с матерью в лондонском предместье он вспыхивал как яркий луч - с другого конца света, кипучее сияющее божество. Дети в восторге смеялись и кричали, когда появлялся красивый рыжеволосый гигант, их папа, и усаживался за фортепьяно. Они горевали, в очередной раз проводив его, с нетерпением ждали его возвращения и жили мечтой, что присоединятся к нему в некоем раю богатства и свободы (они, конечно, считали, что он несусветно богат) по ту сторону Атлантического океана. Болезненная, нервная, раздражительная, разочарованная, измученная бедностью, скупая мать вызывала в них неприязнь. Все разговоры у них были только о том, когда же они наконец "освободятся". Однако мать ушла раньше. Когда Тиму была двенадцать, а Рите десять, вернувшийся туберкулез унес несчастную женщину в могилу, и Тим с Ритой оказались в Кардиффе, в семье их дяди по материнской линии, среди враждебных кузин. Тим, мечтавший об играх со сверстниками в уютной детской, терпел издевательства буйной компании девчонок младше его. Когда Тиму исполнилось четырнадцать, Рита умерла от анорексии, болезни, о которой в те времена мало что знали. Их блестящий отец после смерти матери больше ни разу не появлялся. А вскоре погиб в автокатастрофе.
Однако, сказать по правде, их богоподобный папа сделал последний подарок - позаботился о своих детях, благодаря чему у Тима в должное время установились отношения с семьей на Ибери-стрит. В свою бытность в Лондоне отец подружился с Руди Опеншоу, тоже адвокатом-музыкантом, одним из дядьев Гая. Корнелиус Рид (таково было имя отца) завещал детям некую сумму, поручив доверенное управление вкладом Руди Опеншоу и "семейному банку". В сущности, Руди стал опекуном детей. Он был холостяк, что делать с детьми, не знал и видел своих подопечных только раз, когда приехал в Кардифф заключить определенные финансовые соглашения с дядей Тима. Эти соглашения, весьма выгодные для семьи дяди, никаким положительным образом не сказались на участи Риты и Тима. Рита умерла. Руди умер; и управление деньгами Тима перешло к отцу Гая, а позже к Гаю, таким необычным образом ставшему in loco parentis Тиму.
Тиму всегда очень хотелось вернуться в Лондон. Когда ему исполнилось семнадцать, он с согласия отца Гая и благословения дяди, тетки и кузин отправился в столицу учиться живописи. Позже он заподозрил, что эта идея возникла не потому, что родственники распознали в нем талант, а потому, что была возможность без забот и трат дать ему какое-то образование. О чем Тим никогда не узнал, так это о том, что завещанные ему деньги успели кончиться и его довольно продолжительную учебу оплачивали сначала отец Гая, а потом сам Гай из собственного кармана. Гай никому, даже Гертруде, не говорил об этом. Кроме платы за учебу (позже он добился государственной стипендии) он получал еще скромную сумму, на которую жил в студенческом общежитии, а после снял комнатушку. Начинал учебу он в художественной школе в лондонском предместье, после которой, к удивлению преподавателей и своему собственному, сумел перейти в Слейд. Когда он окончил последний курс, Гай объявил ему, что завещанные деньги почти исчерпаны, хватит лишь на то, чтобы выплачивать ему пособие еще шесть месяцев. В конце концов, считал Гай, юноше нужно учиться быть самостоятельным. Тим сам часто спрашивал себя, станет ли он когда самостоятельным. Когда Тим закончил Слейд, ему было двадцать три, Гаю - тридцать четыре.
Впоследствии Тим стал совершенно по-иному думать о матери. Теперь, когда ее нельзя было утешить, любить, его сердце рвалось к ней. Ему снилось, что он ищет ее в темных огромных залах или на бесконечных лестницах. В детстве отец представлялся воплощением свободы, мать же - зависимости; но как же несправедливо было это глубокое безразличие к ней прогнившего мира! Отец был скотина - эгоистичный, безответственный. Мать - одинокой, измученной бедностью, больной, даже дети отвернулись от нее. Естественно, что, сражавшаяся без всякой поддержки со всевозможными трудностями, она вечно была усталой, сварливой. Она нуждалась в помощи и любви; только теперь, когда любовь наконец поселилась в сердце Тима, было слишком поздно. Восхищение отцом и ненависть к матери поменялись местами, когда оба они стали тенями. Он тщетно жаждал загладить свою вину. Говорил с Дейзи об этой своей вине и своей боли. Дейзи отвечала: "Да, наши уроды родители были сплошное разочарование, но, думаю, стоит посочувствовать им. Они были несчастны, мы же счастливы, так что в конце концов мы победили". Тим подумал, что его отец не был несчастливым человеком, а он сам не всегда счастлив, но спорить не стал. Он был не слишком высокого мнения о своих возможностях и талантах и, хотя иногда чувствовал себя неудачником, вынужден был признать, что в его взрослой жизни не случалось никаких катастроф, и приготовился довольствоваться судьбой "человека без прошлого". Порой он смотрел на себя как на солдата удачи, циничного и вольного, пьяницу, бродягу, ищущего, кому бы запродаться, бесшабашного, в потрепанной форме (конечно, не офицерской), живущего одним днем, избегающего неприятностей и позволяющего себе маленькие, относительно безобидные радости. Жизнь не давала ему оснований чувствовать себя счастливым, но он от природы был веселым человеком. Характер имел неунывающий (то есть в его обстоятельствах, считал он, почти образцовый). Он часто вспоминал сестру Риту, только не говорил о ней с Дейзи. (Дейзи в детстве тоже страдала анорексией, в которую вылился ее протест против заточения в Роудине.) Тим с Ритой дрались, но были очень близки, сплотившись в неприятии мира - полной противоположности того, в каком Рита пребывала теперь. Так что у Тима никого не было, кроме Дейзи.
Когда Тим впервые увидел Дейзи, он только поступал в Слейд, а она заканчивала его, и он восхищался ею издалека. Тогда она сражала с первого взгляда: тоненькая, с мальчишеской фигуркой, короткими очень темными волосами и огромными темно-карими глазами, изящным овалом бледного лица и большим чувственным ртом с опущенными уголками. С тонким прямым носом и родинкой у ноздри, цветом точь-в-точь как ее глаза. Она умела забавно двигать кожей головы. Одевалась вызывающе и привлекала внимание сверстников обоего пола. Хотя она не была расположена придерживаться какой-то особой последовательной политики в отношениях с друзьями, на нее тем не менее смотрели почти как на лидера. Она предпочитала противоположный пол, но, бывало, бурная дружба возникала у нее и с женщинами, особенно (в Слейде) с группой горластых поборниц прав американских женщин. Сама она придерживалась анархо-левацких взглядов и, когда спорила с оппонентами, ее карие глаза пылали яростным огнем. Она была талантливой художницей, от которой многого ждали. Когда спустя два года она выбрала Тима в любовники, он был безмерно горд. Такое было ощущение, что для него наступает новая, блистательная эра.
Сейчас Тиму было тридцать три, Дейзи - тридцать пять. Она по-прежнему была красива, похожа на мальчишку и стройна, а взгляд ее прекрасных, подведенных глаз был все тем же, как называл его Тим, "этрусским". Но временами, он вынужден был это признать, она выглядела почти старой. Тонкое лицо преждевременно осунулось, а в коротко остриженных волосах проглядывала седина. Верхнюю губу покрыли морщинки. Лицо стало более нервным и выразительным, так что казалось, будто она гримасничает, когда говорит. Улыбка все больше походила на полубезумную улыбку крестьянина у Гойи. Ей стало трудней, чем обычно, общаться с людьми. Ее речь представляла собой курьезное смешение франко-канадского акцента и материнской блумсберийско-светской манеры говорить, а голос стал еще скрипучее. Она никогда особо не стеснялась в выражениях, а теперь взяла за правило сквернословить и смеялась, когда Тим поеживался, слыша соленое словцо. Тим был по-старомодному сдержан, чтобы протестовать против словечек вроде "дерьмо" или "хрен", постоянно слетавших с языка любимой женщины. Он тоже, конечно, изменился внешне, но чувствовал, что не настолько. В двадцать три у него были длинные вьющиеся огненно-рыжие волосы. Теперь он стригся короче, и волосы уже не вились и потускнели, стали, как он сам говорил, почти "цвета имбиря". Однако бледное веснушчатое лицо как будто ничуть не изменилось. У него был маленький нос, который он часто морщил (из-за чувствительного обоняния), и румяные губы. Голубые глаза, не бледно-мутно-голубые, как у Графа, а густой голубизны сияющего летнего неба. Ирландцы, наверное, распознали бы в нем соотечественника по насмешливому изгибу губ и на мгновение затуманивающемуся взгляду. (Есть жесткие, свирепые ирландские лица, а есть мягкие, нежные, таким и было лицо Тима.) Он был хрупкого сложения, ростом ниже Дейзи. Сейчас он ходил чисто выбритым; когда он носил усы, то походил на мальчишку лейтенанта времен Первой мировой.
Тим и Дейзи сходились, расходились, снова сходились. У обоих были и другие романы, как правило неудачные, а у Дейзи еще и очень бурные. Дейзи, похоже, на дух не переносила всех своих бывших любовников, тогда как Тим сохранял хорошие отношения с непредсказуемыми девушками-валлийками своего прошлого. (В этом отношении Лондон полностью искупил грехи Кардиффа.) Дейзи вообще была полна ненависти. Она ненавидела буржуазию, капиталистическое государство, институт брака, религию, Бога, материализм, господствующую верхушку, всякого, кто имел деньги, всякого, кто закончил университет, все политические партии и мужчин, за исключением Тима, которого, как она сказала (и он не мог понять, радоваться ему или нет), не считала за мужчину. Рослые шумные американки отправились в Калифорнию, создавать что-то вроде коммуны, но их идеи продолжали жить в беспокойной душе Дейзи. Мужчины были скотами, отвратительными эгоистичными тиранами. "Возьми наших чертовых папаш!" Гетеросексуальные человеческие самцы - самые мерзкие животные на планете. Некоторые из них буквально обезумели в своем эгоизме. Иногда ее всеобъемлющая уничижительная злоба угнетала Тима, но чаще странным образом воодушевляла его. Он видел в ней глубокое благородство души и своеобразную чистоту, которые нейтрализовывали резкость ее суждений. Ее левые взгляды постепенно сложились в некий необузданный анархизм. Больше всего огорчало Тима ее признание в симпатии к терроризму. "Это просто эстетический протест против материализма". Иногда она говорила, что сама хотела бы стать террористкой.
Было не очень понятно, что происходит с Дейзи как профессиональным художником. Она устроилась преподавателем на полставки в известное лондонское художественное училище и выставила несколько перспективных работ, разумеется абстрактных, в те времена все художники были абстракционистами. (Те ранние картины часто представляли собой огромные холсты, педантично покрытые крохотными квадратиками или крестиками, почти монохромными, что напоминало медовые соты.) Потом она неожиданно стала с маниакальным упорством менять одну манеру за другой. То она изображала только груды коробок (спичечных коробков, картонных коробок и прочей упаковки), то одних пауков (жутко реалистичных), то оконные рамы или горящие свечи. Следом наступил период полусатирического "примитивизма", и в то время она продала небольшое количество картин любителям, которые находили ее работы "очаровательными". Однако критики начали покачивать головой: мол, она не развивается, видны ум, переменчивость настроений, разностороннее мастерство, но нет глубины. Сама же Дейзи стала заявлять, что живопись не интересует ее всерьез и, собственно говоря, она вовсе не художник. Она поняла, настоящее ее призвание - литература, и она собирается стать писательницей. Она оставила преподавание в училище и написала роман, который, ко всеобщему изумлению, был опубликован. Он имел некоторый успех, но не был переиздан. Она написала второй, однако его не напечатали. Тим, с которым она снова сошлась, убеждал ее вернуться к преподаванию. Теперь работу было подыскать намного труднее. Она нашла, снова на полставки, место преподавателя истории искусства, в чем не была специалистом (впрочем, особых знаний и не требовалось). Заинтересовалась живописью по шелку и текстильным дизайном, задумала стать независимым дизайнером, ничего из этого не вышло, но преподавание она оставила. Она начала писать третий роман, над которым с перерывами работала до сих пор. У строилась на другую работу и потеряла ее. Тим понимал, что как художник она лучше, или была лучше, его. Но не знал волшебного средства заставить ее взяться за кисть.
Между тем он, менее одаренный и более изворотливый, умудрялся сам не тонуть и не давать Дейзи пойти ко дну. У него тоже не получалось расти профессионально, "развиваться", но он продолжал усердно заниматься живописью, удовлетворенный положением пусть скромного, но все же художника. В нем не было самобытности, не обладал он и каким-то "индивидуальным стилем", но не горевал по этому поводу. (Гай однажды сказал ему, что отсутствие самобытности не имеет особого значения.) Он заделался кубистом, потом сюрреалистом, потом fauve: футуристом, конструктивистом, супрематистом. Примыкал поочередно к экспрессионистам, постэкспрессионистам, абстрактным экспрессионистам. (Но никогда - к минималистам, или концептуалистам, или к поп-арту, всех их ни во что не ставя.) Он подражал всем художникам, которыми восхищался, то есть достаточно современным, писать в манере Тициана или делла Франчески он не умел. (Он и на это решился бы, знай, как за это взяться.) Он писал своих "клее", "Пикассо", "магриттов", "сутиных". Написал бы и "Сезаннов", да Сезанн был ему не по зубам. Пробовал писать пуантилистские интерьеры в манере Вюйяра, а в манере Боннара - столы, накрытые для завтрака. Один из его учителей сказал ему: "Тим, думаю, тебе на роду написано стать мастером подделок". Увы, Тим не мог подняться до таких высот. Подделка картин требует упорства и познаний в химии, какими Тим не обладал. Она также требует большого художнического таланта. И этого не было у Тима.
Тим не согласился бы с афоризмом Шекспира, что, если бы веселый праздник длился весь год, развлечения стали бы скучнее работы. У него случались приступы детского уныния, но они длись недолго. Редкие уроки, которые он давал, были не слишком обременительны. Когда он уставал от живописи, то шел в паб. Трудягой-художником он не был, больше того, брался за кисть от случая к случаю. Книгами не увлекался. Все, что он знал об истории изобразительного искусства, было почерпнуто случайно, бессистемно или почувствовано инстинктивно. Он ходил в картинные галереи и запоминал то, что понравилось. А еще ему доставляло наслаждение бывать в Британском музее. Его интерес к музейным собраниям был чисто зрительским, историческое содержание экспонатов его не интересовало. Не обремененный знанием лишних фактов, он самостоятельно научился понимать красоту греческих ваз, фрагментов этрусских гробниц и римских фресок, ассирийских рельефов, огромных египетских статуй, крохотных китайских вещиц из яшмы и японских из слоновой кости. Многое поражало его воображение и влекло его жадное любопытство: изысканные римские грамоты, кельтские фигурки животных, драгоценности, часы, монеты. Эти эстетические приключения редко оказывали влияние на его живопись, и ему никогда не приходило в голову черпать вдохновение в том, чему невозможно подражать.
Он пытался продавать свои картины, но делать это было трудно, поскольку никто их не выставлял. Иногда друзья и знакомые по доброте душевной (и задешево) покупали картину-другую. Так, Граф купил вещицу (под Клее), одну - Гай и запрятал подальше. Тим, не будучи слишком честолюбив, а теперь еще и потеряв место преподавателя, продолжал без особой надежды писать картины и рисовать; в конце концов, для него это составляло смысл всей жизни. Он рисовал людей, всяческих личностей в пабах или прохожих на улице, представляя, что они - "зрители, смотрящие на распятие". Человек, пьющий пиво, смотрит на распятие, продавец газет смотрит на распятие, человек в проезжающем автобусе смотрит на распятие. Сама сцена распятия, однако, никогда не присутствовала на его рисунках. Но это придавало им выразительность, а однажды он получил выгодный заказ на серию подробных порнографических рисунков; но после был сам себе противен и никогда больше не брался за такие вещи. Случалось, он рисовал слащавые картинки с цветами или зверушками, к чему относился по-разному и слегка стыдился их, зато по крайней мере иногда их удавалось недорого продать. Если он сбывал их через магазины, то магазины брали с него комиссионные. У него был приятель, Джимми Роуленд (чья сестра, Нэнси, была одной из старых любовей Тима), художник с коммерческой жилкой, и он по воскресным дням развешивал свои творения на ограде Гайд-парка, иногда вместе со своими помещая и несколько таких Тимовых "милашек". Особым успехом пользовалась его "кошачья серия". В Англии рисунки кошек всегда будут продаваться, если они достаточно сентиментальны. И Тим овладел этой нехитрой премудростью. Какое-то время он три дня в неделю преподавал рисунок в Политехнической школе в Северном Лондоне. Потом занятия сократились до одного дня в неделю. Кошки были надежным подспорьем, но он начал уставать от них. Он продолжал заниматься и "серьезной" живописью, хотя без особой надежды на успех.