Но теперь его жизнь должна была полностью измениться. Он чувствовал горе, ужас и, что еще хуже, надежду. Он старался подавить в себе надежду, подавить желание, которое питало иллюзию, которая в свою очередь питала надежду; как когда-то давно жгучее желание освободить Варшаву питало иллюзорную надежду тех, кто сражался и погибал в разрушенном городе. Он не должен думать… ни о чем, что хотелось бы получить… и что могло бы, в любом смысле, быть… возможным. Лучше думать об этом как о чем-то маловероятном, уходящем, утрачиваемом. Его счастье, думал он, досталось ему по недосмотру, по ошибке судьбы и теперь закончилось. Почти за каждым несчастьем стоит моральная вина. Он как Польша, его история есть и должна быть - страдание. Он виновен, потому что отец бежал из страны, потому что брат умер, а мать зачахла в тюремной камере отчуждения. Теперь ему больше нечего ждать, кроме возврата к безрадостному одиночеству, из которого он пришел. С какими иллюзиями он жил, какими мечтами упивался! И думал, что, по крайней мере, его тайна не причиняет вреда - другим, конечно, но и ему тоже. Гай, все это было благодаря Гаю, но скоро Гай умрет, и его, Графа, мир превратится в безжизненную планету. Без Гая он не мог находиться рядом с Гертрудой и быть в безопасности, рядом с Гертрудой и быть счастливым, рядом с ней вечно. Не мог… если только… но это…
Сейчас он старался думать о Гае, скорбеть о Гае, лежащем на высоких подушках, с лицом изможденным и старческим, с его неведомыми мыслями, читающем "Одиссею". Гай говорил о себе как об Одиссее. Но теперь это другая история. Одиссей поднимал парус, готовясь отправиться в последнее странствие, из которого никогда не вернется домой, к семье. А Пенелопа… Внезапно Граф отчетливо увидел эту картину: Пенелопа и женихи! Они осаждают Пенелопу; но на этот раз хозяин уже не вернется, не заявит, что она его верная жена. Ей предстоит стать добычей ничтожеств. И они тут… они уже… окружили ее… Граф выключил радио и уткнулся лицом в ладони.
Пока Граф слушал по радио программу, посвященную музыке Возрождения, Гертруда успела поужинать (супом и сыром) и пожелать спокойной ночи Гаю. Ночная сиделка читала в спальне, примыкавшей к комнате Гая. Гертруда не могла читать. Никакая книга не могла помочь ей сейчас. Она ходила взад и вперед по комнате. Подумала о сигарете, но в доме сигарет не держали. (Виктор убедил большинство домашних отказаться от курения.) Поправила хризантемы в зеленой вазе. Выглянула в окно. Снег прекратился. Жалко. Хотелось, чтобы погода разбушевалась. Хотелось настоящего бурана, гор снега. Воющего ветра, потопа, урагана, который снес бы дом вместе с нею и Гаем в нем. Чтобы его смерть стала и ее смертью. Как она сможет перенести такое горе и не умереть?! Она взглянула на часы. Было еще опасно рано, чтобы ложиться в постель.
Зазвонил телефон.
Она быстро прикрыла его, так что гудок стал едва слышен. Она просила друзей не звонить поздно вечером. Кто бы это мог быть, в десять-то часов? Она сняла трубку и деловым тоном, как требовал Гай, произнесла номер.
- Алло, Гертруда?
- Да.
- Это Анна.
- Кто? - не расслышав, переспросила Гертруда.
- Анна, Анна Кевидж.
Озадаченная, ничего не понимающая Гертруда пыталась сообразить:
- Анна?
- Да, это я!
- Но… но вам же, насколько я знаю, запрещено пользоваться телефоном…
На другом конце раздался смех:
- Дело в том, что я в телефонной будке возле вокзала Виктория.
- Анна… не может быть… что случилось?..
- Я ушла.
- Ты имеешь в виду, ушла… насовсем?..
- Да.
Анна, будучи схимницей, последние пятнадцать лет безвыходно провела в монастыре.
- То есть ты оставила церковь, оставила монастырь и вернулась в мир?
- Можно сказать, что так.
- Что значит "можно сказать"?
- Послушай, Гертруда, прости, что звоню тебе…
- Анна, вот что: приезжай к нам, немедленно! Деньги есть, можешь взять такси?
- Да, есть, но я должна объяснить: я хотела забронировать номер в гостинице, но они говорят, что у них нет мест, тогда я позвонила в несколько других и…
- Просто приезжай к нам…
- Да. Хорошо. Спасибо. Но я не помню номер дома.
Гертруда назвала ей номер и положила трубку. Она не ждала подобного сюрприза и была не уверена, рада ему или нет. Умница Анна Кевидж, ее лучшая подруга в Кембридже, потрясла всех, обратившись после нескольких бурных романов в католичество и пройдя процедуру обращения на глазах ошеломленной Гертруды в Ньюнемском колледже Кембриджа. А потом, будто этого было мало, быстро стала монахиней. Гертруда спорила с ней, оплакивала ее. Анна умерла для нее, ее Анны больше не существовало. Найти общий язык с монахиней невозможно. В этой чуждой разреженной атмосфере дружба не могла не задохнуться. Анна стала матушкой такой-то. Гертруда иногда писала ей, все реже и реже, упрямо адресуя свои послания мисс Анне Кевидж. В ответ получала краткие стерильные письма, написанные знакомой рукой, но лишенные ее прежней яркой индивидуальности. Мучительное любопытство заставило ее дважды повидать Анну и поговорить с ней сквозь деревянную решетку. Красавица и умница Анна была одета как монашка. Она была весела, разговорчива, рада видеть Гертруду. Гертруда была растрогана, потрясена. После монастыря она сидела в пабе и с содроганием думала, что, слава богу, не она в этой тюрьме! Впоследствии Гертруда шутила над этим с Гаем, который Анну никогда не видел.
Сейчас Гертруда говорила себе, что, если бы только все было иначе, если бы только ничего этого не было, с какой радостью она увиделась бы с Анной, вернувшейся Анной, познакомила бы ее с Гаем, как счастлива была бы и что это был бы настоящий триумф, настоящее воскрешение Анны из мертвых.
Надо отпереть входную дверь, она может нажать не тот звонок, а Гая нельзя беспокоить. Гертруда спустилась вниз и отперла парадную дверь, обычно запертую в это время. Ибери-стрит, тихая и безлюдная, сверкала в свете фонарей. Снег скрыл все следы на тротуаре. Холодный воздух колол лицо и руки, перехватывал дыхание.
Подъехало такси, из него выбралась женщина и расплатилась с водителем, выгрузившим на тротуар два чемодана. Гертруда сошла с крыльца, проваливаясь в снег легкими домашними туфлями.
- Давай я возьму этот чемодан.
Анна вошла за ней в дом. В холле Гертруда предупредила:
- Только не шуми, Гай спит.
Они поднялись по лестнице в квартиру. Анна увидела ночную сиделку, вышедшую из своей комнаты и удивленно смотревшую на них. Анна и сиделка кивком поздоровались, потом Анна последовала за Гертрудой в гостиную. Дверь за ними закрылась. Женщины взглянули друг на друга.
- Ох… Анна…
Анна скинула пальто: на ней было шерстяное платье в сине-белую клетку. Она была худа, бледна, выше Гертруды ростом. Теперь она выглядела старше. Волосы, золотистые в студенческие годы, поблекли, но еще были скорее белокурыми, нежели седыми и, коротко остриженные, плотно прилегали к голове. Секунду она держала пальто в руке, потом бросила его на пол.
- Всегда хотела спросить, - сказала Гертруда, - брила ли ты голову под этим ужасным головным убором.
- Нет-нет, только коротко стригла. Дорогая, мне страшно неловко, что нагрянула так неожиданно и так поздно…
- Прекрати, ни слова об этом, - ответила Гертруда. Она взяла Анну за руки, они молча обнялись и долго стояли так, не двигаясь, посередине комнаты.
- Понимаешь, - сказала Анна, разомкнув объятия, - мне не хотелось…
- У тебя ноги промокли.
- У тебя тоже. Не хотелось беспокоить тебя… да еще ты тащила чемодан с книгами…
- То есть ты сбежала и не собиралась ставить меня в известность?
- Ну, "сбежала" - слишком сильно сказано, и я, конечно, рассказала бы тебе, но, понимаешь, не хотелось навязываться, я приехала поездом, и эта гостиница…
- Да, да, да…
- Я не знала, куда пойти, а ты была так близко, вот я и подумала…
- Дорогая, дорогая, дорогая Анна, - перебила Гертруда, - поздравляю тебя с возвращением.
Анна засмеялась чуть сдержанно и коснулась щеки Гертруды. Потом села.
- Анна, ты, наверное, устала. Хочешь выпить? Теперь-то тебе можно? Поешь чего-нибудь, ты голодна? О, как я рада видеть тебя!
- Нет, пить не буду. А ты себе налей. И есть, пожалуй, не стану, не могу…
- Но ты только что выбралась на свободу, то есть, наверное, только вчера?
- Нет, все происходило постепенно. Недели две я провела в монастырском доме для гостей. Он такой заброшенный. Бродила по окрестностям. Потом несколько недель прожила в деревне, работала на почте… и вот только что приехала в Лондон…
- Ох, успокой меня. Ты действительно ушла из этого кошмарного трудового лагеря, не собираешься назад? Ты действительно покончила со всем этим?
- Да, я ушла из общины.
- А что Бог, скажи мне, покончила ты с верой?
- Ну, это долгая история…
- Ты наверняка устала, я приготовлю тебе комнату…
- Кто это была, та женщина?
- Это… это ночная сиделка…
- Сиделка?
- Гай болен… очень серьезно болен…
- Прости…
- Анна, он умирает, умирает от рака, не доживет до Рождества…
Гертруда села, и тут слезы хлынули из ее глаз, намочив перед платья. Анна вскочила и, сев на пол рядом, взяла ее руки в свои и прижалась к ним губами.
Было утро следующего дня. Ночная сиделка ушла. Ее сменила дневная. Пожилая женщина, незамужняя, морщинистая, но приятная, с легкой профессиональной улыбкой, не сходившей с лица. Она была прекрасной сиделкой, одной из тех, что преданы своему делу и глядя на которых трудно представить, что у них есть личная жизнь, какие-то стремления, невероятные мечты. Она была спокойна, неразговорчива, по-животному проворна. Она помогла Гаю подняться, накормила завтраком и теперь он сидел в халате возле кровати. Сиделка брила его. Он постоянно говорил, что на этой стадии нет смысла бриться, но не мог решиться прекратить это делать, а у Гертруды не хватило духу распорядиться за него. Она рассказала о появлении в их доме Анны, и это несколько заинтересовало его. Лицо оживилось, чего давно не случалось; она и не ожидала такого.
Анна и Гертруда сидели в гостиной. Солнце за окнами сияло на тающем снегу, разравнивая сугробы, желтя и заставляя гореть и искриться его девственную гладь на крышах и в скверах. Лондон наполнился странным таинственным светом.
- Славная квартирка.
- Да, ведь ты еще не была здесь…
- Как много тут у тебя всего.
- Ты меня упрекаешь?
- Нет, конечно! Просто я вроде как отвыкла от вещей, понимаешь, от безделушек и…
- Разве в твоей церкви не было полно противных мадонн?
- Это не… Гертруда, прости, что я нагрянула так неожиданно…
- Ты уже сотый раз это повторяешь. Куда ты еще должна была пойти, как не в этот дом? Но почему ты прежде не написала мне и не сказала, что уходишь оттуда?
- Я не смогла бы объяснить этого, не смогла бы изложить на бумаге. Так не по себе было, я как заледенела…
- Хорошо, но теперь ты объяснишь, правда? Ночью мы почти не говорили об этом.
- Скоро я должна буду уйти и найти себе гостиницу…
- Что найти? Ты остаешься здесь!
- Но, Гертруда, я не могу, не должна…
- Из-за Гая? Именно поэтому ты должна остаться. То есть я хочу, чтобы ты осталась… о боже!.. Анна, ты пришла, ты не можешь уйти, это важно… понимаешь?..
- Ладно. Но… да, я останусь… если могу быть полезной…
- Полезной!
- Я задумала… я еду в Америку… о, все это может подождать!
- Ты не едешь в Америку… Но ты так много должна мне рассказать… и просто видеть тебя - замечательно, вроде чуда.
- Понимаю, я тоже это чувствую. Рада, что хватило ума позвонить тебе.
- Ты восхитительно выглядишь. Только это платье тебе не идет.
- Я купила его в деревне.
- Заметно! Я помогу тебе приодеться, ты уже все позабыла, да и никогда особо не умела.
- У меня есть деньги, учти.
- А, пустяки…
- Для меня не пустяки. Орден намеревается помогать мне два года, пока буду искать работу или, может, получу какую-то профессию.
- Какого рода работу ты хочешь?
- На что я могу рассчитывать? Пока не знаю.
- Чем ты занималась там, в смысле интеллектуальной работы, или все сводилось к молитвам да постам?
- Немножко преподавала теологию и томистскую философию, но в несколько ограниченном и упрощенном виде - в миру я этим не заработаю. Община была не слишком интеллектуальной.
- Ты это говорила в самом начале, чем удивила меня! Ты принесла свой ум в жертву шарлатанам!
- Я могла бы преподавать латынь, французский, может, и греческий…
- Ты впустую потратила все эти годы… Придется снова задуматься над будущим.
Анна промолчала.
- Почему бы не обучиться на врача? Я помогу деньгами. Твой отец хотел, чтобы ты стала врачом.
- Слишком поздно, и в любом случае я этого не хочу.
- Что ты собиралась делать в Америке, до того как мы решили, что ты не едешь туда?
- Разве мы решили? Там католическая церковь организует курсы для таких, как я, что-то вроде курсов переподготовки: на учителей или социальных работников, и…
- Разве нет таких курсов здесь, в Англии? Или, может, ты хочешь убежать подальше? Решила "начать все заново"? Я не позволю… мы найдем тебе работу. То есть… я… найду.
- Надо подумать, - сказала Анна. Она посмотрела на подругу усталым, отрешенным взглядом и пригладила свой белокурый ежик на голове.
- В любом случае, почему ты хочешь пойти на католические курсы, разве ты не порвала с религией? Вчера ты мне не ответила на этот вопрос.
- Я ушла из ордена…
- Это ты уже говорила!
- Не имеет значения, порвала я с христианством, с церковью или нет, я хочу сказать, что не знаю и это не имеет значения.
- Я полагала, что имеет. Твои назойливые хищные монахи наверняка считают, что имеет!
- Это не имеет значения для меня. Время поставит все на место - или нет.
- Что это у тебя на шее, на цепочке, я вижу цепочку…
Анна вытащила цепочку наружу - на ней был маленький золотой крестик.
- Вот, пожалуйста! Но, Анна, ты должна понимать, должна ясно…
- Хорошо, я порвала с ними, теперь довольна?
- Ты не хочешь говорить об этом.
- Пока нет. Прости.
- И ты прости. Думаю, ты устала, нелегко тебе было освободиться из этой клетки. Приступы мигрени бывают, как прежде?
- Случаются.
- Ну, ты знаешь, что я думаю о католической церкви, как я переживала из-за того, что ты стала католичкой, - так что должна простить мою радость, что ты порвала с ней.
- О, радуйся сколько хочешь.
- Забавно, я-то думала, что ты уже стала госпожой настоятельницей.
- Я тоже думала, что стану ею к этому времени!
Они неожиданно рассмеялись - как прежде, тем немного сумасшедшим, особым, интимным смехом, в котором звучали обоюдное понимание, уверенность в себе, любовь.
- Хотелось бы тебе служить в церкви?
- Да, - ответила Анна.
- Думаю, должны быть священники женщины.
- Если ты с таким неодобрением относишься к монахиням, тогда почему хочешь, чтобы были женщины-священники?
- Ну, когда у них что-то случается, думаю, женщины должны иметь и такую возможность, если пожелают.
- Пусть даже это не лучший вариант?
- Да.
Они снова засмеялись. Я сейчас расплачусь, подумала Гертруда. Или Анна расплачется. Нельзя это сейчас. Еще успеем наплакаться. И сказала:
- Помнишь, как в колледже мы говорили: мы всех поразим?
- Помню…
- Боже, какое было время… все мужчины увивались за тобой.
- Нет, за тобой…
- И тогда мы сказали: разделим мир между нами, тебе пусть достанется Бог, мне - мамона.
- Я не слишком хорошо распорядилась своей половиной.
Бедная Анна, подумала Гертруда, годы потратила впустую, упустила молодость. Не святая, даже не аббатиса! Преподавать может только то, что никому не нужно. А я, чем мое положение лучше? Муж умирает, и ни детей нет, ни занятия. Жизнь не задалась. У обеих нас не задалась.
Они посмотрели друг на друга широко раскрытыми глазами. Прежняя дружба возвратилась так легко и естественно, что у обеих перехватило дыхание от удивления - удивления столь полной обоюдной душевной близостью. Обе они были лучшими студентками, умница Анна Кевидж, умница Гертруда Маккласки. Обе были сильными женщинами, которые могли бы стать соперницами в завоевании мира. Они поделили его между собой. Гертруде вдруг пришло на ум, как это странно, что она неким образом примирилась с удалением Анны от жизни. Она не хотела этого, отчаянно отговаривала Анну, но, когда это произошло, усмотрела в этом руку судьбы. Это, так сказать, уберегло Анну, а теперь ее возвращение изменило миропорядок. Значит ли это, что она желала, чтобы Анна жила в монастырском заточении и молилась за нее? Непостижимо! Ей хотелось каким-то образом освободиться от Анны, от проблемы Анны. Теперь Анна на свободе, и кто знает, куда она направит усилия или кем станет. Мир вновь был разделен между ними.
- О чем задумалась? - спросила Анна.
- Думаю, молилась ли ты за меня в монастыре?
- Молилась.
Гертруда подошла к подруге и погладила по гладкой белокурой птичьей головке. Они без улыбки внимательно посмотрели друг на друга.
Анна Кевидж села на кровать в красивой комнате для гостей в доме Гертруды Маккласки и посмотрела на свое отражение в зеркале туалетного столика. Посмотрела в упор в недоверчиво прищуренные голубовато-зеленые глаза. Теперь ее лицо казалось другим, это было лицо видимое - незнакомым людям, ей самой. В монастыре ладони заменяли ей глаза, и не требовалось зеркала, чтобы поправить белый плат на голове, черное монашеское покрывало.
Анна жила у Гертруды уже несколько дней. Гая она не видела, но встречалась с les cousins et les tantes, которым объяснили, что она бывшая монахиня. Последовали мягкие, дружеские расспросы, даже шутки. Она, конечно же, стесняла их. Возможно, она всю оставшуюся жизнь будет вызывать в людях некоторую неловкость, где ни появится. После всего произошедшего с ней она безвозвратно потеряла некую связь со всем мирским, известную непринужденность, повадки взрослого человека.
Гертруда хотела, чтобы Анна воспользовалась ее гардеробом, но та отказалась, а ходить по магазинам, щупать ткани, прицениваться ей было невыносимо. Она по-прежнему была в своем клетчатом сине-белом платье, хотя уже соглашалась с Гертрудой, что это "не годится". Когда ее принимали в монастырь, настоятельница велела ей прежде оставить все дурные привычки вроде курения и выпивки, мысли о всяких пустяках вроде косметики. Должна ли она теперь вернуться к прежнему образу жизни? Еще нужно привыкнуть к своему имени. В монастыре у нее было другое, она даже стала забывать, кто такая Анна Кевидж.