Потом, правда, пришлось им пианино продать. Есть совсем нечего было. Ртов–то много, а работала она одна – на отцовском заводе снаряды делала целыми сутками. Мачеха тоже с ней сунулась работать – да где там… На третий день уже в обморок от усталости свалилась, на этом вся ее работа и закончилась. А ей, Марии, хоть бы что – сказалась деревенская закалка. Все свое детство и за огородом, и за коровой ходила, и летом босиком по земле бегала, и зимой в лапоточках–то тоже спокойно не прогуляешься…
Похоронка на отца пришла в конце сорок четвертого. Она на заводе была две смены подряд, не знала ничего. Домой кое–как от усталости притащилась, а там – горе… Мачеха лежит на кровати бледно–синяя вся, не живая почти, а Наденька с Любочкой вокруг нее суетятся, уревелись все от страха. Решили – померла их мамка.
Ну что с нее возьмешь - музыкантша, она и есть музыкантша! Нет чтоб о детях подумать - улеглась, переживает… У других, значит, не горе, а у нее одной – горе. Пришлось ей тогда, после двух–то рабочих смен, и с мачехой отваживаться, и кашу девчонкам варить, и сопли им вытирать, и за водой на дальнюю колонку идти… Так и тащила потом их всех на себе много лет, как Фалёнская их лошадь Фрушка. Хорошая была лошадь, крепкая… Ее поначалу их школьный учитель по–мудреному Фру–Фру назвал – в книжке про Анну Каренину такое имя вычитал – так, говорил, лошадь ее полюбовника звали… Хороший мужик был учитель–то, грамотный. Из тех еще, из графьев. Когда она с отцом уезжала, все говорил – учись там дальше, Маруся, в городе неученому трудно. Да где там… Какая ей с ними была учеба, надо ж было кормить–одевать как–то всю ораву. Мачеха хоть и поднялась потом быстро, а характер от переживаний у нее сильно испортился - капризная стала да нервная. Чуть что не по ней, тут же краснеет и визгливо кричать да трястись начинает – смотреть тошно… Ну да ничего. Сама дурой безграмотной осталась, зато сестренки образование получили: Наденька техникум пищевой закончила, а Любочка так и вообще в институте выучилась, еще название у него мудреное такое – никак она его не запомнила. И жили не хуже всех, чего уж там, и Любочку замуж по–людски выдали, и свадьбу умудрились сыграть, и даже приданое какое–никакое справить, чтоб ей к мужу в дом не с пустыми руками войти, как сироте казанской… Потом вот дочка у нее родилась, Ниночка. А Наденька без мужа родила – и тоже ничего. Крепенькая такая девчонка получилась, Настей назвали. Так и жили – она с мачехой в одной комнате, Надя с Настей – в другой… Это потом им всем тесно стало, когда Настена подросла да начала потихоньку Надю к ним в комнату оттеснять. Вот тогда они ссориться и начали: Надя на мачеху сердится, мачеха – на нее, на Марию… Так что она даже и с охоткой к Софье Андреевне с Бориской тогда переехала. Вещи собирала – Настена визжала от радости… А потом они вообще ее выписали, и прошлось Бориске на ней жениться, чтоб сюда прописать. Вот и получается - нет худа без добра… А через год и мачеха померла. И Наденька с Любочкой совсем молодыми померли. Сейчас в той квартире Настя со своей семьей так и живет - троих детей нарожала от своего Николая. А вот у Ниночки – Любочкиной дочки – вообще деток нет. Зато живет богато да красиво – так только в кино показывают. Муж у нее этот… Забыла, как это по–модному… А, бизнесмен. Вот как. А видятся они с ней редко, племянницы Настя с Ниночкой. Можно сказать, и вообще не видятся. Да и то – для чего им, она и не обижается вовсе. Они ж девки грамотные, зачем им около старухи сидеть. Было бы у них все хорошо – и слава богу…
***
- А, это вы, мама… Проходите…
Настя захлопнула за вошедшей в тесную прихожую свекровью дверь и заторопилась на кухню, откуда по всей квартире разливался запах подгорающего на сковородке лука.
- Черт… Забыла огонь убавить… - всплеснула она полными дряблыми руками и, сунув руку в варежку–прихватку, быстро сняла сковородку с огня, чтобы отправить ее чуть подгоревшее содержимое в огромную кипящую кастрюлю с борщом. – И принесла ее опять нелегкая, - тихо приговаривала она, соскребая ложкой со сковородки остатки борщевой приправы, – итак никакой радости в жизни не вижу, еще и с ней общайся теперь… Ходит сюда подарком судьбы, командует, как у себя дома…
- Идите, мама, на кухню… - стараясь изо всех сил придать голосу побольше сладости, крикнула она в сторону прихожей. – В комнате Николай после ночной смены спит…
Свекровь, пыхтя, протиснулась в узкий кухонный проем, тяжело опустилась на хлипкую белую табуретку.
- Ой, задохнулась совсем, пока к вам на пятый этаж поднялась… Ступеньки у лестниц такие высокие! Сейчас уж таких не делают нигде…
- Да, дом у нас старый, довоенный еще, – повернулась к ней от плиты Настя. – Зато полезно – гимнастика каждый день!
- Да что–то не впрок тебе та гимнастика–то, девка. Вон как раздобрела да разрыхлилась – рано ведь еще, молодая вроде…
- Да какая молодая, что вы, мама! Мне в этом году уже пятьдесят будет. И троих детей родила – тоже на комплекции сказалось… И питаемся мы не ахти как – суп да хлеб, и вся наша еда. Денег же нет совсем!
- А что, Николаю так зарплату и не дали?
- Нет. Пятый месяц уже пошел – и ни копейки. Я скоро с ума сойду…
- Так он же не виноват!
- Да кто его обвиняет–то? – со звоном опуская на кастрюлю с борщом крышку, в сердцах произнесла Настя. – Никто и не обвиняет… А только жить совсем без денег я не умею. Нервы уже измотаны до последнего! Ждешь, ждешь эту его зарплату, и конца краю не видно, как будто и не будет ее никогда… И увольняться теперь обидно – в этом я его понимаю… Уволится – вообще ничего не дадут. Получится – за спасибо на работу ходил…
- А права не имеют! Ты что! Как это не дадут?
- Сейчас времена другие, мама, бесправные. В ваше время такого не было – и радуйтесь себе потихоньку…
- И что теперь делать?
- А не знаю! Руки опускаются. Девки вон на зиму раздеты совсем, каждый день с меня деньги на обновы требуют. А где я им возьму? Из колена выколю? Хотела опять у Нинки денег поклянчить, да она уехала куда–то… Вечно ее дома нет! Вот ее Гошке свобода – води баб – не хочу!
- Так у твоей Нинки сроду и денег–то не выпросишь. Сестра называется…
- Ну да, это так. Денег она давать не любит. Сунет какие–нибудь обноски свои, и радуйтесь… Хотя девки мои и этим бывают счастливы. У нее обноски–то все фирменные, в дорогущих магазинах купленные, не с китайского рынка!
- А Костик, сынок твой любимый, почему не работает? Тридцать лет уже обалдую – все никак в жизни определиться не может!
- Ну, Костик… Он же работу не может по специальности найти…Сейчас с работой вообще не просто! Найти–то, конечно, можно, да только нормальные деньги не везде платят… Зато он халтурит где–то. И денег на продукты мне все время подкидывает. Нет, Костика вы не обижайте, он у меня хороший…
- Давай, защищай любимого сыночка! Мужик все равно должен каждый день на работу ходить! А он у тебя, смотрю, все ночами где–то блыкается…
- Зато муж у меня каждый день на работу ходит! А толку? Денег как не было, так и нет. Вот и живем – переругались все к чертовой матери. А Костика моего не трогайте! У парня даже и угла своего здесь нет. Девки его к себе в комнату не пускают, а с нами ему и самому неловко…Живет, как пасынок приблудный, спит за шкафом в нашей с Николаем спальне… И с женитьбой не везет парню - все невесты какие–то без места попадаются. А если с местом – так мой Костик им и не нужен вовсе, им богатого подавай…
- Да, тесно у вас…
- Не то слово, что тесно! Ужас просто! А если девки еще и замуж повыскакивают? А мужиков с готовыми квартирами сейчас и днем с огнем не сыщешь! Что тогда? Сюда их приведут?
- Слушай, а эта твоя тетка, сестра материна… Мария, кажется? У которой муж недавно помер… Она ведь одна осталась? И квартира там вроде большая…
- Ой, я не знаю… Там ее муж, наверно, распорядился ей как–то…
- Да ничего не распорядился! Когда по матери твоей годину справляли, я к ней подсаживалась, все выспрашивала… Они там вдвоем с мужем тогда были прописаны, и все, и больше никого. И приватизировать вроде не собирались… Ты узнай у нее как–нибудь!
- И в самом деле… Я как–то и не думала никогда…
- О чем ты не думала, мамочка? – спросил заглянувший на кухню Костик. – Думай меньше – голове легче… Привет, бабуля! А пожрать у нас что–нибудь найдется? Пахнет вкусно…
- Да, да, сынок, садись, я борща наварила! Сейчас налью…
- Кость, а ты бабку Марию–то помнишь? Сестру старшую бабы Нади? – повернулась к нему свекровь.
- Это у которой недавно муж умер? А как же! Страшная такая старушенция с длинным носом крючком… Помню, конечно. А что?
- Да мы тут с твоей матерью рассуждаем про ее квартиру…
- А что такое?
- Да нельзя ль туда прописать кого? Там же у нее такие хоромины огромные! Я сама–то не знаю, не бывала ни разу, но говорят – шибко замечательная квартира, аж пять комнат…
- Ой, а мы же с ней нехорошо тогда поступили, с тетей Машей–то… - задумчиво протянула Настя. – Мы ведь ее тогда выписали и не предупредили даже… Помните? Чтоб Колю вашего прописать…
- Помню! И что? Мой Коля на тебе иначе и жениться не хотел! Не мой, говорит, ребенок, и все! Я кое–как его тогда к вам сюда и спровадила…
- Это я, что ли, не его ребенок? – насмешливо спросил Костик, увлеченно размешивая сметану в багровой жиже борща. – А, бабушка?
- Ой, дура я старая… Чего брякаю сижу – сама не знаю!
- Да ладно… Мам, а эта тетка твоя, она и в самом деле тогда обиделась?
- Да нет… Не знаю даже… А вообще, она и необидчивая вовсе. Я ведь сильно вредная да беспокойная росла, а она ничего – все от меня терпела… Да если честно, она одна и занималась мной – маме да бабушке некогда было. И покрикивала я на нее, и капризами изводила – все сносила! И все только Настенька, да деточка, да лапушка…И готовила, и стирала, и деньги тайком совала…Вообще–то хорошая она тетка, безотказная. Не знаю, почему мама с бабушкой ее своей так и не признали… Надо как–нибудь съездить к ней, попроведать. И про квартиру эту выяснить заодно…
- Да ладно, мам, не стоит. Зачем? – тихо произнес Костик. – Если вы так нехорошо с ней поступили, я думаю – не стоит тебе даже и заикаться про эту ее квартиру… Тем более, они наверняка ее давно уже в собственность оформили да завещали какому–нибудь мужниному родственнику…
- Как это – не стоит? – колыхнулась на своем хлипком стуле свекровь. – Ты что это говоришь такое, Костька? Поезжай, Настена, завтра же и поезжай…
- Так с чем ехать–то, мама? Мне даже и гостинца ей купить не на что! Может, вы мне хоть немного денег взаймы ссудите, а?
- А у меня откуда? Ты чего говоришь–то, окстись… Вон, с сыночка своего деньги справляй! Сидит на шее спиногрызом, а отец на него работай…
- Бабушка, а как твой геморрой? Болит? – с преувеличенным вниманием, резко перебив ее на полуслове, спросил вдруг Костик, явно пытаясь придать голосу побольше родственно–трогательной заботы.
- Ой, болит, Костенька… - сморщила губы свекровь. – Ни днем от него покою не вижу, ни ночью… Врагу не пожелаю…
Во всех подробностях она начала рассказывать о мельчайших оттенках своих болезненных ощущений, не замечая, как по макушку погрузился в свои мысли заботливый внук, как с опасливой укоризной уставилась на сына Настя, испуганно прижав ладонь к губам. Поймав на секунду его насмешливо–отсутствующий взгляд, свекровь тут же и осеклась на полуслове, вскинулась обиженно:
- Да ты никак смеешься надо мной, Костька?
- Да не смеется он, мама, что вы… - загородила сына мощным туловом Настя. – Какой тут смех может быть! И у меня вон тоже геморрой не на шутку разыгрался…
- Да? – обрадовано повернулась к ней на стуле свекровь. - Правда?
- Правда, правда…
- А и то, а и пора! – с удовлетворением констатировала старуха. – Чай, не девушка уже молоденькая, узнаешь скоро, почем фунт старости–то продается…Вот вспомнишь теперь меня! Ну и ладно, ну и хорошо, пойду я, нето…
Она тяжело сползла со стула, опираясь о край столешницы, поковыляла на отекших ногах в прихожую. Настя проводила ее до дверей, вернулась на кухню к Костику.
- Мам, как ты ее терпишь столько лет, я не понимаю? Полное ведь убожество! Ты посмотри только, как мало этой старушке нужно для счастья - чтоб у другого такая же болячка была. А особенно у близкого… Эх, мерзок человек по сути своей…
- Да ладно тебе, сынок! Жалко, что ли? Надо ж мне было ей приятное сделать. А то вообще отсюда никогда бы не ушла… Пусть порадуется немного! Когда мне плохо, ей всегда хорошо. Вот и приходится болезни себе придумывать всякие разные…
- Да… Женскую мудрость, ее умом не измерить…
- Хотя иногда так охота бывает по ее старой башке треснуть, аж руки чешутся! Ты ж знаешь, у меня б не задержалось… Да только с Николаем связываться неохота, он же за свою мамашу нас всех всмятку собьет, а тебе опять больше всех достанется!
- Мам, а что, он и правда не отец мне?
- Костик! Да что ты говоришь такое!
- А что? Может, мне так думать приятнее… А борщ классный, мамуль! Просто произведение искусства! Спасибо, я пойду. Мне позвонить надо…
- Так в комнате же отец спит!
- Да я тихо…
Он осторожно вошел в родительскую спальню, где стоял за большим шкафом и его маленький, почти детский диванчик, остановился около разложенной тахты, на которой спал отец. Не заставленное мебелью пространство комнаты только и позволяло стоять вот так, и бедному глазу не было куда упереться, только сюда – то есть в это выползающее из–под несвежей майки отвратительно–волосатое пузо, в это красное спящее лицо с открытым широко ртом, издающим противные булькающие звуки, идущие, казалось, из самой глубины отдыхающего от тяжелой физической работы организма и периодически прерывающиеся, будто еще немного, еще чуть–чуть – и задохнется этот противный мужик навсегда, и не будет у него, наконец, никакого такого отца, рабочего человека Николая Трофимыча… Постояв так минут пять и вдоволь насладившись своей неприязнью, он протянул руку, подхватил с полки старой лакированной "стенки" какую–то неказистую металлическую вазочку и, подняв ее высоко над головой, с удовольствием разжал пальцы. Вазочка, издав положенный ей при ударе о деревянный пол резкий дзинькающий звук, со звоном быстро покатилась под тахту, словно пытаясь поскорей скрыться от идущего сильными потоками в разные стороны брезгливого Костикова нахальства.
- А? Что? – испуганно открыл глаза отец, непонимающе уставившись на Костика.
- Вставай, пап. Футбол по телевизору скоро, а ты еще не ел…
- Ага! Точно, футбол же сегодня! А что, мать опять борща наварила? Чесноком пахнет…
Он резво подскочил со скрипнувшей жалобно тахты, потянулся, обдав Костика запахом немытого мужицкого тела и, громко скребя пальцами по волосатому животу, отправился на кухню, влекомый доносящимися оттуда съестными плотными запахами. Сняв трубку со старого телефонного аппарата, Костик на память набрал номер и, слушая длинные гудки, заранее улыбнулся и даже сладко потеплел глазами - на всякий случай, чтоб голос получился таким, каким надо, нежным и дружески–просящим.
- Здравствуй, моя золотая девочка Инночка! Здравствуй, дорогая! Узнала?
Выслушав ответ золотой девочки, он громко и довольно расхохотался, с опаской оглянувшись на дверь.
- Ну, конечно, моя прелесть, конечно же, мне от тебя всегда что–нибудь нужно! Умница ты моя… Да, золотко, конечно же, сволочь… Да, и засранец тоже… Ладно… Ладно…Учту…Да?
Он снова расхохотался, покивал еще головой, поулыбался ласково и, наконец, посерьезнев, деловито произнес:
- Инночка, узнай мне по базе адресок один… Потапова Мария Степановна… Да… И данные о жилплощади… Собственность или муниципалка, и сколько там народу прописано… Давай, жду…
По–прежнему прижимая трубку к уху, он медленно подошел к окну, начал вглядываться в мутные серо–синие ноябрьские сумерки. Оторвав от растущего на подоконнике цветка герани багровый лепесток, задумчиво растер его в пальцах и помахал ими перед носом, вдыхая непритязательно–классический мещанский аромат. Услышав, наконец, в трубке тот же голосок, быстро развернулся от окна и бросился к столу, схватив на ходу с полки карандаш и старую, случайно завалявшуюся здесь же газету.
- Так, пишу… Понятно… Муниципалка… Прописаны двое… Потапова и Онецкий… Ну, теперь уже одна Потапова, значит… Замечательно…Что? А, это я так, тихо сам с собою… Да, да, солнышко, я стал интересоваться старушками! Отклонения у меня такие! Сплошные комплексы! Заинтересовался вот геронтологией… Ах ты, моя остроумница!
Ладно, с меня причитается… Нет, не буду ждать, когда постареешь… Сделаю исключение. Ну все, пока, Инночка, до связи…
Положив трубку, он старательно оторвал от газеты написанный на ее белом поле адрес, аккуратно сложил полученную полоску в квадратик и сунул в карман рубашки. Снова набрав по памяти номер и уже не стараясь придать голосу никакой сладости, даже несколько грубовато произнес:
- Привет, Серега! У меня к тебе дело… Сговоримся – в долю возьму… Мне срочно девчонка из твоих нужна. Смышленая. И чтоб вид у нее был нормальный. Ну, в смысле, не ваш, не профессиональный… Да без разницы – блондинка, брюнетка… Мне не по этому делу! Главное – чтоб вид был скромный и приличный. Да откуда я знаю, где найдешь? Ищи, думай… В твоем хозяйстве телки всякие есть… Кадров своих не знаешь? Кадры в наше нелегкое время, Серега, решают все! Ну, давай, думай…Жду…
Положив трубку, он медленно вернулся к окну; сунув руки в карманы брюк, стоял, задумавшись и сузив глаза, медленно покачиваясь худым жилистым телом взад–вперед. Словно очнувшись от доносящихся нарастающей волной с кухни криков, косо усмехнулся и чуть потеплел глазами, с ленивым интересом вслушиваясь в отчаянные материнские причитания:
- А когда жрать садишься за этот стол, ты о чем–нибудь думаешь?! Ты спросил у меня хоть раз, откуда я деньги на этот хлеб взяла, сволочь? Сын у него, видишь ли, не работает!
- Не ори! Я что, виноват, что мне зарплату не платят? Я что их, ныкаю от тебя, эти деньги проклятые, что ли? – громко возмущался отец.
- Ой, все, не могу, не могу больше! Совсем вы меня изничтожили все! - громко рыдала мать. – Девки только и требуют от меня без конца, все им дай! И шмотки, и деньги на учебу, а где, где я возьму? И жрать каждый день все за этот стол садятся не по одному разу! И мама твоя приходит меня погрызть каждый день – еще и ублажай ее тут!
- А ты мою маму не трожь! Слышь, ты? Только еще раз про маму услышу, в лоб получишь, поняла? Лучше сыночка своего работать заставляй, дармоеда…
- Что? Это кто у нас тут дармоед, интересно? Пришел сюда на все готовое, еще и права качает, посмотрите на него!
- Я пришел?! Да ты сама меня сюда приволокла, когда Костьку нагуляла с кем–то! Прикрыла мной, дураком, грех свой блудный, зараза… Как дам сейчас в лоб, сразу узнаешь, кто здесь дармоед, а кто Николай Трофимович…
- Сволочь… Вот сволочь! – злобно прошептал Костик, глядя на дверь комнаты. – Дебил толстопузый! И сестрички, две лахудры, примолкли…Нет, чтоб за мать заступиться…