Попутчик продолжал рассказывать про своего отца. Минутами мне даже удавалось расслышать, о чем он говорит. Я имею в виду, что, изредка выныривая из своего дурмана, отдельные его фразы я воспринимал не просто как шумовой фон. Но тут до меня вдруг дошел смысл происходящего, и у меня перехватило дыхание. Я получил приглашение на похороны в день своей свадьбы. Что могла означать подобная символика? Что я собираюсь хоронить самого себя? По ощущениям, процесс самораспада вступил во мне в активную фазу. Руки и ноги стали как резиновые - поднеси кто-нибудь ко мне сейчас горящую спичку, я, наверное, не почувствовал бы ожога. Тело свело мощной судорогой, потом заложило уши. Я смотрел, как шевелятся губы попутчика, излагающего в меру своих познаний биографию отца, эти круглые губы, которые снова и снова обращались ко мне, я смотрел на них, но видел Алису, одну Алису, даже в лице этого чужого мужчины я видел Алису, Алису в трехдневной щетине, и думал, что всего три дня назад мы были так счастливы, мы двигались в будущее, а теперь будущее умерло, потому что в настоящем мы совершили самоубийство. Мужчина говорил, а у меня по щекам текли слезы.
- О, знаете, все-таки он не слишком мучился…
- …
Тут до меня дошло, что он решил, будто я плачу из-за его отца, и я засмеялся. Бедняга, он наверное ничего уже не понимал. А что тут было понимать? Что вся наша жизнь - анекдот? Я включился в разговор и опять вслушался в его речь. Пару раз в ней мелькнуло слово "галстук", пробудив во мне живейший интерес.
- Простите, вы, кажется, что-то говорили про галстуки?
- Да, я как раз говорил про галстуки. Мой отец продавал галстуки.
- Он продавал галстуки?
- Да. Он был разъездным торговцем. Мотался по городам с чемоданами галстуков.
- Он правда продавал галстуки?
Он уставился на меня, впервые усомнившись в моей способности поддерживать адекватную беседу. Конечно, откуда ему было знать, что для меня торговля галстуками - не просто одна из профессий. Что в мечтах я видел себя торговцем галстуками. Что это ремесло казалось мне противоядием от "Ларусса". Теперь я жадно внимал ему, впитывая каждую подробность из жизни человека, посвятившего себя торговле галстуками.
- Вообще-то меня зовут Бернар, - сказал он.
- А меня Фриц.
Он воздержался от комментариев и не стал спрашивать, не немец ли я. Поладить с ним, предположил я, будет просто, несмотря на его словоохотливость. И я решил, что поеду с ним. Так я очутился в Финистере. На краю земли. Туда тебе и дорога, подумал я.
3
Бернар пошел в морг. Я ждал его внизу. Когда он спустился, его было не узнать. Я хотел сказать ему что-нибудь, но сам себя остановил - что тут скажешь. На такси мы добрались до дома, где жил его отец. Это был маленький незаметный домик. Скромный, чтобы не сказать робкий. Мы открыли ставни, но в доме стало ненамного светлее. Внутри царила идеальная чистота. Как будто хозяин интуитивно знал, что скоро умрет, и постарался навести порядок. Например, перемыл всю посуду. Я представил себе, как он споласкивает тарелки, понимая, что делает это в последний раз. Ну не странно ли? Зачем мыть тарелки, если вот-вот умрешь? Может, это и есть верх деликатности - перед смертью прибрать за собой?
Мы сели за стол, покрытый клеенкой - старенькой клеенкой, по поверхности которой прежде с равными интервалами дефилировали целые поколения хлебных крошек, а теперь на ней стояли два стакана, совершавшие регулярные рейсы между страной полноты и страной пустоты (кочевые стаканы). Смеркалось, и я пил плохонькое красное вино вместо положенного мне в тот день шампанского. Через некоторое время я, как человек ответственный, поднялся и взял телефон. На него пришла куча сообщений. Все интересовались, куда я подевался. Я и сам толком не понимал, где нахожусь, но это не имело никакого значения - все хотели знать, как я себя чувствую. Тогда я отправил несколько лаконичных успокоительных эсэмэсок; в подобных случаях достаточно оповестить людей, что ты не покончил с собой, чтобы не волновались зря. Я действительно не покончил с собой - я сидел и напивался в обществе нового друга, отец которого умер где-то в Бретани. В каком-то смысле это тоже напоминало самоубийство. Меня одолевали странные чувства, совсем не обязательно вызванные алкоголем. Честно говоря, я не ощущал себя таким уж несчастным. Просто в какой-то момент мне показалось, что сейчас, вдали от всех, я впервые в жизни оторвался от привычной среды. Я утратил всякую связь с тем, что составляло мое существование, словно повис между небом и землей, и от этого испытал облегчение. В эсэмэсках я написал, что у меня все хорошо, что я уехал и прошу некоторое время меня не разыскивать.
Прочитав что-то в моем лице, Бернар спросил:
- Тебе что, надо уезжать?
- Нет, - ответил я, - мне надо остаться.
Он засмеялся. Мне было приятно, что я сумел его развеселить. Ничего не выпытывая, он понял, что я тоже, как и он, пережил какое-то несчастье. Как знать, может быть, вместе нам удастся найти брешь, сквозь которую к нам проникнет улыбка, а главное - забвение?
В тот вечер я с удовольствием слушал его. Он торговал бритвами. Я ахнул. Но он не видел в этом ничего особенного. Он вообще никогда не обращал внимания на символы. Его отец продавал галстуки, а он брил шеи. Продавал лезвия для той же части тела, которую обслуживал его отец. Будь у него сын, подумал я, ему бы надо заняться торговлей веревками. Их семейный бизнес крутился вокруг шеи. И с каждым поколением кольцо сжималось. Угроза шее росла. Я уже прилично набрался, когда поделился с ним этой теорией. По-моему, он меня не понял. Тем более что у него имелась собственная:
- Для моего отца галстук был лучшим средством, чтобы не слететь с катушек. Повязать на шею галстук все равно что поставить корабль на якорь.
Я задумался над этим образом. Может, именно это подспудно привлекало меня в галстуках? Повязка, рубцующая раны, нанесенные детством без руля и ветрил.
Затем Бернар показал мне отцовскую коллекцию галстуков. Открывая очередной чемодан, он горестно вздыхал: "Жалко, как много осталось непроданных". Воображение нарисовало мне образ умирающего старца, который и в агонии думает об одном: "Ну что за хрень! Помирать на куче нереализованного товара!" Мы с искренней печалью перебрали все галстуки. Галстуки-сироты. Бернар рассказал, с какой любовью относился к ним отец:
- Понимаешь, для него это была не просто работа. Он прямо-таки помешался на галстуках. Думал как галстук, жил как галстук, наверное, и умер как галстук…
- И был по-своему прав. Галстук, знаешь ли, это… затягивает, - ответил я.
И мы оба расхохотались. Давненько не случалось мне так надраться, как в тот вечер. Тело, еще находившееся под действием анестезии, утратило способность реагировать позывом к рвоте или печеночной коликой (горе повышает сопротивляемость).
Проснулись мы довольно рано. Похороны должны были состояться ближе к полудню. Стояла хорошая погода; светило яркое, уверенное в себе и в своей власти над тучами солнце. Почти час мы потратили на выбор галстуков. Не знаю почему, но мне захотелось надеть желтый. Бернар последовал моему примеру. Видок у нас, подозреваю, был еще тот: опухшие с похмелья рожи, и оба - в желтых галстуках. То ли мне послышалось, то ли один из могильщиков сказал другому: "Поляки, что ль?" Впрочем, не уверен. Я вообще не уверен, что все это имело место в действительности. Я плавал в каком-то тумане, двигался в замедленном темпе, словно перемещался по Луне (во всяком случае, мне казалось, что именно так перемещаются по Луне). Церемония надолго не затянулась. Бернар произнес краткую речь, в которой мое ухо уловило мелькнувшее несколько раз слово "галстук". Мы немного постояли над могилой в скорбной почтительности.
Ролан Дютиль (1942–2007). Родился в разгар Второй мировой войны. Отец неизвестен (вероятно, немец). После смерти матери младенцем помещен в сиротский приют. О его жизни сохранилось мало сведений, в частности тот факт, что он сам очень рано стал отцом. После того как его бросила жена, поместил ребенка в интернат. Всю свою жизнь он колесил по Франции, продавая галстуки. Больше о нем сказать почти нечего. Почувствовав себя плохо, вернулся домой, в Крозон, где и скончался, предварительно перемыв всю посуду. Его сын надеется, что ангелы любят носить галстуки.
С тех пор как накануне я прыгнул в поезд, я еще не думал, чем стану заниматься. Участие в похоронах чужого человека позволило мне продержаться какое-то время, но теперь передо мной вдруг разверзлась зияющая пустота. О том, чтобы вернуться в Париж, тем более в издательство "Ларусс", не могло быть и речи. Я не желал встреч со свидетелями своего краха. Жизнь виделась мне самой неопределенной вещью на свете - я не знал, куда поставить ногу, чтобы сделать первый шаг. На кладбище меня со всех сторон окружали неподвижно лежащие тела и застывшие в вечности судьбы. Пожалуй, для поисков смысла жизни это было не идеальное место.
Бернар крепко обнял меня. Я не очень-то любил подобные проявления мужской солидарности, но его порыв тронул меня до глубины души, заставив еще раз осознать, что мы с ним встретились в особую минуту, отмеченную одним и тем же ритмом отчаяния. После похорон он сообщил, что должен срочно возвращаться в Париж. Работодатель отпустил его всего на двое суток. Сорок восемь часов, отведенных на кончину отца, - на мой взгляд, маловато. И тогда я предложил:
- Хочешь, я здесь останусь? Попробую продать все эти галстуки, которые он сам не успел…
- Да ты что? Правда?
- Правда.
Бернар так и не понял моих мотивов. Мне кажется, он думал, что я хочу оказать ему услугу. Откуда ему знать, что торговля галстуками, возможно, была для меня спасением от смерти.
4
Переночевав, я решил позвонить директору и уладить необходимые формальности. Он старательно скрывал изумление, но это у него плохо получалось:
- Так, значит, вы увольняетесь, потому что… э-э… намерены торговать… э-э… галстуками?
- Совершенно верно.
Он помолчал, а потом сказал:
- Послушайте, Фриц. Мне известно, что вы пережили тяжелую личную драму. И я хочу, чтобы вы знали: мы все вас поддерживаем. Я готов предоставить вам любой отпуск, но предпочел бы, чтобы вы не увольнялись. Мы оставляем за вами право вернуться, когда вам будет угодно.
- …
- Вы меня слышите, Фриц? Для вас здесь всегда найдется место.
Если не считать пары оброненных в поездке слезинок, я еще толком не оплакивал свое бедственное положение. Но этот телефонный звонок меня подкосил. Из моих глаз хлынул слезный поток, не иссякавший два дня. Я плакал, потому что в голосе моего шефа звучала искренняя доброта. Потому что он сказал: "Фриц, для вас здесь всегда найдется место". Как бы это выразиться? До меня дошло, что я никого не убил, что меня простили и даже готовы разделить со мной мою боль. Впоследствии у меня еще будет повод убедиться: меня всё еще любили.
Также мне предстояло узнать, что у Селины Деламар все сложится совсем иначе. Истинной виновницей происшедшего коллеги сочли именно ее, со злорадством разрушившую счастье симпатичной молодой пары. Вскоре ее положение в издательстве сделалось невыносимым. Когда она подала заявление об уходе, никто ее не отговаривал; мало того, некоторые сотрудники, наотрез отказавшись иметь с ней дело, прямо подталкивали ее к этому шагу. Так она исчезла с горизонта. Больше о ней никто ничего не слышал. Кроме меня, но это произошло уже гораздо позже и при самых удивительных обстоятельствах.
Я выпил вишневого ликера. Рановато, конечно, но мне было необходимо прийти в себя. Рассортировав галстуки, я уложил их в багажник древней машины Ролана. Старушка доживала последние дни, и меня даже посетило предчувствие, что в день, когда будет продан последний галстук, она окончательно откажется трогаться с места (интуиция меня не обманула). Отправляться в путь в свадебном костюме я не мог, поэтому переоделся в то, что нашлось в стенном шкафу. Как ни удивительно, у нас с Роланом оказался один размер. Разумеется, наши вкусовые предпочтения совпадали не во всем: по-моему, за последние три десятка лет он ни разу не освежил гардероб. Я примерил коричневый вельветовый пиджак с кожаными заплатами на локтях. Наверное, в этом и заключается секрет исключительной носкости одежды: следует ставить защиту на трущиеся части. К пиджаку я подобрал не слишком выбивающиеся из общего стиля брюки. И почувствовал себя новым Роланом Дютилем.
Всю дорогу я думал о нем, о том, как он обрадовался бы, если бы узнал, что его галстуки не постигнет судьба брошенных детей. Итак, я пустился на поиск шей по незнакомой мне Бретани. Хуже того, я не владел профессиональным жаргоном и понимал, что придется импровизировать. Зато у меня имелся крупный козырь - я знал много сложных слов, а это необходимо, если хочешь что-нибудь кому-нибудь продать. Потенциального клиента надо ошарашить знаниями, выходящими за пределы его компетенции. Я мысленно упражнялся в искусстве продажи, еще не подозревая, что оно не стоит и выеденного яйца. Все, что требовалось для успешной торговли в здешних условиях, это здоровая печень и умение с улыбкой глотать бесчисленные рюмки сливовой водки, которые вам подносят.
Да, я действительно вцепился в эти галстуки как ненормальный, но разве у меня была альтернатива? Каждый вечер, пересчитывая их и раскладывая по кучкам, я видел, что их количество уменьшается. Случалось, я вступал с ними в беседу, хотя точно знаю, что не спятил. Иногда прохожие на улице шушукались за моей спиной, наверняка сплетничали, зато во многих домах меня угощали аперитивом. Постепенно я превращался в деталь пейзажа, пусть и не лишенную странностей. Но, строго говоря, человек, зарабатывающий себе на хлеб в поте лица, никогда не вызывает настоящей подозрительности. Вскоре все привыкли к тому, что я в любую погоду объезжаю на машине каждую улочку и каждый проселок в поисках свободной шеи.
Трудно сказать, как долго все это продолжалось. Знаю лишь, что однажды я остался с одним-единственным галстуком. Последним. Я испытал одновременно и большое облегчение, и ужасное беспокойство. Я положил его перед собой, и мы вместе позавтракали. Этот клочок ткани знаменовал конец целой эпохи - эпохи восстановления. Это был черный галстук в белый горошек. До сих пор никто не захотел его купить, и мне было за него почти обидно. Я мог бы оставить его себе, но это было бы нехорошо: я не имел права ломать его судьбу, а его судьба заключалась в том, чтобы быть проданным. Следовало тщательно продумать маршрут своей последней поездки. На ум пришел один дом, он давно привлекал мое внимание, но я все никак не решался туда заехать. Почему? Трудно сказать. Это было нечто вроде старинного поместья, и у меня при виде его всегда возникало чувство, что там, как бы лучше выразиться, что-то происходит. Что именно, я понятия не имел, но точно помню, что, глядя на него, думал: не стоит докучать его обитателям.
Но нынче все изменилось. Последний галстук заслуживал особого обращения. Этот дом казался идеальным вариантом. С чемоданом в руках я вошел в ворота. Финальная сцена спектакля, мое прощальное турне. Я шел медленно, ощущая мифологический смысл момента, пока не добрался до двери и не постучал. Я слышал, что в доме кто-то есть, хотя находившийся там человек почти не производил шума. Но мои уши, с недавних пор привыкшие к тишине, обрели небывалую прежде остроту слуха. Да, в доме кто-то был, и я постучал еще раз, уже более настойчиво. Мне открыла женщина. Лет двадцати, со стянутыми - на мой взгляд, слишком туго стянутыми - волосами. Она посмотрела на меня своими огромными глазами и, поскольку я временно утратил дар речи, спросила:
- Что вам угодно?
- Я… Мне… У меня тут галстуки.
- Галстуки?
- Да… Я продаю галстуки… Может быть, здесь есть мужчина, которому… Или, может, в подарок? Галстук - это прекрасный подарок. Мужчины очень любят, когда им дарят галстуки. Например, мой дядя. Я знаю, что он обожает получать в подарок галстуки…
- Ну хорошо, входите, - пригласила она, обрывая мою беспомощную тираду о дяде.
Главное - войти. Стоит тебе войти, считай, самое трудное позади. Чуть позже я узнал, что девушку зовут Ирис. Уже больше десяти дней она ни с кем не виделась. Жалкий лепет мужчины, явившегося продать ей галстук, внес в ее жизнь свежую струю гротеска.
Перед гротеском всегда следует распахивать двери в свою жизнь.
Я открыл чемодан, и глазам Ирис предстал сиротливо лежащий на дне галстук. Она подняла взгляд на меня и громко рассмеялась. Нелепость ситуации дошла и до меня. Я тоже рассмеялся, и этим дружным смехом меня словно швырнуло в воспоминания о хохочущем кружке гостей. Я чуть не заплакал, но сдержался, изо всех сил цепляясь губами за смех.
- У вас что, всего один галстук?
- Да. Понимаю, это немного странно, но он у меня последний. Я закрываюсь.
- Если я его у вас куплю, вы свернете дело?
- Именно так.
- Из-за меня вы станете безработным?
- Ну, в каком-то смысле да.
- Вы же знаете, что я его куплю. Я не могу поступить иначе. Торговец с единственным галстуком! Разве я в состоянии пройти мимо такого!
- Вы уже знаете, кому его подарите?
- Конечно. Себе. Я обожаю носить галстуки. Это сближает меня с Дайан Китон.
- Дайан Китон? Ах да! "Энни Холл"!
- Вы смотрели "Энни Холл"?
- Можно быть продавцом галстуков в Бретани и знать фильм "Энни Холл".
Она предложила мне кофе. Я согласился - времени у меня теперь был вагон и маленькая тележка. Мне предстояло чем-то наполнить целую жизнь. Ирис объяснила, что пишет роман, а в этот дом ее пустили, чтобы спокойно поработать. Она сочиняла уже второй роман. Надо же, а я про нее даже не слышал. О себе я сообщил, что работаю в издательстве "Ларусс", но сейчас нахожусь в бессрочном отпуске. Она подхватила мои последние слова, и в ее устах они прозвучали как шаманское заклинание:
- Вы работаете в издательстве "Ларусс", находитесь в бессрочном отпуске и… продаете галстуки. Вернее сказать, продаете галстук… в Бретани… А, поняла! Вас прислал Жан-Марк? Ну конечно! А то я уже испугалась! Он решил проверить, как я тут тружусь! Вот потеха!
- А кто это - Жан-Марк?
- Единственный на свете человек, которому взбредет в голову проделать нечто подобное! Ну, можете доложить ему, что я уже прилично продвинулась!
Бывают ситуации, когда человека невозможно сбить с мысли. То, чем я занимался и что собой представлял, не имело никакой связи с реальностью. Чтобы вернуться в рациональный мир, мне требовался посредник, и Жан-Марк сослужил мне эту службу. Да, сознался я, меня в самом деле направили к ней эмиссаром от издательства. Она сообщила, что уже видит, чем кончится ее история. Я поинтересовался, о чем будет роман, и тут она сказала: "Об одной паре, которая без конца расстается".