Мне донесли, что вместе с моим братом Ферором и с женщинами - своей матерью Доридой, своей женой и женой Ферора - они составили некий кружок, собиравшийся на тайные ночные пирушки. Моя сестра Саломея мне обо всем докладывала. Я постарался разогнать эту компанию. Ферору приказал сидеть в Перее - столице его тетрархии. Он имел глупость перед отъездом поклясться б гневе, что ноги его не будет в Иерусалиме, пока я жив. Антипатра я послал в Рим, поручив ему представлять меня на процессе, который император возбудил против арабского правителя Силлая (того самого, за которого когда-то мечтала выйти Саломея), - он обвинялся в том, что был замешан в убийстве своего государя Арета IV. Депутация, сопровождавшая Антипатра, была начинена моими соглядатаями, теми, кому я платил за то, чтобы мне доносили обо всех его словах и поступках. Вскоре после своего прибытия в Перею Ферор заболел, и так тяжело, что меня стали уговаривать поехать к нему, если я хочу застать его в живых. Я поехал, и не столько, как вы догадываетесь, из братских чувств, сколько для того, чтобы выяснить одно неясное для меня обстоятельство. Так или иначе, Ферор умер у меня на руках, утверждая, что его отравили. Вряд ли это так. Кому было выгодно его убрать? Безусловно, не его жене, бывшей рабыне, которая, теряя его, теряла все. Впрочем, она и выдала тайну. Еще во времена ночных сборищ, которые без моего ведома устраивали Антипатр и Ферор, они решили пригласить из Аравии отравительницу и с помощью ее снадобий спровадить меня и детей Александра и Аристовула на тот свет. Когда Антипатр и Ферор расстались, последний сохранил склянку с ядом, рассчитывая им воспользоваться, пока Антипатр, находясь в Риме, будет вне всяких подозрений. Я приказал жене Ферора принести склянку с ядом. Она сделала вид, что повинуется, но вместо этого бросилась вниз с террасы, чтобы покончить с собой. Она, однако, не погибла, а только сильно расшиблась, и ее доставили ко мне. Склянку с ядом нашли - она была почти пуста. Несчастная объяснила мне, что сама вылила отраву в огонь по приказу Ферора, который был так растроган моим приездом, что отказался от намерения меня отравить. Но Ирод не из тех, кого можно одурачить подобными нравоучительными сказками. Из всей этой болтовни стало только еще очевиднее, что главный виновник всего - Антипатр. Его вина была доказана окончательно, когда я перехватил письмо, посланное им из Рима Ферору. Антипатр спрашивал дядю, "удалось ли все устроить", и "на всякий случай, если понадобится", посылал ему порцию отравы. Я позаботился о том, чтобы до Антипатра не дошли слухи о смерти Ферора и о моем пребывании в Перее.
Ни о чем не подозревающий Антипатр вернулся в Иерусалим, куда успел прибыть и я. Осыпая меня поцелуями, он стал рассказывать, как удачно закончился процесс Силлая, который был уличен и осужден. Но я оттолкнул сына, объявив ему о смерти его дяди и о том, что заговор раскрыт. Антипатр упал к моим ногам, уверяя, что ни в чем не виновен. Я приказал отвести его в тюрьму. А потом, как обычно от горького сознания, что мои близкие меня предали, я тяжело заболел. Не знаю, сколько времени пребывал я в полном упадке духа. Я был не в силах интересоваться результатами расследования, которое по моей просьбе вел Квинтилий Вар, наместник Сирии. Однажды мне принесли корзину с фруктами. Но мое внимание привлек лишь один предмет - серебряный нож, который служит для разрезания плодов манго и для того, чтобы чистить ананасы. Я повертел его в руках, любуясь тонким лезвием, ручкой удобной формы, гармоничным соотношением этих двух частей. Прекрасное изделие, благородное, изящное, соответствующее своему назначению. Какому назначению? Чистить яблоки? Полноте! Скорее уж - помочь отчаявшемуся царю свести счеты с жизнью. И я вонзил лезвие в грудь с левой стороны. Брызнула кровь. Я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, то увидел прежде всего склоненное надо мной лицо моего двоюродного, брата Ахава. Я понял, что промахнулся, что самоубийство мне не удалось. Но и мое кратковременное отсутствие имело опустошительные последствия. Сидя в тюрьме, Антипатр пытался подкупить своих стражников, суля им свое будущее покровительство. Он говорил, что, пока я жив, по моему приказу скатится еще не одна голова. Первой скатилась голова Антипатра, моего старшего сына, которому я предназначал корону.
Случилось это накануне вашего прибытия. Я лишился наследника, и тут мне как раз сообщили, что ко мне в гости прибыл торжественный и необычный караван. Само по себе это было не столь уж важно, но мой некромант Менахем обратил мое внимание на новую причудливую звезду, бороздящую наше небо, ту самую звезду, что привела сюда вас - тебя, Каспар, и тебя, Бальтазар. Каспар узнал в ней золотоволосую головку своей белокожей финикийской рабыни, а Бальтазар - Бабочку-Знаменосца своего детства. Примиритесь же с тем, что и я придам этой звезде черты, близкие мне. Сказка, которую нам рассказал Сангали, весьма поучительна. В моих глазах бродячая звезда может быть только белой птицей, несущей золотые яйца, той самой, за которой гнался царь Навунасар, тосковавший о наследнике. Старый царь иудеев умирает. Он мертв. Народился маленький царь Иудеи. Да здравствует наш маленький царь!
Слушайте меня, Каспар, Мельхиор и Бальтазар! Я назначаю вас троих полномочными послами Иудеи. Я слишком слаб и хил, чтобы пуститься вслед за жар-птицей, которой ведома тайна - кто станет моим наследником. Я не в силах совершить такое путешествие, даже на носилках. Менахем напомнил мне пророчество Михея, который объявил, что Спаситель иудейского народа появится на свет в Вифлееме, родине царя Давида.
Ступайте же! Узнайте, кто этот Наследник и где Он в точности родился. От моего имени повергнитесь перед ним ниц. А потом возвращайтесь ко мне и доложите обо всем. Главное - обязательно вернитесь сюда.
Старый царь умолк и закрыл лицо ладонями. Когда он отнял руки, его лицо искажала безобразная гримаса.
- Но слышите! Не вздумайте меня обмануть! Полагаю, вы поняли, зачем я нынче вечером поведал вам некоторые страницы моей жизни. Да, верно, я привык быть обманутым, меня обманывали всегда. Но теперь вы знаете: когда меня предают, я караю, караю страшно, быстро, безжалостно. Приказываю вам… нет, молю вас, заклинаю: сделайте так, чтобы хоть раз, хоть один-единственный раз, на пороге смерти, я не был обманут. Подайте мне эту последнюю милостыню, поступите со мной искренне и честно, и тогда я перейду в другой мир с сердцем, в котором будет место не одному только отчаянию.
И они двинулись в путь. Они спускаются в глубокую долину Тихона, а потом взбираются по обрывистым кручам Горы Соблазна. По дороге они поклонились праху Рахили. Они идут, ведомые звездой, которая щетинится лучистыми иглами в ледяном воздухе. Они идут вперед звездным путем, и у каждого своя тайна и своя поступь. Одного из них баюкает спокойная иноходь его верблюда, и в темном небе он видит только одно - лицо и волосы любимой женщины. Другой впечатывает в песок диагональный след идущей рысью лошади - он видит на горизонте только трепетанье крыльев огромного сверкающего насекомого. Третий идет пешком - он все потерял и мечтает о небывалом небесном царстве. И в ушах всех троих еще отдается история, пронизанная воплями и ужасами, - история, что рассказал великий царь Ирод, это его история, история счастливого царствования, при котором процвела страна и которое благословляет мелкий люд - крестьяне и ремесленники.
"Так, значит, это и есть власть? - спрашивает себя Мельхиор. - Неужели стать великим властителем, чье имя навсегда будет вписано в историю, можно только такой ценой - ценой смрадного месива пыток и кровосмешений?"
"Так, значит, это и есть любовь? - думает Каспар. - Ирод любил в своей жизни одну-единственную женщину - Мариамну, любил всепоглощающей, благородной, нерушимой, но, увы, безответной любовью. И оттого что Мариамна была из рода асмонеев, а Ирод - идумеец, удары судьбы непрестанно поражали эту проклятую чету, жестокие удары судьбы, упорно повторявшиеся в каждом поколении их потомков". И чернокожий Каспар, содрогаясь, измеряет глубину грозной бездны, которая отделяет его от белокурой финикиянки Бильтины.
"Так, значит, это и есть любовь к искусству?" - вопрошает себя Бальтазар, устремив взор на небесную Бабочку, взмахивающую огненными крыльями. В его мыслях смешиваются два мятежа - мятеж в Ниппуре, уничтоживший его Бальтазареум, и иерусалимский мятеж, истребивший золотого орла, который украшал Храм. Но если Ирод ответил мятежникам на свой обычный лад - резней, он, Бальтазар, смирился. Он не отомстил за Бальтазареум, не отстроил его заново. Потому что старого царя Ниппура снедают сомнения. Если вся религиозная традиция осуждает красоту греческих статуй, римской живописи, пунических мозаик и этрусских миниатюр, может, в них и в самом деле таится некое проклятье? Он думает о своем юном друге Ассуре-вавилонянине, который ищет способ прославить своим искусством скромную повседневность человеческой жизни. Но как можно прославить то, чему самой природой предназначено быть ничтожным и мимолетным?
И все трое, каждый на свой лад, пытаются представить себе маленького царя Иудеи, к которому их послал Ирод по следу своей белой птицы. Но в мыслях их царит смятение, потому что этот Наследник Царства сочетает в себе несовместимые свойства: величие и малость, могущество и невинность, изобилие и бедность.
Надо идти. Идти, чтобы увидеть. Открыть глаза и сердце незнакомым истинам, внять неслыханным дотоле словам. Они идут, в умиленном ликованье предчувствуя, что путь их ведет к началу новой эры.
Осел и вол
Вол
Осел - поэт, литератор, пустомеля. А вол болтать не любит. Он пережевывает свою жвачку, он созерцатель, молчальник. Он болтать не любит, но это не мешает ему думать. Он размышляет и вспоминает. В его голове, тяжелой и массивной, как скала, теснятся воспоминания стародавних времен. Самое почтенное связано с Древним Египтом. Это воспоминание о Быке Аписе. Апис рожден от девственницы телки, оплодотворенной ударом грома. Во лбу у него - серп месяца, а на спине - гриф. Под языком у Аписа прячется скарабей. Аписа вскармливают в храме. Может ли после этого удивить вола, что в хлеву девушка родила от Святого Духа маленького Бога?
Вол вспоминает. Он видит себя молодым теленком. Украшенный гроздьями винограда, он выступает в середине шествия в день Праздника Урожая в честь богини Кибелы, а за ним следуют юные сборщицы винограда и старые Силены, пузатые и краснолицые.
Вол вспоминает. Черную осеннюю вспашку. Неторопливый труд вспоротой лемехом земли. Напарника по работе, тянущего то же ярмо. Теплое дымящееся стойло.
Он грезит о корове. Прежде всего как об образцовой матери. О ее мягком животе. О том, как ласково тычется голова теленка в этот живой и щедрый рог изобилия. Как из гроздьев розовых сосцов брызжет молоко.
Он знает, что все это и есть он, вол, и долг его надежной, несокрушимой громады - неусыпно охранять роженицу Деву и появившегося на свет Младенца.
Слово осла
Пусть не смущает вас моя белая шкура, говорит осел. Когда-то я был черен как смоль, и только на лбу у меня белела звезда, знак моего предназначенья. Звезда и сегодня там, где была, но только никто ее не видит, потому что моя шерсть поседела. Так звезды ночного неба исчезают в бледном свете зари. Годы окрасили всего меня в цвет звезды, украшавшей мой лоб, и в этом я тоже вижу знак, бесспорную примету особой благодати.
Ибо я стар, очень стар, мне почти сорок лет, для осла это невероятно много. Не исключено, что я старейшина среди ослов. Это было бы еще одно знамение.
Зовут меня Кади Шуйя. Это следует объяснить. С самых юных моих лет хозяева не могли не отметить, что меня отличает необычное для осла умное выражение. Была в моем взгляде какая-то вдумчивость, проницательность, и это производило на всех большое впечатление. Вот почему мне дали имя Кади - ведь всем известно, что кади - это одновременно и судья, и священник, иначе говоря - человек, вдвойне отмеченный мудростью. Но, само собой, я был всего лишь ослом, самым смиренным и забитым животным, и меня не могли назвать почтенным именем Кади, не принизив его другим именем, смешным. Вот меня и назвали Шуйя, что означает - ничтожный, жалкий, презренный. Кадишуйя - это как бы мудрец-шантрапа, и хозяева звали меня иногда Кади, но чаще Шуйя, смотря по настроению…
Я осел, принадлежащий бедным. Долгое время я делал вид, что меня это радует. Потому что моим соседом и наперсником был осел, принадлежавший богатым. Мой хозяин простой земледелец. С его наделом соседствуют богатые угодья. Один торговец из Иерусалима проводил здесь со своей семьей самые жаркие недели лета. Его осла звали Яуль - это было великолепное животное, почти вдвое больше меня, с шерстью удивительно красивого и ровного серого цвета, светлой и мягкой, как шелк. Надо было видеть, как Яуль выступает в сбруе из красной кожи и зеленого бархата, с тканым ковровым седлом и медными стременами, помпоны ходят на нем ходуном, а погремушки звенят. Я прикидывался, будто этот карнавальный наряд мне смешон. Я старался вспомнить, каким мукам подвергали Яуля в детстве, чтобы впоследствии превратить в это роскошное верховое животное. Я видел в свое время, как он обливался кровью, когда на его живой плоти бритвой вырезали инициалы и девиз хозяина. Я видел, как безжалостно сшили кончиками вместе оба его уха, чтобы потом они стояли торчком, словно два рога, не то что мои, которые уныло свисают на обе стороны головы, а ноги его туго бинтовали, чтобы они стали тоньше и прямее, чем у обыкновенных ослов. Так уж устроены люди: тех, кого они любят и кем гордятся, они мучают еще больше, чем тех, кого они ненавидят или презирают.
Но Яуль был щедро вознагражден за свои муки, и в сострадании, которое я считал себя вправе к нему испытывать, таилась зависть. Во-первых, ему каждый день насыпали в чистые ясли овес и ячмень. И потом, у него были кобылицы. Чтобы понять значение этого обстоятельства, надо вспомнить, с какой непереносимой спесью относятся к ослам кони. Мало сказать, что они взирают на нас свысока. По сути дела, они нас просто не замечают, в их глазах мы значим не больше, чем мыши или мокрицы. Ну а кобылицы!.. Для осла они - высший шик, аристократки, высокомерные и недосягаемые. Да, кобылица - это величайший и сладчайший реванш, который осел может взять у верзилы коня. Но каким же это образом удается ослу соперничать с конем в его собственных владениях и даже отбить у него самку? Судьба неистощима на выдумки, вот она и изобрела для ослиного народа удивительнейшую, презабавную привилегию, и ключ к ее отгадке зовется мул. Что такое мул? Это скромное, сдержанное, старательное животное (увлекшись перечислением эпитетов, начинающихся на букву "с", я мог бы добавить еще: спокойное, сознательное, сильное, но я должен сдерживать свое чрезмерное словолюбие). Мул - это царь песчаных троп, крутых спусков, переходов вброд. Невозмутимый, неутомимый, уравновешенный, он идет…
Но в чем секрет стольких добродетелей? Да в том, что мулу неведомы смятение любви и тревоги деторождения. У мула никогда не бывает муленка. Чтобы произвести на свет маленького мула, нужны папа-осел и мама-кобылица. Вот почему некоторые ослы (а среди них и Яуль), избранные в качестве Отца будущих мулов (это самый почетный титул в нашем сообществе), получают в жены кобылиц.
Я отнюдь не принадлежу к числу сексуально озабоченных, и если мне свойственно честолюбие, оно состоит в другом. Но должен признаться, иной раз, видя, как Яуль возвращается утром после своих подвигов на лошадином поприще, досыта насладившийся и усталый, я начинал думать, что мир устроен несправедливо. Жизнь и в самом деле меня не баловала. Меня били, оскорбляли, навьючивали грузами тяжелее меня самого, а кормили чертополохом! С чего это люди вообразили, будто ослы любят чертополох? Дали бы нам хоть раз, хоть один-единственный раз, для разнообразия полакомиться клевером и зерном. А когда приходит наш последний час и, упав от истощения на краю обрыва, мы ждем, чтобы милосердная смерть положила конец нашим страданиям, нас преследует страх перед вороньем. Да, страх перед вороньем, потому что в наш смертный час мы познаем разницу между грифами и воронами. Ведь грифы нападают только на мертвецов. Пока в тебе теплится хоть искра жизни, тебе нечего их бояться: таинственным образом проведав об этом, они держатся от тебя на почтительном расстоянии. Но вороны, эти демоны, накидываются на умирающего, кромсая его заживо, и первым делом выклевывают ему глаза…
Все это необходимо знать, чтобы понять, в каком расположении духа я пребывал, когда в начале нынешней зимы мы с хозяином оказались в Вифлееме, большой иудейской деревне. В эту пору в провинции царил изрядный переполох, потому что император приказал произвести перепись населения и каждый обязан был внести в список себя и членов своей семьи, и непременно в том месте, где он родился. Вифлеем расположен на гребне холма, по склонам которого сбегают террасы и маленькие садики, подпираемые стенами, сложенными из сухого камня. Весной и в обычное время жить здесь, наверно, приятно, но в начале зимы, да еще в суматохе переписи, я горько сожалел о своем стойле в Джеле, деревне, из которой мы прибыли. Моему хозяину еще повезло - с женой и двумя детьми он нашел приют в трактире, гудевшем как улей. Рядом с трактиром располагалось что-то вроде крытого гумна, где можно было держать съестные припасы. Между этими двумя помещениями был узкий, никуда не ведущий проход, через него перекинули балки, а на них набросали охапки тростника, и получилось некое подобие соломенной крыши. Под этим шатким кровом поставили кормушку и положили подстилку для скотины, принадлежащей постояльцам. Там-то меня и привязали рядом с волом, выпряженным из тележки. Надо вам сказать, что я всегда ненавидел волов. Правда, это животное безобидное, но, к несчастью, у шурина моего хозяина есть вол, и во время пахоты родичи помогают друг другу и впрягают нас обоих в один плуг, несмотря на то что это строго запрещено законом. А закон мудр, потому что, поверьте мне, нет ничего ужаснее работы в такой упряжке. У вола своя, неторопливая повадка, свой, безостановочный ритм. Он тянет шеей. Осел, как лошадь, тянет крупом. Он работает рывками: поднатужился - и пошел. Принуждать его подстраиваться к волу - все равно что привязать ему гирю к ногам, совершенно сковав его энергию, которая и так-то не очень велика!
Но в этот вечер пахать было не нужно. Приезжие, которых трактирщик не пустил в дом, заполонили гумно. Я был уверен, что нас недолго оставят в покое. И в самом деле, вскоре в наш импровизированный хлев пробрались мужчина и женщина. Мужчина, похожий на ремесленника, был немолод. Он громогласно рассказывал всем и каждому, что явился на перепись в Вифлеем, потому что он потомок вифлеемского царя Давида в двадцать седьмом колене. Ему смеялись в лицо. Чтобы получить пристанище, лучше уж ему ссылаться на свою юную жену: видно было, что она измучена усталостью, да к тому же на сносях. Мужчина набрал соломы из подстилки и сена с решетки в яслях и устроил между мной и волом временное ложе для молодой женщины.