Оставалась, вероятно, еще неделя плавания до острова Диоскорид у входа в Аденский залив, когда команда "Боди" с помощью перьев подала сигнал бедствия. Таор и Сири тотчас переправились на борт этого корабля. То ли Боди искусали насекомые, то ли он отравился испортившейся пищей, то ли просто не смог вынести боковую и килевую качку в своем трюме, но старого слона, казалось, охватило бешенство. Он как безумный метался по трюму, в ярости набрасываясь на каждого, кто отваживался спуститься вниз, а когда рядом никого не было, исступленно бился о перегородки. Положение становилось критическим, потому что вес слона, его сила и грозные бивни внушали опасение, что он может всерьез повредить корабль. Связать Боди или повалить его оказалось невозможно, а так как он перестал принимать пищу, его нельзя было ни усыпить, ни отравить. Впрочем, последнее обстоятельство как раз внушало и отдаленную надежду - силы слона должны были в конце концов иссякнуть. Но продержится ли до тех пор корабль? Рискуя взбудоражить Ясмину ревом старого самца, решили все же, что флагманский корабль будет держаться поблизости от "Боди".
На другой день слон, поранивший себя о железную обивку трюма, начал истекать кровью. Через два дня он сдох.
- Надо как можно скорее разрубить тушу на части и бросить куски за борт, потому что мы приближаемся к суше и к нам могут пожаловать незваные гости, - сказал Сири.
- Какие гости? - спросил Таор.
Сири вгляделся в глубины небесной сини. Потом указал рукой на крохотный черный крестик, неподвижно зависший на громадной высоте.
- Вот они, - сказал он. - Боюсь, что наши старания ни к чему не приведут.
И в самом деле, два часа спустя, вертя во все стороны белой головой с черной бородкой, на корабельную стеньгу опустился орел-ягнятник. А вскоре к нему присоединилась еще дюжина его собратьев. Внимательно осмотрев все вокруг - людей за работой и развороченную тушу слона, - они камнем упали в трюм. Матросы, боявшиеся этих священных птиц, попросили приюта на "Ясмине". А "Боди" был покинут на произвол судьбы. К тому времени, когда корабль скрылся из виду, тысячи орлов-ягнятников кишели на его мачтах, реях и мостиках, вихрем кружились по трюму.
На сорок пятый день после выхода из Мангалуру "Ясмина", "Джина" и "Асура" вошли в Баб-эль-Мандебский пролив, "Врата Слез", который соединяет Красное море с Индийским океаном. Это было достаточно быстро, но два из пяти кораблей были потеряны. Теперь нужно было по крайней мере тридцать дней, чтобы по Красному морю доплыть до Эйлата. Решено было зайти на остров Диоскорид, который, как часовой, сторожит вход в пролив, и сделать там привал, потому что и люди, и животные давно нуждались в отдыхе.
Таор впервые ступил на чужую землю. Легкий, радостный хмель кружил ему голову, когда он взбирался по безлесым, заросшим дроком и репейником склонам горы Хаджар, а за ним вприпрыжку поспевали три слона, довольные тем, что могут размять ноги. Путешественникам все здесь было внове: сухая бодрящая жара, колючая, с сильным запахом растительность - мирты, мастиковые деревья, аканты, иссоп - и даже стада длинношерстных коз, в испуге разбегавшихся при виде слонов. Но куда больше перепугались бедные обитатели острова, бедуины, увидев, как на берег высадились нарядные господа в сопровождении невиданных чудищ. Путешественники проходили мимо закрытых наглухо палаток, куда попрятались даже собаки, по деревне, которая казалась совершенно безлюдной, но чувствовалось, что сотни глаз следят за ними сквозь дверные и оконные щели и прорехи в ткани. Путники взобрались уже почти на самую вершину горы, где гулял такой холодный ветер, что, хотя они и разгорячились от подъема, их стал бить озноб, и тут их остановил одетый в черное красивый мальчик, бесстрашно вставший посреди дороги.
- Мой отец, Рабби Рицца, ждет вас, - просто сказал он.
Мальчик повернулся и, никого не спросясь, зашагал во главе колонны. В круге, очерченном скалистыми уступами и расцвеченном асфоделями, приземистые палатки кочевников сливались как бы в один фиолетовый каркас; время от времени вздуваясь от врывавшегося внутрь ветра, они напоминали колеблемую дыханием грудь.
Рабби Рицца в синем бурнусе и в сандалиях, закрепленных ремешками, принял путников у очага, где горели эвкалиптовые поленья. После взаимных приветствий все расселись вокруг огня. Таор понял, что имеет дело с вождем, с господином - словом, с ровней. И в то же время он был поражен убожеством окружающей обстановки. В его представлениях бедность была неотделима от рабства, а богатство - от знатности, и он никак не мог представить себе одно без другого. Рицца не спрашивал гостей, откуда они явились и куда идут. Разговор ограничивался вежливыми пожеланиями и напутствиями. Но в особенности изумился Таор, когда какой-то мальчик принес Рабби Рицце миску с мукой грубого помола, кувшин воды и горшочек с солью. Вождь сам замесил тесто и, размяв его на плоском камне, придал ему форму круглой и довольно толстой лепешки. Потом, сделав прямо перед собой в песке небольшое углубление, бросил туда лопатой немного золы и раскаленных углей из очага и положил на них лепешку. Потом Рабби Рицца прикрыл ее веточками и поджег их. Когда веточки сгорели, он перевернул лепешку и покрыл другими веточками. Наконец извлек лепешку из ямки и метелочкой из дрока смахнул с нее золу. Потом, разломив лепешку на три части, протянул одну из них Таору, другую Сири. И принц Мангалурский, привыкший к изысканным яствам, изготовляемым целой армией поваров и поварят, сидя на земле, стал есть этот серый с пылу с жару хлеб, чувствуя, как на зубах у него хрустят песчинки.
Зеленый мятный очень сладкий чай, который разливали в крохотные чашки из высоко поднятого чайника, вернул Таора к более знакомым обычаям. Но вот Рицца нарушил долгое молчание. Легкая улыбка, сопровождавшая его речь, и то, что говорил он о простых и насущных предметах - о странствии, о пище, о напитках, - наводили на мысль, что он просто подхватил нить прерванного незначащего разговора. Но скоро Таор понял, что это не так. Рабби рассказывал историю, басню, притчу - Таор понимал ее лишь отчасти, словно в ее зеленоватой толще плохо различал наставление, адресованное лично ему, хотя рассказчик почти ничего о нем не знал.
- Наши предки, первые бедуины, - начал Рицца, - не были, как мы теперь, кочевниками. Да и зачем им было кочевать? Зачем было покидать роскошный, цветущий вертоград, куда их поместил Господь Бог? Стоило им протянуть руку, и они срывали вкуснейшие плоды, под тяжестью которых сгибались ветви самых разнообразных деревьев. Ибо в этом саду не было двух одинаковых деревьев, на которых произрастали бы сходные плоды.
Быть может, ты возразишь мне: еще и поныне в иных городах или возле оазисов сохранились дивные сады вроде того, о котором я рассказал. Почему, вместо того чтобы воспользоваться ими и поселиться в них, мы предпочитаем неустанно бродить по пустыне вслед за нашими стадами? В самом деле, почему? Это важнейший вопрос, в ответе на который заключена вся мудрость. И ответ этот таков: нынешние сады и плоды совсем не похожи на те, что вскармливали наших предков. Нынешние плоды тяжелы и темны. Прежние были светлы и невесомы. Что это значит? А то, что нам, падшим и выродившимся, очень трудно представить себе жизнь наших предков! Подумай, мы ведь дошли до того, что признали справедливость пословицы: "Голодное брюхо к учению глухо". А во времена, о которых я веду речь, живот, жаждущий пищи, и уши, жаждущие знания, составляли одно, ибо одни и те же плоды утоляли и тот, и другой голод. В самом деле, эти плоды различались не только формой, цветом и вкусом - каждый из них обучал особой науке. Одни давали знание растений и животных, другие - математики, были плоды, наставлявшие географии, музыкальным искусствам, архитектуре, танцам, астрономии и многому другому. Даруя знания, они наделяли отведавшего их соответствующими добродетелями: мореплавателей мужеством, цирюльников-костоправов добротой, историков честностью, геологов верой, лекарей преданностью, преподавателей терпением. В ту пору человек был приобщен к божественной простоте. Душа и тело были слиты воедино. Рот, пурпурная завеса, и за ней двойное полукружие эмалированных лесенок, фонтаны слюны и печные отверстия ноздрей служили живым храмом словам, которые насыщают, и пище, которая поучает, истине, которую едят и пьют, плодам, которые переплавляются в мысли, заветы и откровения…
Падение человека раскололо истину надвое. Пустое, полое, лживое слово лишилось способности насыщать. И пища, тяжелая, плотная, непрозрачная и жирная, затемняет разум и превращается в отвислые щеки и животы!
Что же делать? Мы, кочевники пустыни, избрали самое решительное воздержание при самой одухотворенной физической деятельности - ходьбе. Мы едим хлеб, винные ягоды, финики и то, что дают нам наши стада, - молоко, очищенное масло, изредка сыр, еще реже мясо. И мы ходим. Мы мыслим нашими ногами. Ритм шагов определяет ход наших размышлений. Наши шаги вторят движению нашей мысли, ищущей истину, - конечно, истину скромную, под стать нашей пище. Мы стараемся преодолеть раскол между пищей и познанием, до предела упростив и то и другое, ибо мы убеждены, что, изощряя их, мы усугубляем разрыв между ними. Конечно, мы не надеемся примирить их только нашими собственными силами. Нет. Чтобы свершилось возрождение, нужна сила сверхчеловеческая, воистину божественная. Но мы ждем этой революции и верим, что благодаря умеренности в пище и длинным пешим переходам через пустыню нам будет особенно легко понять, принять эту революцию и приобщиться к ней, когда бы она ни совершилась, завтра или через двадцать столетий.
Не все в этой речи дошло до Таора, далеко не все. Перед ним словно бы сгустились черные тучи, грозные, непроглядные, но их прочерчивали вдруг зигзаги молний, на мгновение озарявшие частицы пейзажа, бездонные глубины. До Таора не дошла суть этой речи, но он сохранил ее целиком в своем сердце, предчувствуя, что она станет приобретать для него пророческий смысл, по мере того как будет продолжаться его странствие. Так или иначе, сомнений уже не было: рецепт фисташкового рахат-лукума, из-за которого он, собственно говоря, покинул Мангалурский дворец, подергивается дымкой, начинает казаться наживкой, выманившей его из детского рая, или становится своего рода символом, значение коего еще предстоит расшифровать.
Со своей стороны честолюбец Сири Акбар, чуждый гурманским заботам своего господина, извлек из встречи с Рабби Риццей только один урок, расшатавший, однако, его былые умственные построения. Сири понял, что можно сочетать подвижность, которая требует легкости и отказа от богатства, с волей к власти и неукротимой хищностью. Правда, Рицца ни словом не обмолвился об этом. Но Сири пристально вгляделся в аскетически суровое лицо Рабби, в свирепые черты его товарищей, в их худые тела, причем чувствовалось, что они неутомимы и не боятся страданий, а во мраке палаток он рассмотрел силуэты окутанных покрывалами женщин и тусклый блеск оружия. Все говорило здесь о силе, быстроте и алчности, тем более грозной, что ей сопутствовало полное презрение к богатству и его неге.
Таор и Сири были поражены, когда, оказавшись на борту "Ясмины", обменялись впечатлениями и обнаружили, что увозят с острова Диоскорид, где ни на мгновение не расставались друг с другом, совершенно различные мысли, образы и впечатления. Путешествуя сообща, они с каждым днем все больше удалялись друг от друга.
В еще большей мере это относилось к Ясмине, юной голубоглазой слонихе-альбиноске. В течение сорока дней запертая в движущейся клетке трюма на корабле, носившем ее имя, она не раз уже думала, что умирает, в особенности во время бури. Потом ей под ноги подсунули мостки, по которым можно было сойти на берег, и она с изумлением обнаружила рядом с собой своих старых приятелей Джину и Асуру. Но где же Боди и Вахана? И какая странная у нее под ногами земля - сухая, песчаная, обрывистая, поросшая скудной колючей растительностью. Еще более странными показались Ясмине местные жители, удивившие ее не только своей одеждой, телом и лицом, но и изумленным, испуганным и восхищенным взглядом, какой они устремляли на слонов - неведомое на острове Диоскорид животное. Трое толстокожих произвели сенсацию в деревнях, через которые они проходили. Женщины бросались от них врассыпную и запирались с маленькими детьми в своих домах. Мужчины оставались невозмутимы. Но ватага подростков неизменно провожала монументальный кортеж, иногда играя на музыкальных инструментах. И поскольку Ясмина была хитрая бестия, она очень скоро заметила, что, несмотря на свой малый рост, она вызывает любопытство не только не меньшее, чем ее приятели, но даже более почтительное, более одухотворенное, - его порождает снежная белизна ее шкуры, окрашивает умилением голубизна ее глаз и углубляет пламенеющий рубин ее зрачков. Не такая громоздкая, более легкая, чем два других слона, вся сочетание белого, голубого и красного, она принимала знаки почтения от избранных. Вот тут-то и родилось в ее простодушном сердце незнакомое пьянящее чувство гордости, которому предстояло завести ее далеко, очень далеко, гораздо дальше, чем следовало.
Так и плыли на одном корабле принц, раб и слониха, предаваясь каждый своим мечтам, совершенно несходным, но в равной мере неопределенным и бесконечным.
* * *
Плаванье продолжалось двадцать девять дней, и ни одно сколько-нибудь заметное происшествие не нарушило медленного движения охряных, опаленных знойным солнцем берегов, которые появлялись иногда в поле зрения путешественников: с правого борта Аравия, с левого - Африка, разнообразясь громадами вулканов, глубокими бухтами или устьями пересохших рек.
Наконец они подошли к Эйлату - идумейскому порту в глубине Акабского залива, где их ждала воистину ошеломляющая новость. Юнге с "Джины", взобравшемуся на марс, первому показалось, что среди кораблей, стоящих на якоре в порту, он узнает знакомый силуэт. На нос каждого из трех кораблей высыпали взволнованные путешественники. Вскоре сомнения рассеялись: да, это была "Вахана", которую они потеряли из виду во время бури, - невредимая и благоразумная, она поджидала теперь прибытия своих спутников. Все радовались встрече. Команда "Ваханы", думая, что остальная флотилия ушла вперед, мчалась на всех парусах, чтобы ее догнать. На самом же деле она опередила всех. "Вахана" уже три дня стояла в Эйлате, и мореходы начали опасаться, не случилось ли беды и не пошли ли ко дну во время бури четыре остальных корабля.
Но объятиям и рассказам пришлось положить конец, чтобы выгрузить слонов и привезенные для продажи товары. И снова при виде необычного кортежа собрались огромные толпы зевак, и опять-таки Ясмина, сдержанная, но втайне ликующая, пожинала самые восторженные похвалы. У ворот города разбили лагерь, поскольку необходимо было отдохнуть. Во время этого краткого привала между принцем Таором и Сири Акбаром произошла первая стычка, показавшая принцу, насколько его раб - может быть, правильнее было бы назвать его уже "бывший раб" - изменился со времени отъезда из Мангалуру. Конечно, во время плавания то и дело возникали непредвиденные обстоятельства, корабли шли порой далеко друг от друга, и это оправдывало вольности, которые стал себе позволять Сири, каждый день отдававший приказания, не посоветовавшись с Таором и даже не сообщая ему о них. Но когда люди и животные соединились на суше, образовав единый караван, направляющийся к северу (до Вифлеема, деревни, о которой упоминали пророки из пустыни, оставалось двадцать дней пути), необходимо было, чтобы власть сосредоточилась в одних руках, и естественно - в руках принца Таора. Это понимали все, и в первую очередь сам Сири Акбар, но ему, без сомнения, это было не по вкусу. Поэтому на второй день после высадки он явился к принцу и повел с ним разговор, который поверг Таора в глубочайшее смятение. Четырем кораблям предстояло ждать несколько недель, а может, даже несколько месяцев, пока вернется караван. Сохранить корабли было необходимо, чтобы экспедиция могла, как только подует летний муссон, вернуться в Мангалуру. Поэтому на борту следовало оставить маленькую команду. Все это принц Таор понимал и предвидел сам. Но он так и подпрыгнул, когда Сири предложил сам возглавить этих людей и остаться в Эйлате. Конечно, поручить охрану кораблей следовало человеку, облеченному доверием, однако речь шла всего лишь об охране, а для этого не требовалось ни предприимчивости, ни способности держать людей в подчинении, ни особого ума. Зато поход на север был сопряжен с риском и неожиданностями. Как же Сири, верный слуга, приставленный к особе принца, мог даже подумать о том, чтобы его бросить?
Таор был так откровенно поражен и разочарован, что Сири пришлось пойти на попятный. Он еще пытался слабо защищаться, утверждая, что самый большой риск для принца и его спутников - не найти в Эйлате кораблей, на которых можно будет вернуться на родину, и против этой-то опасности и следует принять самые решительные меры. Но Таор на это возразил, что совершенно полагается на преданность и храбрость тех, кого он оставит охранять корабли, однако он никогда не согласится разлучиться с преданным Сири.
Когда раб удалился, на лице его была написана досада, до неузнаваемости исказившая его черты.
Этот случай заставил призадуматься Таора, который, с тех пор как покинул двор, все решительней освобождался от былой наивности. Изо дня в день он упражнялся в занятии, тратить время на которое ему и в голову не пришло бы в Мангалуру и которое вообще совершенно чуждо великим мира сего: он ставил себя на место других, пытаясь таким образом угадать, что они чувствуют, что думают и каковы их намерения. И вот когда Таор поставил себя на место Сири, перед его глазами разверзлась бездна. Таор понял, что полнейшее самоотречение и преданность, какие выказывает ему Сири, проистекают вовсе не из его природных свойств, как до сих пор полагал, во всяком случае неосознанно, Таор, но что во всем этом кроется, вероятно, доля расчета, сомнений и даже предательства. Заявив своему господину, что хочет остаться в Эйлате с кораблями, Сири окончательно отрезвил его. Став недоверчивым и подозрительным, Таор предположил, что Сири вознамерился завладеть кораблями, чтобы переоснастить их по-своему и в ожидании каравана заняться каботажным плаванием. А может, даже пиратством, на редкость прибыльным ремеслом в районе Красного моря. Кто поручится, что, когда Таор вернется из Вифлеема, его флотилия будет преданно ждать его на якоре в порту Эйлата?
Наконец караван двинулся в путь. Но Таор, покачиваясь в такт мягкой поступи слонов, продолжал предаваться мрачным раздумьям. Отношения его с Сири изменились: они не столько ухудшились, сколько стали более взрослыми, более зрелыми, в них появилось больше проницательности, в них обида сочеталась со снисходительностью, в них грозила отныне проникнуть та доля независимости и тайны, которая свойственна каждому человеческому существу, - словом, это были теперь истинно мужские отношения.