- Окстись! Какая любовь в пятнадцать лет?!
- А если полюбит?
- Слушай, ты это слово "любовь" произносишь с легкостью необыкновенной…
- А все-таки? - настаивал он.
Я стал серьезным.
- Если это случится, то я, конечно, не буду ей мешать. Хотя ручаться не могу.
- И дадите им свободу?
- Вероятно.
- И разрешите жить самостоятельно?
- Видимо.
- И не будете нудить в письмах?
- Постараюсь.
- Вы еще не совсем пропащий человек! - заключил Кротов.
И, честное слово, мне было приятно это услышать, Вскоре я выпроводил его домой.
О скуластой девушке в тот раз не было сказано ни слова.
Из дневника Кротова
"Умопомрачительно звучит: запись актов гражданского состояния! Загс!
Катя изменилась в лице.
Я усадил ее на стул.
Седовласая женщина в очках с прозрачной оправой, отчего и глаза ее казались прозрачными, как чистейшая аш-два-о, просмотрела наши документы: паспорта, медицинскую справку Кати, заявление.
- Господи, ребятки, как это вас угораздило!
Я сделал сладкую физиономию, словно окунул ее в тазик с вареньем. Я залебезил, как профессиональный подхалим. Я стал до отвращения слащавым. Сю-сю-сю… Нам так повезло, что мы попали именно к ней. От нее зависит наша судьба.
- Вы бы знали, ребятки, сколько вас таких. И все торопятся, все спешат. Куда вы торопитесь? Куда вы спешите? Вам еще жить и жить.
Катя готова была заплакать.
- А процедура очень сложная, ребятки, - причитала бедная старушка. Как она переживала за нас! Как она хотела нам счастья… поодиночке!
Документы… райисполком… заседание… постановление…
- Без согласия родителей, ребятки, ничего не получится. И все равно не раньше чем через месяц.
Месяц!
Я обалдел.
Месяц!
А почему не вечность?
Мы спутники, летящие по орбите вокруг своих родителей. От их притяжения не уйдешь. Вера Александровна Наумова - Юпитер среди планет.
Сю-сю-сю… Я источал рахат-лукум и какаву.
- Хорошо, мальчик, я постараюсь ускорить все формальности.
Да здравствует вежливость! Да здравствует обходительность!
На улице Катя пришла в себя.
- Что с тобой было? - спросил я.
- Сама не знаю. Мне вдруг захотелось кислой капусты.
- Как я себя вел?
- Ой, ты был неподражаем!
- Я обольститель пожилых женщин.
- А меня ты любишь?
Вместо ответа я ухватил за руку пробегавшего мимо малолетнего москвича с портфелем.
- Пацан, погоди!
- Чё? - вытаращился он.
- Запомни, эту девушку зовут Катя. Я ее очень люблю. Она будете моей женой. Понял?
Он вырвался, захихикал, как сумасшедший, и пустился прочь, оглядываясь.
В овощном магазине мы съели кулек квашеной капусты.
Вперед, вперед, рога трубят! Держись, Кать! Твоя мама, моя теща, твой отец, мой тесть, моя мать, твоя свекровь, мой отец, твой свекор, - все перепуталось в этом мире!
Вера Александровна с порога квартиры глянула на нас и обмерла.
Я услышал, как застучало ее сердце.
Я понял, что у нас на лицах крупными буквами проступает жуткое слово: "ЗАГС".
А где мой тесть?
Нет моего тестя!
- Мама… - начала Катя непослушными губами. - Ты только, пожалуйста, не волнуйся…
- Вера Александровна! - перехватил я инициативу. - Мы должны вам сообщить… - (и вдруг сообразил" что изъясняюсь гоголевским стилем; "Господа, я должен сообщить вам пренеприятное известие…") -…мы решили пожениться. Катя беременна. В загсе требуют вашего согласия. Дайте нам его!
В прихожей стояло кресло, широкое, удобное. Если падать в обморок, то только в него.
Теща моя отступила и медленно осела именно туда.
- Вы негодяй! А ты безмозглая, испорченная, погибшая девчонка!
- Мамочка!
- Ты загонишь меня в могилу. Скорее я умру, чем…
- Сережа, уйди… - шевельнула губами Катя. Глаза огромные, как у той андерсеновской собаки. - Иди домой… я сама… пожалуйста…
Любимая! Держись!
Я поцеловал ее на глазах Прекрасной Дамы и вышел.
Я мчался домой, не соблюдая правил уличного движения. Ветер свистел в ушах. Ни одна машина не задавила. Город был пуст".
9
Катя улетела.
Перед самолетом она зашла ко мне в кабинет попрощаться. В коротеньком овчинном полушубке, с укутанной головой, в валенках, она была неуклюжа и трогательна. Я пожелал ей всего доброго, просил передавать привет матери. На пороге Катя замешкалась.
- Борис Антонович, присматривайте, пожалуйста, за Сережей.
Так и сказала: "присматривайте", словно оставляла мне на попечение маленького ребенка. Я обещал присмотреть.
Потом наш оператор Нина Иванова, оказавшаяся в тот день в аэропорту, ходила по кабинетам и рассказывала, как Кротовы прощались. По ее словам. Катя ревела, точно уезжала навечно, а Кротов целовал ее, успокаивал, они обнимались, и служащая аэропорта кое-как расцепила их у трапа…
Я сидел в сельскохозяйственном отделе окружкома партии, когда зазвонил телефон. Инструктор передал мне трубку. В ней раздался взволнованный голос Миусовой:
- Борис Антонович, я вас ищу! У нас тут форменное безобразие! Приходите быстрей!
- В чем дело?
- Кротов явился пьяным, сцепился с Суворовым, никак не можем их успокоить, вот-вот подерутся!
От окружкома партии до радиодома пять минут быстрой ходьбы. Когда я ворвался в редакцию, самое главное было уже позади. Иван Иванович Суворов сидел на диванчике, откинув голову, держа ладонь на сердце. Миусова крутилась вокруг него с графином воды. В комнате толпилось еще человек пять сотрудников. Все галдели.
Кротова в кабинете не было.
- Где он?
- Ушел к себе. Только что. Он совершенно невменяем! - суетилась Миусова.
В несколько шагов я оказался у двери жилого кабинета, распахнул ее и без стука вошел. Кротов одетый лежал на кровати лицом вниз.
Я рявкнул:
- А ну-ка встань!
Он медленно повернулся на бок, тяжело приподнялся, сел. Пьян он был основательно: губы перекошены, глаза пустые, как стекляшки. Меня затрясло.
- Хочешь в ухо?
- Т-только п-попробуйте…
- Мозгляк! Слюнтяй! Сопляк! Ты уволен! - И вышел, хлопнув дверью.
Суворов уже отдышался. Я попросил сотрудников разойтись по своим местам, подсел к нему на диван.
- Что произошло, Иван Иванович?
Вмешалась Миусова. Ей не терпелось рассказать.
- Иван Иванович спокойно работал. Я тоже. Тут вошел Кротов. Я прямо ахнула. Он был в непотребном виде. Сел на свое место и уставился в окно… Иван Иванович пошутил. Как вы пошутили, Иван Иванович?
- Я сказал: с радости, что жену проводил, напился, что ли?
- Да, да, именно так! А Кротов как будто с цепи сорвался. Вскочил, кинулся с кулаками на Ивана Ивановича, начал его оскорблять…
- Сказал, что мне на свалку истории пора, - мрачно усмехнулся Суворов. - Мол, таким, как я, место в музее, в разделе пушной рухляди. Пушной! Почему пушной-то? Соболь я, что ли, какой?
- Он и почище говорил, Борис Антонович! Заявил, что ненавидит таких, как Иван Иванович. Я прямо ахнула. Откуда у него мысли такие?
- Сказал, что таким, как я, надо специальным указом запретить детей рожать… Вот как! - констатировал Суворов.
- И творческое бесплодие приплел, представьте себе, Борис Антонович!
- Мол, такие, как я, тормозят прогресс и все живое и свежее сожрать готовы… Вот как!
- Ужас что говорил, Борис Антонович! Иван Иванович, конечно, вскипел и хотел ему затрещину дать. А он его за руку схватил.
- Сказал, что может мне скулу переставить на место задницы, потому что спортсмен… Вот как! - Суворов закашлялся.
Встрепанная Миусова достала из сумочки зеркало и стала нервно подкрашивать губы.
- Все ясно, - сказал я. - Он уволен, Иван Иванович.
Суворов собрал лоб в складки, переваривая эту новость.
- Неужто?
- Да. Напишите официальную докладную с изложением всех обстоятельств. Вы тоже, Юлия Павловна.
- Я напишу! - вскинулась Миусова.
Суворов закряхтел, словно кости его ломало.
- Да чего писать-то… Не мастер я такие бумажки составлять.
Я сухо отмел его сомнения:
- Не скромничайте. У вас получится.
Он бросил на меня тяжелый взгляд из-под очков.
- А вам почем известно, что получится? Я, может, и не захочу такую бумагу писать… Вот как!
Миусова отложила зеркальце; зеленые веки ее затрепетали.
- Вот вы сразу решили увольнять, - ерзая на диване, продолжал Суворов. - Уволить просто, чего проще! Да и надо бы уволить стервеца, чтобы впредь неповадно было. Так он же, стервец, жену имеет! Как он ее, безработный, кормить будет? Это продумать надо хорошо… Вот как!
Миусова подпрыгнула на стуле:
- Иван Иванович! Неужели вы ему такое простите? Он же вас чуть до инфаркта не довел!
Суворов насупился, помрачнел еще больше.
- До инфаркта меня такой сопляк не доведет, больно чести ему будет много. Я войну пережил, там почище переживания были. К нему у меня жалости нет, к сопляку. Его в детстве мало пороли, вот что! Я об его жене думаю. Девчонка на глазах пропадает. Мало того, что он от нее на сторону гуляет, сам видел, как он по поселку шляется с этой залетной птахой, она, я слыхал, к нам уже переселилась на постоянное жительство… А уволить - так и денег жену лишить! Нет, я такую бумажку писать не буду. И вам, Юлия Павловна, не советую.
- Иван Иванович, это благородно, но…
Суворов грубо прервал ее:
- А коли благородно, то и поступайте по-благородному. На вас он, кажись, не орал.
- Моя совесть, Иван Иванович…
- Да чего вы раскудахтались, Юлия Павловна! Я сам небось не бессовестливый. Еще больше вашего совестливый. Выговор - и хватит ему, сопляку!
Миусова оскорбленно поджала губы. Она была потрясена. Да и я тоже.
- Выговор сопляку, чтобы неповадно было на будущее, - как заклятье, повторил Суворов. Встал с дивана и, шаркая ногами, удалился из комнаты.
Чуть позднее я сочинил по горячим следам приказ, где Сергею Кротову объявлялся строгий выговор за появление на работе в нетрезвом виде и прогул. "При повторении подобного случая, - написал я, - будет отстранен от занимаемой должности".
"Вот так Суворов! - неотступно преследовала меня мысль. - Вот так Иван Иванович!"
До обеда я вместо Кротова подбирал информации для выпуска известий. Не хотелось просить об этом других сотрудников. Выпуск получился тощий.
В перерыве я отправился к Кротову. Дверь была приоткрыта, комната пуста. В шесть часов, уходя домой, я опять заглянул - никого. Кротов исчез.
10
На следующий день я пришел в редакцию пораньше, чтобы до начала работы успеть переговорить с Кротовым. Дверь его комнаты была заперта, на стук никто не отозвался. Редакционная сторожиха на мой вопрос, ночевал ли Кротов у себя, ворчливо ответила, что, дескать, был, баламут, цельную ночь на машинке трещал, как окаянный, спать не давал, а ушел только что…
К началу рабочего дня Кротов не явился. В десять его тоже не было. В половине одиннадцатого я снял трубку и позвонил главному врачу окружной больницы, своему знакомому Савостину. Минут пять мы беседовали о разных пустяках: о погоде, зимней рыбалке; потом я перешел к делу. Известна ли ему молодая фельдшерица из Улэкита? Да, известна. Где она сейчас работает? Здесь, в столице. Давно перевели? Полмесяца назад. Предоставили квартиру? Да, нашли небольшую комнатушку. Не знает ли он адреса? Савостин помолчал озадаченно. Адрес он, конечно, знает, сам помогал устраивать девчонку, но в чем, собственно, дело? Нужен молодой специалист, кандидатура для очерка. А, вон что! Улица Тунгусская, сорок два, как раз около бани. Как ее фамилия? Салаткина, Тоня Салаткина. Подходит кандидатура для очерка? А почему и нет - деловая девчонка! Ну и прекрасно. Спасибо.
Городок наш невелик. Дома стоят кучно на высоком берегу, на стрелке двух полноводных рек. За ними круто поднимаются сопки, склоны их белы от снега. Еще дальше - прокаленная стужей тайга, на десятки километров ни одного дымка. Небо туманно. Прохожие торопливо бегут по скрипучим деревянным тротуарам.
Я быстро нашел нужный дом на улице Тунгусской. Он стоял особняком на спуске к реке. Это была покосившаяся, видавшая виды избушка с двумя замерзшими окнами. Из трубы курился дымок. Я вошел в темные сени и постучал во вторую дверь.
- Открыто! - раздался голос Кротова.
В избушке была одна комната, разделенная ядовито-зеленой перегородкой на кухню и жилую половину. Кротов лежал в свитере и брюках на застеленной одеялом кровати. Руки закинуты за голову. Во рту торчит погасшая сигарета. Рядом на табурете стакан с недопитым чаем, блюдечко с горкой окурков. Увидев меня, он поднялся было на локте, но раздумал и опять лег. Глаза его уперлись в потолок.
- Привет, - сказал я.
Он ответил равнодушно, не глядя:
- Здравствуйте.
Я огляделся. В жарко натопленной комнате был беспорядок. Перед печкой разбросаны дрова, на полу мусор, на спинке кровати грудой висят женские платья и кофты, кухонный стол завален немытой посудой.
- А ну-ка поднимись, посмотрю на тебя! - Он не двинулся. - Поднимись, говорю. Лежа гостей не принимают.
Поморщившись, Кротов спустил ноги с кровати, сел, оперся локтями о колени, уткнул подбородок в ладони и уставился в пол. В светло-льняных взъерошенных волосах торчали перышки от подушки.
- Думаешь являться на работу?
Молчание. Ногой в носке Кротов растер пепел на полу.
- Думаешь являться на работу, спрашиваю?
- Зачем?
- На работу ходят, чтобы работать. У тебя мозги после вчерашнего набекрень. Где твоя приятельница?
- Моя приятельница пошла в магазин.
- А ты ждешь, когда она притащит тебе поесть и выпить?
Он вскинул на меня глаза.
- Вы полегче, пожалуйста.
- Вчера я хотел дать тебе в ухо. Это желание не пропало. Ты слюнтяй.
- Полегче, Борис Антонович! - взлетел его голос. Голубые глаза потемнели.
- А как прикажешь говорить с тобой? Являешься пьяным на работу, скандалишь… Вполне заслуживаешь оплеухи.
- У меня первый разряд по боксу.
- Плевать я хотел на твои разряды! Ты и старику Суворову грозился переставить части тела. Так вот! Перед Иваном Ивановичем ты извинишься. Самым лучшим образом. В присутствии Миусовой. Он тебя спас от увольнения. Это - первое. Второе: сейчас соберешься и пойдешь на работу. Ясно?
Он молчал, угрюмо глядя в пол.
- Ясно или нет?
- Подождите немного. Сейчас Тоня придет.
- Зачем она тебе?
- Попрощаться надо.
- Обойдешься! Собирайся!
Кротов лениво поднялся, пригладил ладонями волосы, подтянул свитер и пошлепал в носках за перегородку. Я придвинул ногой табурет, уселся и закурил. Он возился, одеваясь. Наконец я не выдержал.
- Тебе перед Катей не стыдно?
Из-за перегородки донеслось:
- Нет!
В замешательстве я крикнул:
- В самом деле или представляешься?
- Думайте как хотите!
И тут, легка на помине, - появилась хозяйка дома. Увидев меня, она замерла на пороге.
Кротов вышел одетый, в унтах и полушубке. Он поглядел на девчонку, покосился на меня и усмехнулся:
- Познакомьтесь. Борис Антонович Воронин, мой шеф. Тоня.
- Здравствуйте, - смело сказала скуластая.
Я кивнул. Кивнул-таки. А не хотел ведь.
- Мы уходим, - объяснил Кротов. - Борис Антонович пришел, чтобы спасти нас от разврата. - Черные раскосые глаза уставились на меня. - Борис Антонович считает, - рапортовал Кротов с той же кривой усмешкой, - что мы ведем себя предосудительно. Оба. Ты и я. - Глаза девчонки разгорелись, как раздутые угли. - Борис Антонович прочитал мне мораль за то, что я у тебя сижу. Ну пока! Мы пошли.
- Зайдешь сегодня?
- Не знаю. Забегай сама.
- Ты поел?
- Аппетита нет.
- Тебя не выгнали? - Она обращалась только к нему.
- Еще нет.
Черные раскосые глаза воинственно глянули на меня.
- Вы не имеете права его увольнять!
Я встал. Каким старым я себя чувствовал! Усталым и старым.
- Не имею права?
- Да, не имеете!
- И все-таки он будет уволен, если еще раз напьется или прогуляет.
Она залилась гневным румянцем.
- Вы ничего не понимаете! Ничего!
- Возможно. С вами сойдешь с ума. Обалдеешь. Свихнешься. Меняю одного Кротова на десять Суворовых. Надоели вы мне все!
- Ничего не понимаете!
Кротов хохотал, как полоумный. Я с треском шваркнул дверью.
Он догнал меня почти сразу, пристроился сбоку. В горле у него посвистывал еле сдерживаемый смех.
- Борис Антонович!
Я шагал.
- Борис Антонович!
Я остановился.
- Только посмей мне сказать, что я ничего не понимаю, я тебе так врежу…
- Вы ничего не понимаете!
- А ты пьяница! - заорал я. - Потенциальный алкаш! При первой трудности хватаешься за рюмку. Вместо того чтобы писать свою паршивую повесть, шляешься по девчонкам, ищешь у них утешения. О чем вы с ней толковали? О Фолкнере?
- Мы говорили о Кате.
- Врешь ты! - завопил я на всю окрестность.
Кротов согнулся от смеха. Я ему наподдал плечом, он с хохотом повалился в снег, а я пошел, трясясь, напрямик по снежным колдобинам.
Так и прибрел в редакцию, едва живой от злости.
Минут через пять из своего кабинета услышал его голос. Вскоре вошла Миусова, зеленовекая, деловая, подтянутая, как струна.
- Борис Антонович…
- Ну что еще? - спросил я грубо.
- Он явился. Принес извинения Ивану Ивановичу.
- Какое событие! Об этом надо сообщить по радио! Вот приказ о выговоре. Вывесьте.
- Хорошо, Борис Антонович. Это не все. Бухарев, требует вас и Кротова к себе. Звонила секретарь. Вы уже опоздали на пятнадцать минут.
- Опоздаю еще на пятнадцать. Не умрет Бухарев.
Глаза ее широко раскрылись.
- Не советую, Борис Антонович.
- Слушайте, Юлия Павловна, я не прошу у вас советов.
- Как вам угодно… - опала Миусова и направилась к двери.
Я остановил ее:
- Напомните, пожалуйста, сколько лет вашим детям?
Тонкие, тщательно выписанные брови взлетели.
- Юрию двадцать, Лене семнадцать.
- Вы их понимаете?
Юлии Павловне показалось, наверное, что она ослышалась. Нет, слух ее не подвел.
- Понимаю ли я своих детей? Безусловно!
- Все их поступки?
- Безусловно, все.
- Ну, вам медаль нужно выдать за проницательность! Можете идти.
Оскорбленная, в смятении Миусова удалилась.
Я выкурил подряд две сигареты. Раздался звонок. Из приемной Бухарева настойчиво просили явиться.