ВТОРАЯ ЧАСТЬ. КРАСНЫЙ: ЛИРИЧЕСКИЕ КЛОУНЫ
I
В течение двадцати четырех часов Вилли разыгрывал для себя комедию, будто верит, что речь идет о простой интрижке. Облачившись в пурпурный халат, он разгуливал по своей золотой гостиной в "Негреско" с бокалом шампанского в руке, стараясь как можно лучше подстроиться под свой персонаж, укрывшись за маской персонажа, которого сам же для себя и выбрал, - так некогда люди в поисках пристанища бежали в далекие края. Он изображал перед Гарантье комедианта, задетого в своем самолюбии, глубоко переживающего за свою репутацию донжуана, которой нанесен удар, напуганного угрожающими коммерческими последствиями этого дела в случае, если оно получит огласку, - ведь после историй с Ритой Хейуорт и Али-ханом, Ингрид Бергман и Росселлини журналисты держали ухо востро. Вульгарность и банальность его персонажа были единственно возможным способом подстроиться под реальное и слиться с ним, ответить ему в нужном ключе, задать тон миру и защитить чувствительность, малопригодную для обжитых мест.
- Дорогуша, для меня главное - знать, как долго она еще собирается безобразничать. Она уже провела ночь со своим парнем, так что наверняка в курсе его возможностей: ан нет, ни тебе телефонного звонка, ничего. Она должна была начать сниматься в понедельник. Вы ее отец, я ее муж, и я считаю, что, когда она уезжает с любовником, ей следует предупреждать нас. Я не очень подкован в морали, но уж это я знаю.
Гарантье смотрел в окно в сторону моря. На Английской набережной карнавальная толпа глазела на проходящие мимо отдельные части процессии, которая перестраивалась на площади Гримальди. Это чем-то напоминало полотно Джеймса Энсора.
- Не старайтесь для меня, Вилли. Не стоит труда.
Вилли сделал обиженное лицо:
- С вашего позволения, я стараюсь для себя. Вообще-то зубы чистят не для других.
Он раздавил сигарету в пепельнице с пафосом, продиктованным желанием Вилли, чтобы его хорошо было видно изо всех уголков зала, рассчитанного, как минимум, мест на шестьсот.
- Вы принадлежите к устаревшей драматической школе, Вилли. Той, где излишне жестикулируют. Я бы даже сказал, к обществу, которое злоупотребляет жестами.
- Знаете, паразитизм, пусть даже и изысканный, никогда не был в авангарде прогресса.
- Спасибо. Есть способ быть полезным тем, кто придет нам на смену: это помочь им нас сменить. Я делаю все, что в моих силах.
Вилли повернулся к нему, тяжело оперся о стол, и его большая, всегда чуть сутулая спина - он выдавал за стать то, что было лишь довольно сильным искривлением позвоночника, - еще больше сгорбилась, как будто он застыл в полупорыве.
- Listen, pop , - сказал он. - Между двумя сутенерами актерствовать ни к чему, но я полагал, вам больше по душе эта вежливость, чем искренность. Вы дорого обходитесь Энн, не так дорого, как я, но все же дороговато: для жалкого преподавателя литературы это неплохо. Вы любите хорошо одеваться, путешествовать, с большим вкусом украшать свою квартиру, и вы с утра до вечера ничегошеньки не делаете, ожидая, когда грянет революция и освободит вас даже от этой обязанности. Сейчас перед вами стоит бутылка с вашим любимым виски, которая не будет фигурировать в вашем счете, так как с тех пор, как вы всучили мне свою дочь, никто ни разу не видел счета, выписанного на ваше имя. Так вот, знаете, во что нам может обойтись это приключеньице? У нас нет ни гроша, ни у Энн, ни у меня, а значит, и у вас тоже. Я вложил деньги Энн в разные ценные бумаги, но представьте себе, она всё потеряла. Не везет, правда? Не стану от вас скрывать, я старался изо всех сил. Я очень хотел остаться с малышкой. Мне нравится заниматься с ней любовью. Как-нибудь я вам покажу в деталях, как я это с ней проделываю, но не сейчас. Единственный способ сохранить Энн - запереть ее в голливудском кругу. Если она из него вырвется, все пропало. Она оставалась, потому что не знала, чем еще заняться, потому что ждала любви, чтобы выйти из него.
Гарантье поставил бокал.
- На тот случай, если вы, паче чаяния, не знаете этого, - заметил он, - ходят слухи, будто она оставалась из жалости к вам.
Вилли продолжать гнуть свою линию:
- Потому что Голливуд предлагал этой девушке, как бы свернувшейся клубочком внутри себя самой, успокаивающую и делающую все легким банальность, а также и, возможно, главным образом потому, что у вас появился вкус к роскоши, а она питает к вам нежные чувства - невероятно, но факт!
- Но у меня не появился вкус к роскоши, - сказал Гарантье. - Он у меня всегда был. Я мог бы вам сказать, что сам себе отвратителен, но это неправда, это еще не все; мне отвратителен даже воздух, которым я дышу, среда, в которой я живу, общество, которое меня произвело и терпит. Я - и есть то, что я больше всего ставлю ему в упрек.
- Знаю, знаю, знаю. Знаю также, что все это ложь, будто вам отвратительна роскошь, но будто бы вы так изображаете в своем уголке для себя самого существующий - или же несуществующий, но который вы изо всех сил стремитесь воплотить - социальный и моральный декаданс. Все это оттого, что вам не удалась жизнь. Все это оттого, что вас бросила жена, а вы ее любили. А может, даже и не любили: просто пытаетесь оправдаться. Избитый ход - проиграв скачку, говорить себе, что вам на старте перебили ноги. Но это ваше дело. Можно жить и так. Изображайте, милый друг, изображайте, изображайте! Но что до суровой реальности - той, что вечно пукает у вас между ног, - то зарубите себе на носу вот что: завтра я получу первые телеграммы со студии. Я мог бы телеграфировать, что она заболела, но это чревато: через двое суток у меня на хвосте будет сидеть уже с десяток репортеров. Если это легкая интрижка - все хорошо. Если же это затянется, ее карьера рухнет и ваша тоже, дорогуша. Для нас троих речь идет о миллионе долларов в год.
- Как же вы ее любите! - удивился Гарантье. - Узнаю в ваших речах всю вульгарность любви. Вы ее любите, мой маленький Вилли, а она вас нет. Впрочем, это и есть большая любовь: когда любишь только ты. Когда же любят друг друга, она разрезается на две части, она уже ничего не весит. Люди, которые любят друг друга, ничего не понимают в любви.
- Избавьте меня от ваших откровений, старина.
Гарантье улыбнулся. В неярком морском послеполуденном свете, шедшем ото окна, - а тут еще небо, чайки, море, - в нем проглядывала сероватая, с проседью, изысканность: прядь, усы, фланелевый костюм, - и он стоял там, в пастельных красках уходящего дня, как бы добавляя еще один полутон всей картине.
- Когда я думаю, что они сейчас наверняка таскаются со всем этим по улицам и гостиницам, и достаточно одного фотографа… Им нужно было взять меня с собой, я бы послужил прикрытием.
- Что, Вилли, рана кровоточит?
- Да пошли вы! Что мне с того, спит она с кем-то или нет? Наоборот, это даже на пользу ее искусству. Но если бы с ними был я, они хотя бы чувствовали себя спокойно. Им бы не пришлось прятаться. Ибо я все же надеюсь, что они прячутся! Но ведь так просто было взять и попросить меня пойти с ними, даже с точки зрения морали! Как-никак она существует!
Он был уже в стельку пьян, когда зазвонил телефон. Некий господин, сообщил консьерж, желает поговорить с г-ном Боше о м-ль Гарантье. Сопрано, подумал Вилли с облегчением. Он действительно все это время думал о нем. Тут уже начинало попахивать какой-то мистикой. Поскольку он не знал ни лица Сопрано, ни местожительства, ни даже существует ли он на самом деле, ему оставалось лишь, следуя своим старым склонностям, превратить его в некую страшную оккультную силу, занятую исключительно тем, чтобы присматривать за бедным маленьким Вилли.
- Пусть поднимется.
Гарантье не отрываясь смотрел на чаек.
- Поразительные чайки, - сказал он. - С утра до вечера сражаются над галькой, всегда в одном и том же месте. Понятное дело, туда выходит канализационная труба.
- Свинья, - сказал Вилли.
Лиловый гостиничный грум отворил дверь, и первое, что бросилось в глаза Вилли, была набожно прижатая к сердцу шляпа - так, словно в собор вошел и сам субъект. Низкорослый, со следами миловидности эфеба на лице, которое неумолимое время донельзя раздуло, покрыло морщинами и выкрасило в желтый цвет, он немного напоминал какого-нибудь евнуха, одетого на европейский лад и оказавшегося по милости революции вдали от родного гарема. При взгляде на это абсолютно гротескное, ирреальное лицо Вилли не смог сдержать довольной улыбки и на какое-то чудесное мгновение вновь стал таким, каким был в восьмилетнем возрасте, когда мир еще не был задушен гнетом, то есть реальностью - самой жестокой диктатурой, которую когда-либо пришлось испытать человеку. Затем субъект снял карнавальную маску, и все было кончено. Вилли узнал в нем охотника за автографами: он всюду бегал следом за ними с тех пор, как они оказались на побережье, по вечерам поджидал их на выходе из студии, а по утрам - у дверей гостиницы.
- Что это еще за способ пробраться сюда? - проворчал Вилли. - Прежде всего, кто вы?
Индивидуум поклонился, боязливо втянув голову в плечи.
- Силуэт, простой силуэт, - умоляюще и услужливо пролепетал он. - Набросанный очень быстро и без всякой претензии.
Он так сильно прижимал шляпу к сердцу, что совсем расплющил ее.
- Вплоть до сего момента жизнь ни разу не предоставила мне возможности вставить реплику, ни разу не почтила меня ситуацией… Вечно в стороне, вечный статист, вынужденный довольствоваться немым появлением на сцене, играющий второстепенные роли… вынужденный довольствоваться жизнью других, жить посредством других, через замочную скважину. Девственник, если месье позволит мне уточнить. Девственник и вдобавок бухгалтер". Вечно смотрящий на все лишь со стороны, не имеющий возможности ни до чего дотронуться пальцем. Впервые, из-за стечения благоприятных обстоятельств. Я находился в баре, когда мадемуазель Гарантье… - Палец прижался к губам.
- Ни слова! Конечно, удачная находка для газет… - (Про себя: "Он у меня в руках".)
- Сколько? - доброжелательно спросил Вилли.
- Это не совсем то, - беспокойно произнес индивидуум, тогда как между словами на его губах выступала, исчезала и вновь выступала раболепная улыбка. - Главное для меня - участвовать, быть вовлеченным… Мне нужна дружба, привязанность… Если бы месье согласился взять меня к себе на службу. Восхищение, которое я питаю к месье и мадам. Если бы только месье мог забрать меня с собой в Голливуд… Для абсолютно ничтожного и бесцветного парня, как я, который всегда жил идеалом, которому всегда требовалось верить во что-то, чтобы жить. Месье меня поймет! Из потомственных аристократов, бывший боец Интернациональных бригад, бывший приверженец левых взглядов, бывший постоянный клиент протянутой руки, бывший гуманист, бывший член Жокей-клуба.
Впервые Гарантье заинтересовался разговором. Он отвернулся от чаек, суетившихся над канализационным стоком, и стал наблюдать за чайками, суетившимися ближе к нему. Индивидуум перехватил его взгляд.
- Вижу, месье меня понимает, - пробормотал он. - Вероятно, аналогичный жизненный опыт?.. Между нами, изгнанными аристократами… Месье извинит меня за то, что я обращаюсь к нему в третьем лице, но, как я уже сказал, я принадлежу к очень старой аристократии- хотя и разорившейся, - и я всегда сохранял некоторую ностальгию по стилю. Третье лицо - это почти все, что у меня осталось от прошлого величия, но что вы хотите, с фашизмом, Мюнхеном, германо-советским пактом, Виши, концентрационными лагерями, атомной бомбой и целью, оправдывающей все средства, мы почти все потеряли. Я все-таки сохранил привычку разговаривать с собой в третьем лице, что дает мне ощущение быть еще кем-то. Месье позволит мне.
Ла Марн беспокойно принялся рыться в бумажнике: у него были заготовлены многочисленные визитки, но ему хотелось сымпровизировать:
- Визиток больше не осталось. Я граф Бебдерн, - сказал он. - Очень старая аристократия, которая всегда была в авангарде прогресса. - (Три раза "ха-ха" про себя.)
- Мне не нужен дворецкий, - сказал Вилли. - Убирайтесь.
Бебдерн бросил на него наглый взгляд, затем дошел до кресла посреди гостиной, уселся, взгромоздил свои заляпанные грязью башмаки на софу и принялся разглядывать ногти. Вилли смотрел на этого субъекта со смутной надеждой. Вообще-то достаточно было, чтобы у него на лбу обозначилась парочка рожек, и все бы снова стало возможно. Однако не стоит быть чересчур требовательным.
- Убирайтесь, - повторил он уже не столь убедительно.
- Так я говорил о мадемуазель Гарантье… - начал Бебдерн. - В какой газете вы бы хотели, чтобы это появилось? У вас нет любимых газет? Ладно. Налейте мне шампанского… У вас очень мило. Можно, я буду спать на диване? Спасибо. Ах, "Вдова Клико". Это была любимая марка моего дворецкого. Самая дружная пара в мире, а? Ваше здоровье. Кстати: давайте-ка гигантски ее пошантажируем.
Глаза к небу, сигара в руке.
- Наконец-то роль! - воскликнул он с восхищением. - Наконец-то я включен в состав. Налейте мне еще шампанского.
- Чертова чайка, - проговорил с симпатией Вилли.
Гарантье устало поднял руки:
- Послушайте, Вилли, хватит. Это безумие. Есть все же какие-то границы… Мы же не в фильме Граучо Маркса!
- К этому мы еще придем, - пообещал Бебдерн успокаивающе. - Мы к этому придем, и месье ничего уже не почувствует. Надо только, чтобы он предоставил дело мне. - Он с наслаждением раскуривал сигару. - Уже с давних пор я испытываю глубокое отвращение к природе, - разглагольствовал он, развалившись в кресле. - Уже с давних пор, а если точнее, с тех пор, как она приняла мое обличье. Мой рост метр пятьдесят пять, с одной стороны - ничего, с другой стороны - я ни красив, ни даже просто хорошо сложен. При таких данных, разумеется, нужно иметь идеал. Но реальность всегда в конечном счете навязывает себя вам, и тогда есть только одно убежище - в искусственном. В этом смысле я никогда не сумел бы полностью высказать месье, как я благодарен ему за его усилия. Еще несколько таких борцов, как месье, и в итоге нам действительно удастся перетащить мир по ту сторону зеркала. Все, чего заслуживает реальный мир, так это получить тортом в физиономию. Я всегда самым внимательнейшим образом следил по газетам за усилиями месье. С моим отвращением к реальному. Впрочем, всякий раз, когда я читаю, что над Голливудом нависла угроза, что зарплату звезд сокращают, я чувствую, как почва уходит из-под моих ног. Все эти чудесные личные жизни… Без них мне бы пришлось жить самостоятельно… Брр! По-моему, так нам всем следовало бы платить особый налог, чтобы помочь вам распуститься полным цветом. Нечто вроде морального перевооружения.
Безгранично по-свински:
- У месье, похоже, было немало женщин, а? Я имею в виду настоящих. Он не довольствовался идеями или наличием идеала?
- Зовите меня Вилли, - добродушно сказал Вилли.
- Можно? Правда можно? Знаете, начиная с тридцать пятого я не пропустил ни одной баррикады, я всегда оказывался тут как тут. Так теперь мне можно?
- Ну да.
- О, Вилли! - сказал Бебдерн нежно. - О вы, великий Вилли, царствующий на земле! Позвольте мне завязать вам шнурок, он развязался.
Гарантье стоял, глубоко засунув руки в карманы пиджака, сжав губы в тонкой усмешке, с особо подчеркнутой изысканностью стремясь показать, что он отказывается мараться вместе с другими.
- Ну что ж! - сказал он. - Прибегать к бурлеску, быть может, и не очень мужественная позиция, но я допускаю, что жить трудно. Тем более что у вас это не получится.
- Да нет же, получится! - запротестовал Бебдерн. - У нас даже наверняка получится! Не так ли, Вилли?
- Что? - спросил Вилли, который слегка одурел и видел уже трех Бебдернов и двух Гарантье.
- Как что? - возмутился Бебдерн. - Да все! Я - сторонник прогресса, я верю в прогресс. У нас получится!
- У вас не получится! - сказал Гарантье.
Вилли ударил кулаком по столу.
- Черт побери, черт побери, - заорал он, - да что у нас получится?
- Все, абсолютно все! - торжественно заявил Бебдерн. - Я - сторонник прогресса, я верю в безграничный прогресс человечества! Да, кстати, к примеру, у раков спазм длится двадцать четыре часа, так вот, благодаря Лысенко, благодаря марксистской генетике, у нас это тоже получится! Credo!
- Полагаю, что, знай я достаточно крепкое ругательство, я бы выругался, - сказал Гарантье. - Я бы выругался, чтобы вы провалились в тартарары.
- Народный гнев, а? - возрадовался Бебдерн. - Vox populi?
Гарантье повернулся к морю:
- Когда я вижу море, снаружи, я даже уже не знаю, взаправду ли это.
- Бросьтесь внутрь, вот и узнаете! - пробурчал Вилли, стараясь отобрать бутылку у Бебдерна.
- Нужно попытаться все смешать, что тут еще поделаешь, - сказал Бебдерн, с сигарой в зубах, с шампанским под рукой. - Речь идет о том, чтобы переодеть и тщательно загримировать все вещи, размалевать реальность так, чтобы потерять из виду человечное, то есть отсутствие оного. За неимением человечного - а я понимаю под этим, конечно же, человечное гуманистическое и гуманизирующее, по-нежному терпимое и невозможное в человеческих силах, - за неимением человечного нам нужно работать над чем-то таким запутанным, чтобы уже нельзя было отличить нос от задницы. Это то, что называют творением цивилизации.
Вилли чмокнул Бебдерна в лоб, а Бебдерн Вилли - в щеку. Они походили на двух нежно любящих друг друга обезьян.
- Агата? - спросил Вилли.
- Агого, - сказал Бебдерн.
- Хопси-хопси?
- Тротто о coy гей!
- У вас не получится! - повторил Гарантье. - У вас не получится разжать тиски идеализма на вашей голове, это говорю вам я.
Бебдерн сделал вид, что поднимается.
- Я ухожу, - заявил он обиженным тоном. - Я пришел сюда, чтобы оказать вам услугу, а не для того, чтобы меня оскорбляли. Я хочу, чтобы мой фарфор уважали! Я не позволю, чтобы меня называли идеалистом!
- Ну-ну! - сказал Вилли, удерживая его. - Я дам вам банан.
- Что ж, это меняет дело, - сказал Бебдерн, вновь усаживаясь.
Из-за того, что он так долго смотрел на чаек, Гарантье в итоге стал походить на чеховского персонажа.
- Впрочем, вы правы, - презрительно процедил он. - Мне понятны ваши усилия. У вас - как у класса - одна надежда - видеть мир абсурдным. Тогда у вас появился бы небольшой шанс выплыть.
- Я позабочусь, чтобы у вас отобрали ваш американский паспорт, вот увидите, - проворчал Вилли.
- Я и не знал, что у них в Америке такое тоже есть, - заметил Бебдерн.
- Христофор Колумб привез это оттуда в Европу, - сказал Вилли, - но они сейчас отдают им это обратно.
Внезапно Бебдерн упал на колени.