Ренье вдруг осенило. Слишком уж он свыкся со всем тем, что может послужить защите сверхранимой чувствительности, чтобы не понять этого голоса. Ла Марн стоял перед ним, вытянув руки по швам, с опущенными ресницами, стараясь добиться понимания на этом вывернутом наизнанку языке от находившегося перед ним человека, который потерял руку, сражаясь, за спра. и за бра. за непроизносимое. Он подавал ему ля: ему нужно было лишь настроить скрипку. Бессмысленной была даже попытка добиться понимания иначе. Он был неспособен говорить прямо: это казалось ему чем-то непристойным. Он мог лишь передавать зашифрованные послания, строжайшим образом заглушенные, в надежде быть понятым кем-то, чья чувствительность была бы настроена на ту же волну. В общем, это и есть бра. непроизносимое. В ту минуту у Ренье мелькнула догадка. Но по-настоящему он понял, лишь когда во время следствия выяснилось, что фигурировавший в личном деле Ла Марна приговор был фальшивкой, которую он же сам и сфабриковал.
Ла Марна все же выгнали из полиции за недостаток серьезности. Тогда-то они и сдружились.
- Педро, я попросил еще один рог в лесной чаще. Неразбавленный.
- Вы прибудете в Корею пьяными, - заметил Педро.
- А как еще, по-твоему, я могу туда прибыть? - спросил Ла Марн.
- Вы прибудете в Корею пьяными, - повторил Педро. - Специально. Чтобы выглядело так, будто это не так.
- Туда едет мой друг, - сказал Ла Марн. - У меня нет выбора.
- Чтобы выглядело так, будто это не так, - сказал Педро.
- Всюду интеллектуалы, - простонал Ла Марн. - Тебе следовало остаться в университете Саламанки, а ты приехал за этим во Францию. Я вот и говорю - иностранцы, возвращайтесь домой. Мы уже больше не у себя дома.
- И это говорит человек левых взглядов, - вздохнул Педро.
- Простите, - возразил Ла Марн. - Не я. Я не придерживаюсь никаких взглядов. Я даже не существую, если уж вам так хочется знать. Не я, - он показал пальцем на Ренье: - Он.
- У меня есть друг - и все. Этого мне достаточно.
- Ты уверен, что остался человеком левых взглядов, Ренье? - спросил Педро.
- Уверен, - ответил Ренье. Доказательство тому - то, что я мечтаю о любви.
- Я не шучу, - сказал Педро.
- Я тоже.
- Фашист тоже может мечтать о любви, - сказал Педро.
- Я говорю тебе о любви, а не о траханье, - сказал Ренье.
- Да вы что! - запротестовала девица.
- Речь не о вас, - сказал Педро.
Дюжина туристов явно английского вида вошла и расположилась вокруг одного столика, хотя они могли бы на законных основаниях занять два или три; вероятно, привычка все экономить, подумал Ла Марн. Не выношу англичан: они нанесли нам удар в спину при Мераэль-Кебире. В действительности же он ревновал. Он знал, что Ренье не мог сдержать всплеска симпатии всякий раз, когда видел англичанина, из-за Королевских военно-воздушных сил и битвы за Англию. Он сразу вспоминал Ричарда Хиллари, Гал Гибсона, Пиккара, Файолля, Лабушера, Шлезинга… Достаточно было появиться любому болвану из Манчестера, стоящему на задних лапах. Гуменк, Мушотт, Пижо… Он часто произносил эти фамилии. Во времена мужской стыдливости, молчаливой сдержанности и вымученной беспристрастности это был единственно возможный способ говорить о чести. Это была, по сути, простая игра в синонимы. Они часто в нее играли, всякий раз, когда не хватало цинизма. Всякий раз, когда волна низости и предательства, в которых увязала эпоха, доходила до самых ноздрей и грозила накрыть их. У Ренье было для этого название: он называл это борьбой за честь.
- Букийар, - говорил, к примеру, Ренье.
- Кем был Букийар? - спрашивал Ла Марн, говоривший от имени эпохи.
- Свободным французом. Он принял участие на "Харрикане" в битве за Англию. Сорок лет, пять побед. Сбит. Попытался прыгнуть с парашютом. Крышу заклинило. Тогда он запел Марсельезу и пел ее до самого конца.
- Не выношу непристойных историй, - говорил Ла Марн, - Откуда вам известно, что он пел. непроизносимое?
- Он оставил включенным свой микрофон.
- Не выношу непристойных историй, - пробурчал Ла Мари. - Впрочем, я куплю вам словарь арго. Он научит вас думать по-мужски.
- Робер Колькана, - говорил Ренье.
- Немножко стыдливости. - говорил Ла Марн. - Застегните пуговицы. Немного выдержки. Луи-Фердинан Селин или вот, Марсель Эме.
- Ну да, ну да.
- Или уж тогда, знаете, что вам следовало бы сделать? Вам следовало бы отправиться в Мексику" основать Свободную Францию. Не нужно думать, что от генерала де Голля не было никакого проку. В следующим раз игра будет заключаться в том, кто первый запрыгнет на микрофон. Ах, но.
- Я подумываю над этим, подумываю.
- Отправиться основать настоящую Францию где-нибудь в дебрях мексиканского леса. Вы сможете тогда заполучить ее полностью для себя одного, чистую и девственную, такую, какой вы ее захотите. Чем не сокровище Сьерра Мадре.
- Робер Колькана, - говорил Ренье. - В сороковом ему было шестнадцать с половиной. Он надевает свой костюм бойскаута, пересекает в лодке Ла-Манш. Хочет сражаться за честь и свободу: бойскаут, говорю я вам. Де Голль определяет его в лицей. В сорок третьим он вступает в дивизию "Лотарингия" и гибнет, пытаясь увести свой поврежденный самолет от поля, на котором играли в футбол мальчишки.
- Постыдились бы, - говорил Ла Марн. - Вас ведь слушают. Будьте мужиком, говорите о траханье. Я куплю вам словарь арго.
- Чем раньше, тем лучше.
- Это правда, что вы сбрасывали бомбы на Францию?
- Правда.
- Зачем?
- Затем, чтобы не убивать французов.
- Вы никогда не убивали французов?
- Никогда. Даже во сне.
- Нужно все-таки время от времени давать себе волю, - говорил Ла Марн. - Что испытываешь, когда сбрасываешь бомбы на Фракцию?
- Эффект Кармен.
- Не понимаю.
- Спойте Кармен, тогда поймете.
Ла Марн прикладывал руку к сердцу и начинал выводить, хоть и очень фальшиво, но с чувством:
Любовь - дитя, дитя свободы,
Она законов всех сильней,
Меня не любишь ты, зато тебя люблю я.
Так берегись любви моей!
- Вот что испытываешь, когда сбрасываешь бомбы на Францию, - говорил Ренье.
Но теперь они были у Педро и ждали карнавального шествия или чего-то еще, Бог знает чего; да они об этом совершенно и не думали, они не думали ни о чем таком и смотрели из окна кафе на толпу людей, которые несли свои лица как усталые лозунги. Английские туристы в углу жадно участвовали в карнавальных увеселениях. Но и тут тоже они оставались островитянами. Сидя кружочком в своем углу, они со смущенным видом бросались время от времени серпантином и горстями конфетти, со своего рода автоматизмом, в котором не было и следа удовольствия и непосредственности. За их столиком - в белой фуражке и со значком на отвороте - сидел гид, не уделяя им ни малейшего внимания, с полным безразличием профессионала, привыкшего к страданиям других. Ренье подумал о целых жизнях добровольного внутреннего заточения, которые потребовались для того, чтобы дойти до такой степени фригидности. А между тем он видел, как они, в своих белых свитерах и с шарфами на шеях, уходили на рассвете на свидания, туда, где действительно требовалось умение отдаваться полностью, видел, как порой их самолеты вспыхивали в небе рядом с ним, как мгновенные солнца, - и это было еще одним проявлением любви и способом ухаживания.
- О чем вы думаете? - спросил с подозрением Ла Марн, поймав дружелюбный взгляд Ренье, наблюдавшего за группкой.
- Гай Гибсон, - проговорил Ренье. - Пэдди Файнакейн, "Моряк" Мэлейн, Мушотт, Дюперрье, Зирнхельд.
- Я куплю вам словарь арго, - сказал Ла Марн. - Твердо стоять ногами на земле, вот о чем я говорю.
- На четвереньках - еще вернее.
- Ну ладно, - сказал Ла Марн. - Немного выдержки. Педро, у тебя не найдется словаря арго?
- Нет, но у меня есть телефонный справочник.
- Де Месмон, Рокэр, Ле Калвез, Сент-Перез, Ла Пойп, Альбер, Эдзанно.
- Держите себя в руках, черт возьми, - взмолился Ла Марн. - Застегнитесь на все пуговицы. Одерните юбки. Немного стыдливости. Здесь дама. - Он галантно повернулся к девице: - Извините его, мадемуазель. Он не умеет жить. Свинья.
- Ну и расшумелись эти двое, - сказала девица.
Педро наблюдал за ними своими серьезными печальными глазами.
- Зачем вы туда едете? - спросил он.
- Это не я, это он, - стал защищаться Ла Марн. - Я отправляюсь туда не по убеждениям. Я отправляюсь туда по дружбе. Я не верю в идеи.
- Зачем это тебе нужно, Ренье?
- Зачем мне нужно - что?
- Корея.
- Франция, - уточнил Ренье.
- Прошу вас, - молил Ла Марн. - Не надо таких слов. Нельзя употреблять такие слова. Это слишком грубо. Вы заставляете меня краснеть… Здесь дама. Простите его, мадемуазель.
- О! Я, знаете ли.
- Франция, - сказал Педро, - ты даже забыл уже, что это такое.
- Это кровь, которую отдают за что-то иное, а не за Францию. Ла Марн не на шутку разозлился.
- Еще одно такое слово - и кому-то не поздоровится, - объявил он. - Первый, кто еще раз произнесет "Франция", получит в морду. Я не хочу больше слышать это, ясно? Я джентльмен, черт возьми. Говорите о траханье и будьте вежливы.
- Да вы что! - запротестовала девица.
- Я говорю не о вас, - сказал Ла Марн. - Я говорю вообще.
- Ирлеманн, Бекар, Флюри Эрар, де Тюизи, - пошел в наступление Ренье.
- Бельмонте, Манолете, Луис Домииген, - прокричал Ла Марн.
- Они будут участвовать в корриде на аренах Симьеза, - сказала девица.
- Жаль, что она проститутка, - буркнул Ла Марн.
- Да вы что! - завопила девица. - Выбирайте выражения.
- Извините меня, мадемуазель, - испугался Ла Марн. - Я говорил о человеческой расе. Я не имел в виду вас, поверьте мне.
- Тогда ладно, - сказала девица.
- Все же мне не по себе оттого, что вы направляетесь в Корею, - сказал Педро.
- Морис Гуэдж, Букийяр, Морле, Лоран, - сказал Ренье.
- Да ладно уж, - проговорил Ла Марн. - Почему не Сид Кампеадор?
- Почему бы и нет?
- Они как раз устроят корриду на аренах Симьеза, - сказала девица.
- Что ж, отлично, - сказал Ла Марн. - Закажете что-нибудь еще?
- То же самое, - сказал Ренье, - всегда одно и то же.
- Педро, - сказал Ла Марн. - Еще один Пармский Бурбон и один Орленско-Брагантский. Раз уж мы такие благородные.
Педро наполнил бокалы.
- Шествие! - закричал кто-то. Все встали.
III
Через застекленный дверной проем отеля "Негреско" Вилли Боше смотрел, как справляют полдень солнце и море - в полном равновесии, со спокойной уверенностью танцевальной пары, гастролирующей на провинциальной сцене. Отлично исполнено, подумал он, разглядывая позу с видом знатока. Он терпеть не мог полдень - этот бездарный час, когда все предметы и лица теряют свою глубину, когда все рядится в ризу подлинности и очевидности; своего рода солнечная пошлость, псевдоуспокаивающая атмосфера ничтожности и банальности. Тягостный для всех момент, когда реальность творит над вами настоящее насилие. Вы оказываетесь носом к носу со всем, что обычно отказываетесь видеть, и любые искусные ухищрения бесполезны: вы вынуждены общаться. Ничто больше не скрыто от вас - ни внутри, ни снаружи. Вы вынуждены признать очевидность, вынуждены согласиться с тем, что лицо Энн - самое прекрасное в мире и что оно потрясает всякий раз, когда вы на него смотрите, и это несмотря на ваш всем хорошо известный цинизм и вполне заслуженную вами репутацию законченного мерзавца. Вы также вынуждены признать, что по-прежнему влюблены в нее, влюблены пошло, глупо, смиренно, что вы превращаетесь в блеющее, мокрое, писклявое существо, которому, похоже, всегда требуется сапог, чтобы его лизать, - и это несмотря на все ваши решения быть безразличным и отстраненным, принимаемые в самый пик перевозбуждения, между тремя и четырьмя часами ночи, когда у вас уже практически не остается необгрызенных когтей. Порой, вы еще, конечно, убеждали всех и себя самого, что вы - исключительно ее импресарио, импресарио звезды, - положение, которое вы попросту закрепили и упрочили брачным контрактом: впрочем, амплуа мужа-сутенера довольно распространено в Голливуде, как и а других местах. Вы привязаны к ней лишь шестьюдесятью процентами, которые получаете с ее контрактов, и единственное, о чем вы жалеете, так это о невозможности пойти до конца и вести учет ее походов с докерами в какую-нибудь злачную гостиницу. Это было бы единственным более-менее удовлетворительным способом продемонстрировать себе свое безразличие и в то же время спасти свою честь, доказав, что она тут никоим образом не затронута. Но в этом тут же узнавалось нечто очень нежное и чистое, чувство, абсолютно несовместимое с вашим персонажем. И так вы жили не один год уже, полностью отрезанный от нее этой неразделенной любовью, вы улыбались рядом с ней в объектив, - "настоящая пара", "идеальная супружеская чета", "вечные новобрачные", - и единственным не вызывавшим сомнений удовольствием, которое вы из этого извлекали, было осознание того, что вы заставляли дорогой предмет своих желаний сносить цену этой рекламы: это было оговорено в контракте. Впрочем, чувствуя, как рядом с вами год от года растет это другое, все более отчаянное, все более огромное, одиночество, вы испытывали болезненное ощущение скоротечного счастья - выходит, у вас все же было что-то общее. Вы были согласны довольствоваться и этим. В то же время чувство тревоги не покидало вас, и вы понимали, что рискуете потерять и это, понимали, что она может освободиться далее от той общности со знаком минус, которая была вашим единственным достоянием: достаточно какой-нибудь встречи, вечеринки у друзей, открытой двери - ваша судьба всегда зависела от случая. Поэтому с вами случались приступы астмы, - ведь, будучи чувствительной натурой, вы смотрели на окружавших вас мужчин с заведомой злобой, отлично зная, что они готовят вам пакость. Вы также всегда старались их растоптать первым, что хотя и было всего лишь справедливым возмездием, но все же наделало вам немало врагов. Мысль, что любовь, подобная вашей, может остаться безответной, казалось вам, заведомо оправдывает все мерзости, которые вы можете совершить - и не только вы: люди вообще. В какой-то степени это доказывало такое отсутствие логики, такую глупость и несправедливость, что, право, не стоило больше стесняться. То, что могли сделать вы, было ничто рядом с тем, что могли сделать с вами. Все равно в Солнечной системе произошел сбой. В общем, вы жили с доказательством в себе, что дважды два не четыре. Вначале, когда вам еще случалось принимать Гарантье всерьез, вы как-то сказали ему, что первый мужчина или первая женщина, полюбившие вот так безответно на заре человечества, уже столкнулись с заблуждением, которое закралось во "всю эту подлую штуку" и которое с тех пор лишь росло. Вы не уточнили, что подразумеваете под "этой подлой штукой", но Гарантье не требовалось объяснений. Он знал.