Нарымцы обучили дедушку деготь гнать, смолокурничать. Смолка, смолка, и от нее спине солко. Поворочай-ка пни. Пнёвую колоть дедушка рядами в ямах умащивал. По-вытапливал сало из пней, ох повытапливал. Проскипидарился, просмолился. Комарье над ним не летало: дых перехватывало у гнуса от дегтярного деда.
В конце января наваливаются на землю афанасьевские морозы. Под один такой мороз пожаловал к нам деревенский знахарь. Баит: "В одной из смольных ям беглая ведьма отсиживается". Дедушка шумкует: не пущу к яме. Знахарь: колдуньям пособствуешь… Пошли. Знахарек Селиверст - мужичонка лодырный, вранливый. Народ пужал. За добрые и недобрые предсказания брал хлебом, молоком, мясом. Спрашивали этого конопатого мужика: "Почему берешь еду за недобрые предсказания?". Отвечал: "Темные вы людишки. С того и беру, что предупреждаю. К беде вы изготовиться должны. Нежданная беда - вдвойне страшна. Жданная - полбеды".
На смолокурне никакой колдунихи не оказалось. Не дуры - посередь зимы отсиживаться в ямах. Хитрый мужичишка Селиверст глазами зырк-зырк, смотрит, как дедова яма хитро устроена. Смолокур получал добрые смолы. На томском базаре нарасхват шли его деготь и скипидар. Зависть точила знахаря. Перенял Селиверст опыт: в то же летечко взялся за смолокурство и погорел. Вот тебе и ведьма в яме. Не всякой твари норови по харе. Иная и на добро способна. У ведьм ум не покупной. Одно знаю: ведьмарки умирают мучительно. Души загубленные, злодейства покою не дают. Ноги, руки судорога сводит. Тело от души трудно отделяется, его костолом охватывает. Вот так умирала у нас Секлетинья. До круглого века ей три денька оставалось. Умирала - деревня стоном стонала. Печи топились скверно: дымы не в трубы - в избы выпирало. Углы в домах трещали. Собаки выли по-волчьи. Сверчки запечные приумолкли.
Пришли ко мне бабоньки, спрашивают: "Что делать, Горислава? Каким этапом скорее ведьму на тот свет отправить?". Говорю: "Пусть мужик покрепче, посмелее хватает лом да две-три доски над кроватью колдунихи выломает. Верный способ помочь Секлетинье в иной мир отойти". Выломали несколько потолочин. Ведьма сразу потихла-потихла и кому-то душу вверила. Не богу только. Вместо пятаков положили умершей на глаза по гнилой картофелине. Вскоре и дымы пошли в трубы. Собачий вой прекратился, сверчки ожили.
Внук наш с нефтей приедет, упрекает:
- Бабушка, тебе ли чепуху молоть про леших и ведьм? Ракеты небеса ощупали: бога тю-тю, ведьм тю-тю. В ступе не налетаешь.
Отвечаю внуку:
- Не перечь старому человеку. В нечистую силу и я не верю: черта за рожки не держала. Колдуны-ведуны попадались. Повелось в деревне: Секлетинья - колдуниха, Селиверст - знахарь. Ну и пошло-поехало. Когда народ в один рот, трудно и свой не разинуть. Ничего не ищи, внучок, на небе. Всего путного и беспутного вдоволь на земле. Всякие людишки водятся. Покойный знахарь пойдет, бывало, травки лечебные в лесу собирать, сам глухарей из чужих ловушек вытаскивает. Угодил раз ногой в зубастый капканище. Нога в клюку высохла. Умер. Травки, нашёпты не помогли.
И-и-и, Анисимыч, сколько я за жизнь разной всяковщины послушала-повидала. Жила и свято, и клято. Побирушничать приходилось. Поданный кусок слаще ворованного. Иголки в пироге подавали - все было. Привыкла пирожок надвое разламывать - увидала иголочку. В молодости зоркоокая была. Табак на понюшку поздно брать стала. Нанюхаюсь - слезы бегом бегут. Позорчает око - далеконько видит. Вдали что у нас? Луга, тайга, поскотина - вот и вся мир-околица. Мой вечный храм - солнушко. Куполов много кедровых, сосновых. Им покиваю и дальше живу. Живу, радуюсь земному и небесному. Мне и солнушко подсобляло, и колхоз. Придет иногда ко мне Нюша поплакаться: "Тоскливо жить на свете становится. Скоро срок подойдет - остужусь. Еще бы хоть пяток вербных воскресений встретить. Не-ет. Видно, подходит к концу пасха жизни моей. Кто-то все шепчет и шепчет: разговелась, Нюшенька, пора и честь знать. Земля других едоков рождает. На всех хлеба не напасешься - уходи в могилку…".
Успокаиваю Нюшу: "Много дум вмещает бабий ум. Терпи, родная, последние лета жизни. Они самые сладкие и самые горькие. Ты меня от проруби отвела в сиротстве, поэтому живешь долго за такое благодеяние. И дальше живи, пенсию получай. А тоску по куску за палисадник брось".
Кот у Гориславы - живая головешка. Лапу дружбы мышам не подает. Молод, драчлив, проворен. Лежит на коленях старухи и во сне тянет длинную мурлычную песенку.
"Тук-тук" - отстукивают ходики. "Ку-ку-ку-ку" - отсчитала механическая птичка два полуденных часа.
Бабушка поскребла пальцем седой висок.
- Мой дед всегда со своей ценой на базар ездил. Упрется - ни копейки не сбавит. Любил говорить: мне цену занижать - товар унижать… Стоит на базаре, погаркивает: не лезь в деготь по локоть - палец есть. Мазни, понюхай, разотри. Деготек ямный. Смажешь ось - заботушку забрось. Дегтярницу с собой не бери - на весь путь смазки хватит. Если задумал кому ворота вымазать, чью-то честь поругать - мой деготь насквозь дверные доски пропитает. Скобли - не соскоблишь. Меняй ворота… Говорит, говорит - приманивает народ. Торг бойко идет.
Дедушка знал много гуторок-поговорок. Язычок звончит, ни минуты не молчит. Найденовская порода говорливая. В сиротстве мне постоянно есть хотелось. Говорю-говорю, голоду язык заговариваю. Брюхо бурчит, хлеба просит. В те годы хлебушко глазами есть приходилось чаще. Уставишься на хозяйский каравай, слюнки глотаешь.
Во германскую войну дедушка окалеченный вернулся. Думали: забросит балагурство, частушки да песни в себе похоронит. По-прежнему потешничал. На гулянках балалайку из рук не выпускал. Мне не раз говорил: Горислава, за моей жизнью должок водится: счастье должна дать. Когда не знаю, но даст.
Не мною придумано поверье, не мне его забывать: в хлебную страдовицу бузит в поле леший. Снопы расшвыривает. Устраивает порчу зерну. Мышей по гумнам распускает. Против такого пакостника надо выставлять сторожа в тулупе навыворот. Оружие сторожу дается - кочерга. Лешие ее пуще пушки боятся. Хаживал в оборону на леших и мой дедушка.
Казус однажды с ним вышел. С дневного устатку уснул на соломе Порфишка, дал лохматым потачку. Перво-наперво изгрызли кочерговую ручку. Со злобы аж окалину съели. На тулупью шерсть гору репьев насыпали. Связали горе-сторожа по рукам и ногам ведьминым лыком. Прыгают, радуются, пыль мякинную поднимают. Она и подвела их: дедушка чихнул спросонья. Один леший со страху башкой об молотилку стукнулся, другой на снопы полез. Рухнула ржаная кладь, завалила леших и дедушку. Утром мужики сторожа откопали, а шалунов и след простыл. Умеют мудреные бесы из любой беды выкручиваться.
Рассказывает Горислава новую вспоминку, на меня с ухмылочкой поглядывает: поверю ли. Я невозмутим. Мне любо слушать ее певучие ласковые словечки: небушко, солнушко, зорюшка. Ее поверья чисты и наивны. Слушая их, уносишься на быстром скакуне в далекое прошлое, на лоно полей и лугов.
В одно из воскресений, стоя на крыльце, Горислава спокойно помолилась на чистый солнцевосход и изрекла:
- Мы с Терешей язычники: солнушку поклоняемся, природе. Светило всегда зримо, добро всему живому сеет. Оно на виду. А кто бога видел? Чего он скрытничает? Нас с Терешей в староверство клонили - не поддались. Экая невидаль - без попа жить. Вот без солнушка попробуй проживи.
Веский довод. Против него не один богоискатель разведет руками.
Под утренним парным туманом течет величавый Васюган. Прошли времена, еще пройдут, выплеснутся годами в океан, не знающий бурь. Река будет жить, струиться подо льдом и под солнцем. Пока есть вода, будет вечность. Вода проснется от зимнего оторопелого сна, вспомнит, что есть над ней небо, не омраченное жизнью солнце. Величава и прекрасна нарымская природа, дорог мне тонюсенький росчерк реки в ней. Дороги мне старики Найденовы, поклоняющиеся солнцу. Для них великий престол все: луга, притушеванные туманом, огород, где кучерявится картошка, муравчатая тропа, ведущая к старому кладбищу, густое разнолесье вдалеке в веселом ливне напористых лучей.
Бредут сами по себе облака, бредет сама по себе за деревушку коровенка тети Нюши. Наестся сочной травы, напьется васюганской водицы - прибредет обратно: вымя будет походить на тугой бурдюк.
Горислава говорит с солнцем не шепотом. Если оно прячется за плотными тучами, бабушка ходит вялой, хмурой. Блеснут лучи, окропят светом землю - бодреет духом, поднимает голову, благоговейно крестится.
- Ну вот и явилось… и славненько… и не покидай нас. Да святится имя твое, Солнушко! Да не прийдут больше на землю во веки веков войны мерзкие!
2
Тереша принес полведра золотых слитков: караси крупные, хватающие жабрами воздух. Замечал: нажарит хозяйка жировых ельцов, икряных карасей, ставит сковородку так, чтобы рыбьи головы были повернуты к окну. За ним течет, петляет меж лесов, болот степенный Васюган. Славушка объясняет так:
- Пусть на воду рыбка глядит, еще иматься будет.
Терентий Кузьмич - старик крутолобый, широкоскулый.
Прям и сух, как столб в прясле. Глаза цвета осиновой коры. Маленькие зрачки походят на торцы карандашных стержней. Глаза сухие - кружочки графитовые. Выбьет слезу резкий ветер - зрачки становятся агатовыми, ярко блестят.
Четыре года военной солдатской жизни раз и навсегда выпрямили Терешу, придали бравый гусарский вид. Стоит - плечи расправлены, небритый подбородок вздернут, правая рука чуть согнута у бедра. Вид у старика такой, будто собрался бодро откозырять честь и гаркнуть кому-то: здравия желаю! С войны вернулся без единой царапины.
- Вот даже порошинкой не ожгло, - сказала обрадованно Горислава. - Заговоренный он у меня. Я ему через солнушко весточки посылала. Выйду в поле, в луг, встану перед ним лицо в лицо, прошу его: "Солнушко, солнушко, спаси и помилуй Терешу. Несладко ему в окопах. Горько в боях. Пронеси пули мимо него. Обогрей душу. Передай: жду его целехоньким-живехоньким. С победой жду". И слушало солнушко жницу колхозную. Никогда не упускала я свою заряницу, свои досветки. Встречала светило небесное трудом земным. Оттого и любит оно меня. Лень-греховодницу успела в сиротстве прогнать от себя. Солнушко еще в провале небесном - я не сплю. Кручусь возле печки. Ухом-слухом каждый коровий мык ловлю. Будь сам приятен солнушку и земле - они в долгу не останутся. У них душа большая, добрая. Птица всякому лесу поет, и ты пой всякому. Мы с тобой, Анисимыч, на старые выруба сходим. По грибы, по бруснику. Поживи у нас, послушай вспоминки. Замолви о нас словечко в какой-нибудь книге. Живут, мол, в Авдотьевке пенсионеры Найденовы. Тереша - старичок-фронтовичок. Славушка - колхозница-полевичка. Язычники они, последние васюганские язычники. Всю жизнь напролет солнушку исповедуются, земную мир-околицу боготворят…
Терентий Кузьмич сидит за столом, примагничивает указательным пальцем хлебные крошки, отправляет в маленький рот. Спрашивает меня:
- За веру нашу на Соловки не сошлют? Был у нас в роте пехотинец с тех земель. Весельчак. Ладошку об ладошку любил тереть. Помню, приговорка у него была: земля советская, власть соловецкая.
- Терешенька, - вступает в разговор жена, - да кто ныне за веру терзает? Молись хоть ведру - все к добру. Внук говорил: пусть лоб от мольбы треснет - никто никого пальцем не тронет. Кто староверцев волнует? Никто. Бурчат над книгами толстющими, суют два пальца в лоб и каждый по себе поп.
В форточку, обтянутую марлей, дышит сухим теплом июль. Ходики терпеливо подсчитывают секунды идущего века. Остановись они вдруг, и тут же остановится время, замрет, как журавль на одной ноге.
Покойно, отрадно в тихом пристанище солнцепоклонников. Забываешь о существовании сутолочных городов, о мнимых друзьях, бессчетных заботах. Весь мир - чистая горница, неунывающие ходики и счастливая парочка за крепким самодельным столом.
Не понять кто главенствует в доме - Славушка или Тереша. Семейная власть разделена поровну. Разделили они поровну быстролетную жизнь, нелегкую ношу судьбы и славу великой победы. Фронтовик положил боевые награды на стол, многозначительно произнес:
- Лобовая часть медалей - моя. Тыльная - Славушки. Без тыла побед не бывает.
У войны дорог много. У Гориславы в тылу главной была дорога на ферму. Родина-мать звала на подвиг, и откликнулись все матери Родины на ее сильный зов. Уносясь чистой памятью к тем годам сплошных тревог и забот, бабушка говорит:
- В то время кабы четыре руки для бабы. И тех бы не хватило. В колхозе - дела да дела. А мы, как вязальные иглы, их петелька на петельку нанизывали, трудодни приращивали. Фриц на Москву наседал, у нас паники - ни-ни. Верили: сдюжит столица, одолеют врага наши бойцы. В первое лето нарвала, насушила одолень-травы. Каждый день с пучками шепталась, разговаривала. Через них солдатам нашим внушение делала: не сробейте, осильте, победите, одолейте фашистов. Всю силу колхозную мужичью фронт прибрал. Кто в Авдотьевке остался? Старцы, детье, хромые да киластые.
В конце мокрого месяца апреля снимали мы зимние шубенки с овец. Щелкали ножницами, приговаривали: бе да бе - стрижем не себе. Нас налог, как пест тяжелый толок. Понимали: надо сдавать шерсть, шкуры, молоко, масло, мясо. Несешь на сдачу маслецо, глазами его ешь-ешь. Брюху не слаще, не легче.
Кричат наши овчонки, блеют, черными бобами пол устилают. Неохота одежонку сбрасывать под апрельские да майские холода. Часто случалось, ушедшая зима верталась, приводила метели из-за Васюгана. Посмутьянит недельку-другую, позлит людей, ворон и собак, убежит по сырым низинкам невесть куда.
Принимал шерсть весовщик Яшка Ругин. Хромой, ехидный, охальный. Но на руку и глаз честный. Не обвесит, не обмерит, не сжульничает. Под подол девкам руки запускал… чего уж… дело молодое, норовливое на озорство. Ручищи длинные, шустрые - птицами под юбки залетали. Яшка то по мягкому месту бабенку шлепнет, то за титьку ущипнет. При стариках стеснялся. Без них рукам послабленье давал. Особенно донимал Верку-доярку. Бобылкой жила. Сухогрудая, глаза - две капли колесной мази, щеки стесаны и зубенки впроредь. Ростом длинна, хоть в прясло клади. Яшка под рубашку - стоит бесстыжая, не шелохнется. Смазывает мужика хитрым косым взглядом, приговаривает: "Как ущупаешь, Яшенька, мне скажешь, где она расквартировалась. Не упомню что-то". Бабоньки животы в хомуты. У кого хохот со слезами прет, у кого с искрами. Ругин - хитрый лис. Не растерялся, говорит: "У тебя, Верка, не в той местности дверка". И к весам - шерсть взвешенную снимать.
Бобылка что удумала? Зашла в склад, насторожила под своим сереньким платьишком капкан. Висит дверца на сыромятном ремешке, лапу Яшкину ждет. Захотел озорник опять дояриху на ущуп взять. Капкан клан челюстями. Готово! Верка своими мосластыми коленками, как клещами, руку сжала. "Там ли, Яшенька, дверца, там ли ворота тесовые?". Весовщик неделю гирьки на весах левой рукой переставлял. Наши авдотьевские молодухи могли за себя постоять, слово-занозу без промашки всаживали. Отбрили тогда Яшку: "В другой раз будешь местность нужную искать - рукавицы-мохнашки натягивай. Лапу не закапканит".
Верка-доярка осрамила, она же помогла позже кладовщику. Приметила зоркоглазая: на одном мешке с шерстью песчаная пыль сидит. Вскрыли мешок, потрясли шерсть на холстину - песчаная россыпь полетела. Хитрец Гришаев через сито песочек васюганский просеивал, утяжелял шерсть.
В разговоре бабушка нетороплива. Каждое ее слово сверено с жизнью, накалено ярким светом правды. Тереша никогда не перебивает жену. Он упоен ее тягучей речью, по-доброму завидует цепкой памяти.
Часы-ходики зорко следят за летним днем, за отпущенным ему временем.
Осколком темной ночи ходит по избе вразвалочку откормленный рыбой кот. Трется о ноги Тереши, благодарит рыбака.
После обеда Горислава любит поспать. В избе ни комаров, ни мух, но она все равно ложится под просторный марлевый полог. Идя к широкой кровати, извинительно произносит:
- Сон долеть стал. Дряхлею - погребом пахну.
- Поспи, Славушка, поспи, - успокоительным тоном провожает Тереша.
Выходим с хозяином под яркое солнце. Июльский день разгорелся во всю световую мощь. В плотной синеве небес оторванными от мачт парусами висят белейшие облака. От беспредельной выси веет смертным покоем. На земле тоже царит временный знойный покой. Жилые и заброшенные избы Авдотьевки, палисадники, скворечники, дыдластая беспризорная конопля за огородами, сонный бурьянник, кривые изгороди, млеющая река - все покоилось в глуби всеохватной тишины. Там, где время напрочь отсекло от деревни избы, баньки, хлевушки, густо разрослась матерая крапива, кустилась бузина, стоял настороже колючий репейник, слоновьими ушами свешивались до самой земли бархатистые лопухи.
Между покоробленных тесин гнилых крыш зелеными вздутиями поднялся плотный мох. Коньки на крышах скособочились, тупо и безнадежно уставились на сочную траву. От проломленных завалинок, от потемнелых тесин переливчато струилось полдневное марево, словно беспощадное властное время засасывало в бездонную пучину жалкие остатки крестьянского сельбища.
Редкая для этих мест жара довела до онемения все живое. Не слышно птиц, петухов и собак. Одним живым существом была река, и мы с Терешей пошли к ней.
Всякий раз бурливое половодье наносило на изгибистый песчаный берег Васюгана коряги, бревна, древесный хлам. Иные бескорые коряжины, замытые в песок, лежали под невысоким ярком годами. Коровы, овцы любили чесать бока и головы о крепкие, высушенные в кость сучки.
Васюган темей водой, но светел судьбой. Долгими, не безуспешными были поиски нефти на его берегах. Не сказочным золотым ключиком открылись упрямые недра. Открылись былью великого труда, усердия и рабочего упорства.
Найденовы не пропускали ни одной газетной заметки, где говорилось о северных кладах, о людях, покоряющих трудные глубины. Васюган являлся для стариков светлым закатным солнцем жизни. Каждая его струя звенела теперь по-иному. Тереша и Славушка любили Васюган как доброго, спокойного родственника. С открытием месторождений нефти любовь к реке возросла.