– Чохов судимость имеет мелкую, ну у них там, на югах, все – жулики, тут даже и к бабке не ходи. Я бы вообще в Поволжье каменную стену построил и никого, кто с Кубани или из Ставрополья, севернее не пускал. Пусть с чеченами общаются, самая им компания. Между прочим, он родственник того мужика, который дом на Даранчане построил, так что он здесь неслучайный человек. Но у него всё в законе, что в наших краях и есть подозрительнее всего. Вот обнаруживаешь человека, у которого всё в законе, – сразу ясно: главный злодей.
– А у Дьячковых?
– Ах, у Дьячковых, – с какой-то особенной злобой сказал Свиридов. – У них, как и у Салькина, законного почти ничего нет. Единственные бумаги, кстати, ты и выправил – в этом году. А так – никто они и звать никак. У Фёдора четверо детей ни по каким свидетельствам о рождении не числятся. То есть сажать можно хоть всех. И хоть за что.
Я пожал плечами:
– Страна у нас такая. А вот что-нибудь ты узнал о "заповедницкой экспедиции", которая работала в этом районе год тому назад?
– Заповедницкая экспедиция… Вообще-то я полагал, что ты мне сейчас об этом расскажешь.
– С чего бы это? – спросил я почти невинно. Почти.
Свиридов поглядел на меня почти что жалобно:
– Ты же меня и втравил в эту историю, – он пододвинул к себе бутылку водки, свинтил с неё колпачок и понюхал зачем-то горлышко.
Я пожал плечами. Слово высказанное есть дело. Раз уж Свиридов с самого начала решил вести расследование, не говоря о нём впрямую, значит, так тому и быть. Я не видел никакого резона менять эту тактику. Особенно сейчас.
Конечно, история с заповедником меня волнует. Но не так чтобы очень. Заповедники вот так, на ровном месте, не создаются. Для того чтобы некое место получило статус заповедника, нужен вагон бумаг и, что ещё важнее, недвусмысленная гарантия от местных властей, что здесь не залегает никаких особо полезных ископаемых. А гарантии такой никто и никогда уже не даст. Для наших мест, по крайней мере…
Свиридов кивнул. Бассейн Коскодона принадлежал к Колымскому золотоносному бассейну, и для нас, его коренных обитателей, такой поворот был само собой разумеющимся. Но это совсем не значит, что работы по заповеднику не ведутся. Или не ведутся какие-то работы под маркой заповедника.
Я хмыкнул. Больше похоже на правду.
– Под маркой заповедника… У нас до хрена чего делается под маркой науки, под маркой заповедника или ещё под какой маркой. А что могут делать у нас люди издалека, прикрываясь благородным делом охраны природы?
– Золото, – уверенно сказал Свиридов. Я кивнул.
Золото – это первое, что приходит в голову людям, которые пытаются понять смысл появления других людей в безлюдных местах на крайнем востоке России. Северо-востоке России. Пожалуй что, больше ничто сюда и не может затащить человека с корыстной целью.
С оговоркой "почти".
– Давай подумаем: что, кроме золота?
"…Могло приволочь сюда этого бедолагу", – добавил я мысленно, но Свиридов понял.
– Мамонтов клык. Скупка соболей. Кстати, не могли они быть твоими коллегами?
– Я знаю всех моих коллег. Кем угодно, но охотоведами они (то есть он) быть не могли.
– Да. Оружие отсутствует.
– Точно отсутствует? – я внимательно поглядел Свиридову в глаза.
– Нож швейцарский "Викторинокс", – нехотя признал капитан.
Ага, стало быть, он всё-таки обыскал покойника! Точнее, то, что от него осталось.
Свиридов чуть-чуть пошевелил винтиками в своей шишкастой башке.
– В общем, мне сдаётся, что вся экспедиция была из одного человека. И звали его, – торжествующе бросил он мне, – Алексей Иванович Протасов. Был ему тридцать один год в сентябре прошлого года, и имел он командировочное удостоверение от Института глобальной экологии и управления дикой природой в городе-герое Москве. Ты же вроде туда собираешься? Сделай одолжение, выясни, что это за экспедиция была такая…
Он поднялся из-за стола – корявый, сумрачный, глядящий исподлобья угрюмый человек, не верящий в жизни ровным счётом ничему. Я открыл дверь.
И уже шагнув за порог, Свиридов пробормотал: "Не люблю, когда по людям стреляют в моей тайге. И без моего ведома".
Итак, вот почему Свиридов решил, что застреленный человек, Протасов Алексей Иванович, путешествовал вообще сам по себе, безо всякой внешней поддержки. На его теле были документы, каковые не принято носить при себе, если тебя ждёт где-нибудь базовый лагерь. Пусть даже и на расстоянии трёхсот километров.
Потому что пеший маршрут – это и переходы через реки, и ночёвки под дождём и снегом, и прочие не очень большие приятности пути, и при этом совершенно безо всяких шансов встретиться с людьми, которые могут потребовать эти самые документы предъявить. Верховья Вороньей реки – это не выход из метро в городе-герое Москве.
Алексей Протасов. Москва. Институт глобальной экологии
Должен сказать, что во время московской поездки я практически забыл об Имлювееме, застреленном незнакомце и капитане Свиридове. Собственно, в Москве всегда так: ты погружаешься в совершенно другой мир, с иным темпом жизни, где мысли не всегда поспевают за действиями. Москву можно любить, не любить, ненавидеть, желать ей сгореть в содомском пламени, но с одним обстоятельством не сможет поспорить ни один самый яростный москвоненавистник. В Москве, и только в ней, решаются все хоть сколь-нибудь значимые дела российских провинций. Ну и колоний, конечно, в которых я имел честь прожить большую часть жизни. Дело, на улаживание которого в мало-мальски самостоятельном регионе, хоть при содействии самого губернатора, уходят месяцы, в Москве может быть решено в три дня, максимум десять. Некоторые могут возразить, что суммы взяток, потраченные в регионе, будут значительно меньше. Но это только так кажется, если брать только "чистые", выплаченные из рук в руки, деньги. Если же посчитать стоимость ужинов в ресторанах, аренды саун, подарков и разного рода подношений секретарям, подругам и просто хорошим приятелям, типа "слышь, мил-друг, посоветуй мне нормальный охотничий костюм – ну, такой, чтоб положению соответствовал, сам понимаешь" (идёшь в магазин, покупаешь ему этот окаянный костюм, вписывая его стоимость в окаянные организационные расходы), всё вместе, приходишь к неутешительному выводу, что расходы на решение проблемы или выходят вровень с московскими затратами, или даже превосходят их.
Вообще, я уже давно ношу идею конституировать взятки и совершенно официально признать их самостоятельной статьёй дохода чиновников. Мысль эта меня посетила первый раз лет десять назад, когда в N-ском департаменте устроили показательную борьбу с коррупцией (на самом деле силы А и силы Б воевали за рычаги контроля за финансовыми потоками) и там на некоторое время перестали брать взятки. Так вот: работа департамента полностью остановилась! Не решалось ни одного, самого микроскопического, дела… Как они бумагу себе покупали, и то до сих пор не пойму! Жизнь встала, закисла и подёрнулась ряской. Но тут силы Б выиграли у сил А, и деятельность снова возобновилась. Вместе с хрустящими бумажками, передаваемыми в конвертах.
Я с гораздо большим уважением относился к людям, которые изначально говорили, в какую сумму обойдётся решение того или иного вопроса, чем к тем, которые шли к обозначению нужной взятки через сауну, ресторан, просмотр премьеры… Так, на мой взгляд, было и честнее, и денег на кон выходило меньше.
– Ну вот, – сказал мне Митька Михеев, кандидат экологических наук, ставивший последнюю закорючку на каком-то приложении к экологической экспертизе, – бодяга твоя к концу подошла. Через несколько дней получишь в департаменте заключение и гербовую бумагу. Это можно, конечно, ускорить, но непринципиально.
– Да хрен с ним, с ускорением, – я до такой степени устал от деловых завтраков, ужинов и обедов, переговоров в закрытых кабинетах, курилках и туалетах, шмыганья по фантастически красивому московскому подземелью метрополитена, что с удовольствием согласился на эту передышку. – Я ту штуку баксов, которую ты мне сейчас предложишь отдать референту, за эту неделю потрачу более приятным способом.
– Ну, в общем, да, – Михеев аккуратно уложил весь пакет документов в мягкий файл. Вот ещё чем мне нравится московский коррупционер в отличие от губернского: тот традиционно неряшлив и при получении от него бумаги, которая обошлась в несколько тысяч долларов, остаётся только гадать, то ли он селёдку на ней резал, то ли колбасу в неё заворачивал…
И тут я сообразил, что нахожусь я как раз в том самом Институте глобальной экологии и управления дикой природой.
На всякий случай спрятав пакет документов в портфель, я спросил:
– Слышь, Митя, а такой Протасов у вас ещё работает, нет?
Митька скривился:
– Нет. Он, собственно говоря, никогда и не работал. А что такое? Он у вас нарисовался? Воду мутит от нашего имени?
– Ну не то чтобы сильно, – пожал я плечами. – Мелкие неприятности на самом деле имеются. Я просто хотел узнать, насколько он в вашей конторе вес имеет. Документы-то он ваши показывал, – добавил я, не особенно кривя душой.
Митька разорился длиннющей тирадой о том, что, как всегда, одна рука не знает, что делает другая, попросил меня подождать и убежал "минут на десять".
Вернулся он через минуту вместе с другим типом – с бесцветной физиономией, носом картошкой и в мешковатой одежде – точь-в-точь мелкий жулик, который сидит в конторе, торгующей гербалайфом. Тип оказался заместителем директора института доктором биологических наук Леонтьевым.
– Я вам сразу хочу сказать, – бросил он нервно, – что никакого отношения к нашему институту Алексей Протасов не имеет.
Я хотел сказать, что зато к институту имеет отношение гербовая печать, украшающая командировочное удостоверение Алексея Протасова, но почему-то промолчал.
И оказался прав.
Приняв моё молчание за невысказанное обвинение, Леонтьев заговорил и не умолкал в течение сорока пяти минут.
Оказывается, Алексей Протасов был профессиональным нарушителем всех и всяческих конвенций. Он специально попал по распределению в Институт глобальной экологии и управления дикой природой, ибо был "идейным охранником природы" – это словосочетание доктор биологических наук произнёс с нескрываемым отвращением.
– Совершенно неспособный к организованной работе молодой человек. Совершенно. Впрочем, он у нас и не задержался.
Через полтора года "идейный природоохранник" Алексей Протасов материализовался:
– В одной из тех организаций… ну, вы сами понимаете… У нашего президента к ним ещё предельно негативное отношение, – будто стесняясь говорить, процедил доктор.
– "Шакалящие у иностранных посольств"? – наизусть проговорил я.
– Во-во! Шакалящие! – радостно предположил доктор во мне единомышленника. – Гранты-фуянты, бабосы пилят.
"…А нам не дают", – подумалось про себя. Манерой разговора он всё больше и больше походил на мелкого жульмана середины 90-х годов, каким, видимо, в душе и был всю свою жизнь. Интересно, а свою докторскую диссертацию он тоже писал на этом новоязе? Интересно, в какой инкарнации он чувствует себя естественнее – вот так, общаясь в тесном кругу со своей полууголовной компанией, или на каком-нибудь научном сборище, вынужденный произносить затверженные слова и выражения, в смысл которых он не верит ни секунды?
– Но с нами он контакт не потерял. К сожалению. У него здесь остались люди, которые могли выписать ему командировочное удостоверение. Если вы сможете сообщить его данные, то виновные понесут наказание. Однозначно. Во! – доктора наук осенила гениальная идея. – А можно её, бумажку эту, изъять? Ну там у вас погранзона, натравить на него ФСБ или что-нибудь такое?
Я предполагал, что "бумажка" эта уже лежит в какой-нибудь секретной папке капитана Свиридова, но на всякий случай просто кивнул.
– Чтобы не компрометировал?
– Имянно! – радостно поднял палец доктор биологических наук. – Какой вы понятливый молодой человек! А то потом приезжают к нам с мест всякие люди, обращаются к нам, ссылаясь на всяких самозванцев…
– Много отбиваться приходится? – сочувственно покачал я головой.
– Да не то что много… – скривился Леонтьев. – Видите ли, этот Протасов всё стремится к тому, чтобы организации, подобные нашей, исполняли свой гражданский долг. Но мы государственная организация, и у нас нет и не может быть гражданского долга. Мы действуем согласно уставу о федеральном государственном учреждении "Институт глобальной экологии и управления дикой природой". Действовать в соответствии с ним – и есть гражданский долг наших сотрудников. А если кто-то из них понимает свой гражданский долг иначе, нежели записано в нашем уставе, то пусть исполняет его в свободное от работы время.
Естественно, меня заинтересовало, чем гражданский долг в понимании А. Протасова отличался от уставных задач ФГУ "Институт глобальной экологии и управления дикой природой".
– Ну этот парень, – всё так же кривясь, продолжал рассказывать доктор наук Леонтьев, – был совершенно повёрнут на традиционном природопользовании. Он считал, что именно северные малочисленные народы и являют идеал разумного пользования природой, и даже выбрал себе тему. Весьма перспективную, замечу я: настоящему учёному хватило бы её для написания двадцати монографий под пятьдесят печатных листов в каждой! "Деятельность коренных народов Крайнего Севера как пример стихийного использования приёмов неистощительного природопользования в условиях перестройки народного хозяйства Российской Федерации".
Я содрогнулся. Мне стало жаль людей, отчисляющих свои налоги для того, чтобы их тратили на темы с такими непроизносимыми названиями. Лучше уж платить взятки жуликам.
– Обычно он ездил по всяким северным окраинам и учил жить аборигенов. При этом представлялся сотрудником нашего института, – не унимался Леонтьев. – Поэтому, сообразительный молодой человек, мы были бы очень заинтересованы в том, чтобы уличить Алексея Протасова в самозванстве и навсегда запретить ему пользоваться атрибутами организации.
– В судебном порядке, – ввернул злобный Митька, дабы я был уверен, что он не действует со штрейкбрехером Протасовым заодно.
"И с выговором, занесённым на надгробие", – подумал я.
– На самом деле мы продолжаем относиться с сочувствием к этому молодому человеку, – перевернул пластинку доктор биологических наук.
Я почему-то подумал, что старость отнюдь не всегда означает благость и мудрость. Пожилой мерзавец намного противнее мерзавца молодого.
– Его отец – он, правда, давно не живёт с семьёй – был весьма уважаемым учёным, а сейчас – преуспевающий бизнесмен. Мать Алексея удалилась от мира, и, собственно, её влиянию я приписываю эти идеалистические порывы, жертвой которых в итоге и стал её сын. Вернее, именно с подачи матери он и подчинил жизнь этим идеалистическим порывам. Вот если бы он смог сосредоточиться на выбранной им самим теме…
Здесь наш разговор мне живо напомнил беседу между сельским кюре, образованным иезуитом Арамисом и Д'Артаньяном о фразе Utraque manus in benedicendo clericis inferioribus necessaria est, и я свернул беседу, унося с собой адрес организации, "шакалящей у посольств".
Москва. "Шакалящие у посольств"
Надо сказать, что узнал я о человеке, зачем-то застреленном у устья Имлювеема, не так много. Но и не так мало. Вообще, краткий очерк его характера, сделанный околонаучными жуликами, вызывал у меня скорее симпатию, чем отторжение. И уж во всяком случае мне был любопытен тот факт, что "гражданская позиция" Алексея Протасова, судя по всему, радикально отличалась от устава ФГУ "Институт глобальной экологии и управления дикой природой".
Но, судя по всему, она отличалась и от позиции "Союза за Живую Планету Земля" (вот так – все слова с большой буквы). Ехал я туда не столько даже выяснить недостающие подробности об Алексее Протасове и его миссии на север и восток России, в результате которой он и сгинул, сколько склеить какую-нибудь девчонку посимпатичнее, которых в оных общественных организациях на третьестепенных ролях всегда было пруд пруди.
Нынешнее московское население, обращающееся в метро, как кровь по сосудам гигантского организма, довольно сильно отличалось от москвичей конца восьмидесятых – начала девяностых, когда я по случаю брака с москвичкой лет пять жил в столице.
Несмотря на всеобщие рассуждения о засилье азиатов и кавказцев, их, по сравнению с восьмидесятыми годами XX века, сильно поубавилось. На мой неискушённый взгляд, по крайней мере. Эх, современные москвичи, не застали вы стайки узбеков и таджиков с ковровыми мешками, шныряющих по улице Горького и в промежутках от ГУМа до ЦУМа!
В метро обращало на себя обилие озабоченных женщин. Я бы даже сказал, замученных и отстранённых от жизни. Судя по всему, узкая глубокая морщинка между бровей – неотъемлемая черта московской женщины после двадцати пяти лет. А после тридцати пяти – минимум четыре.
Именно метро, с его скоростью и коловращением народа, с моей точки зрения, является воплощением духа Москвы. Мне кажется, большую часть московских дел можно делать в метро, в том числе любить, торговать и брать взятки. Центральные участки каких-нибудь ключевых станций – как общественные приёмные: в них толпятся десятки людей, старательно разглядывающих друг друга, пытающихся угадать, тот ли это имярек, обозначившийся в переписке, друг, коего не видели десятилетиями, или "передаст" бумаг из Сыктывкара, или… Да мало ли кто!
Мысли о хорошеньких девушках упёрлись в закрытую насмерть дверь с бронзовой табличкой "Союз за Живую Планету Земля". Дверь была добротная, металлическая, крашенная под дуб, и закрывала она проём в стене купеческого особняка в Замоскворечье. То есть с парадного крыльца там располагалась какая-то турфирма, но даже то, что общественная организация может претендовать на какие-то площади в таком здании, говорило недвусмысленно об одном. О деньгах.
Я игриво посмотрел в глазок видеонаблюдения, словно ожидая увидеть там чью-нибудь смазливую мордашку, и позвонил.
– Вам назначено? – спросил женский металлический голос. Что-то всё это не было похоже на общественную организацию.
– Я по поводу Протасова…
– Он у нас не работает.
– Да я хотел спросить, как его найти…
Мне уже совсем не хотелось идти знакомиться с тамошними девчонками.
– Подождите минутку.
Через десять секунд замок щёлкнул и тот же металлический голос произнёс:
– Вы один? Входите.
Дверь открылась сама (скорее всего, управлялась дистанционно, а через видеоглазок невидимый привратник проследил, чтобы я действительно оказался один), и я поднялся вверх по крутой лестнице, ведущей, как оказалось, на чердак, который теперь принято называть пентхаузом. У входа на чердак возле стойки сидела насупленная девица с резкими, сошедшимися над переносицей бровями, в застёгнутом наглухо пиджаке и без малейшего намёка на грудь.
– Паспорт, – буркнула она. Я думал, что она перепишет мои данные в какой-нибудь журнал, но она незатейливо сунула его под монитор компьютера.
– Получите на выходе.
Я не успел сделать несколько шагов по узкому коридору, как дорогу мне преградила ещё одна девица – немного отредактированный вариант первой. Тот же серый брючный костюм, серый металлический голос, серые глаза, лицо и волосы. Нет, с девчонками мне здесь явно не повезёт…