- А Шейла, одна из двойняшек Стайнбергов, - от кого она тогда заразилась? Нет, послушайте, поздно все это перепахивать, - сказал он вопреки логике, перепахав в наших разговорах если не все, то многое. - Что сделано, то сделано. Что я совершил, то совершил. Чего у меня нет, без того я обхожусь.
- Но даже если предположить, что вы были носителем, - вы были ничего не подозревающим носителем. Напрасно вы все эти годы казнили себя, презирали себя за то, в чем не виноваты! Слишком, слишком жестокий приговор.
Наступила пауза, во время которой он изучал нечто отдаленное за моей головой и чуть сбоку, - наверняка там маячил сорок четвертый год.
- Что меня больше всего занимало все эти годы, - сказал он, - это Марсия Стайнберг, если хотите знать. Я многое от себя отсёк, но с ней это не получилось. Столько лет прошло, и все равно иногда мне кажется, что я вижу ее на улице.
- Двадцатидвухлетнюю?
Он кивнул и, видимо, решив быть откровенным до конца, добавил:
- По воскресеньям мне совершенно не хочется о ней думать, но тогда-то эти мысли и появляются. И никак не выходит их отогнать.
Есть люди, которых забываешь, едва повернешься к ним спиной, но у Бакки с Марсией оказалось совсем по-другому. Память о Марсии была стойкой.
Он сунул невысохшую руку в карман пиджака, достал конверт и подал мне. Это было письмо, адресованное Юджину Кантору на Баркли-стрит, 17, с почтовым штемпелем: Страудсберг, 2 июля 1944 года.
- Выньте, прочтите, - сказал он. - Раз уж я принес, можете посмотреть. Я это получил, когда она была в лагере всего несколько дней.
Записка, которую я извлек из конверта, была написана безукоризненным почерком, выработанным по методу Палмера, на листочке светло-зеленой почтовой бумаги. В ней было вот что:
Мой милый мой милый мой милый мой милый
мои
милыи
мои
милыи
мои
милыи
мои
милыи
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
мой
милый
До самого конца листка и до половины оборотной стороны эти два слова повторялись множество раз, выведенные ровно, как по линейке. Подписано было одной буквой М, высокой, красивой, с завитком небольшого росчерка внизу, а за инициалом следовало: "(Моему Милому)".
Я вложил записку обратно в конверт и вернул ему.
- Девушка двадцати двух лет - своему первому возлюбленному, - сказал я. - Приятно было, наверно, получить такое письмо.
- Я его получил вечером после рабочего дня. Держал его в кармане, пока ужинал. Ложился спать - взял с собой в постель. Так и заснул с письмом в руке. Потом меня разбудил телефон. Бабушка спала через коридор от моей комнаты. Она всполошилась: "Кто это может быть в такое время?" Я пошел на кухню, взял трубку. На часах было начало первого. Марсия звонила из будки за кабинетом мистера Бломбака. Сказала, что лежала в своем коттедже, не могла заснуть, наконец встала, оделась и пошла через темный лагерь звонить. Спросила, получил ли я письмо. Я ответил - да, получил. Сказал, что она тоже моя милая все двести восемнадцать раз - может не сомневаться. Что она моя милая навсегда. Потом она сказала, что хочет спеть своему милому на сон грядущий. Я сидел в темноте за кухонным столом в нижнем белье, потный как мышь. Весь день в который раз простояла дикая жара, и к полуночи не посвежело ни на вот столько. Все окна напротив были темные. Вряд ли на всей улице кто-нибудь бодрствовал, кроме меня.
- Спела она вам?
- Да, колыбельную. Я раньше такую не слышал, но это точно была колыбельная. Она нежно так ее пела, очень тихо. Никаких больше звуков, только эта песня в трубке. Наверно, она ее в детстве запомнила.
- Значит, она еще и нежным голосом вас покорила.
- Я был оглушен. Столько счастья на меня свалилось… До того оглушен, что прошептал в трубку: "Неужели ты и вправду такая чудесная?" Я поверить не мог, что такая девушка существует. Я был самый везучий парень на свете. И непобедимый. Понимаете меня? Что могло победить парня, которому она отдала всю эту любовь?
- А потом вы ее потеряли, - сказал я. - Как это произошло? Вы еще мне не рассказывали.
- Нет, не рассказывал. Я не хотел видеться с Марсией, вот как это произошло… Знаете, я, наверно, слишком разговорился. - Вдруг устыдившись собственной откровенности, он густо покраснел. - Черт, из-за чего это я, а? Из-за письма, конечно. Стал его искать и нашел. А лучше бы не находил.
Облокотясь на стол, он опустил залившееся краской лицо на ладонь здоровой руки и потер кончиками пальцев закрытый глаз. Мы дошли до самой тяжелой части истории.
- Почему же вы с ней расстались? - спросил я.
- Она приехала ко мне в Страудсберг в больницу, когда меня перевели из изолятора, но я им сказал, чтобы ее не пускали. Она послала мне записку, что у ее младшей сестры оказалась легкая форма, непаралитическая, и через три недели она полностью выздоровела. Для меня это было громадное облегчение, но все равно я не хотел больше общаться с их семьей. Когда меня перевезли в Филадельфию, Марсия опять попыталась со мной увидеться. На этот раз я ей позволил. У нас произошла жуткая ссора. Я не знал, что она такой может быть, я никогда раньше не видел, чтобы она открыто на кого-нибудь сердилась. После этого она не приезжала. Мы ни разу больше не встречались. Ее отец звонил мне, когда я был в Филадельфии, но я отказывался говорить. Когда я работал на бензозаправке "Эссо" на Спрингфилд-авеню, однажды он ни с того ни с сего подъехал за бензином. Не ближний свет для него, чтобы там заправляться.
- Ради нее, наверно, приехал? Чтобы уговорить вас с ней помириться?
- Не знаю. Может быть. Я попросил другого парня его обслужить. Сам спрятался. Я понимал, что доктор Стайнберг - совсем другого полета птица, чем я. Как у его дочери сложилась жизнь - понятия не имею. И не хочу знать. За кого бы она ни вышла замуж, пусть они и их дети будут счастливы и здоровы. Будем надеяться, что их милосердный Господь благословит их всем этим, прежде чем всадит им в спину нож.
Из уст такого человека, как Бакки Кантор, это прозвучало необычайно резко, и на несколько секунд он сам, казалось, смутился от того, что произнес.
- Я должен был дать ей свободу, - сказал он наконец, - и я дал девушке свободу. Не хотел ее связывать с собой. Не хотел портить ей жизнь. Она не калеку полюбила, а здорового.
- Может, лучше было бы предоставить ей самой решать? - спросил я. - Для женщин определенного типа очень привлекательны бывают как раз инвалиды. Знаю по своему опыту.
- Поймите, Марсия была милая, наивная, хорошо воспитанная девушка, дочь добрых, ответственных родителей, которые научили ее и ее сестер быть вежливыми и обязательными, - сказал Бакки. - Молодая новая учительница первоклассников, зеленая еще совсем. И крохотная, ростом заметно ниже меня. Что толку, что она была умнее меня? Это не помогало ей понять, как выбраться из передряги, в которую она попала. Вот я и сделал это за нее. Сделал то, что надо было сделать.
- Видно, что вы очень много об этом думали, - заметил я. - Думали изо всех сил.
Он улыбнулся, что случалось крайне редко, и улыбка была хмурая, выражавшая усталость, а не хорошее настроение. Веселости в нем теперь не было совсем. Она улетучилась, как и та энергия, то усердие, что составляли раньше самую его суть. И, разумеется, полностью исчез атлетизм. Не только рука и нога были теперь бесполезны. Вся его исконная личность, вся та полнокровная целеустремленность, что при встрече поражала тебя в первую же секунду, была, казалось, совлечена, содрана с него лоскутами, как тонкая береста, которую он оторвал от дерева в первый вечер с Марсией на острове в Индиан-Хилле. Мы несколько месяцев проводили вместе время за ланчем каждую неделю, и ни разу он не повеселел, даже когда вспомнил про песню:
- Этот шлягер, который ей нравился, - "Являться будешь мне" - его я тоже до сих пор не могу забыть. Слащавая, сентиментальная песня, но все равно буду, наверно, помнить до конца жизни. Не знаю, что произойдет, если я опять ее услышу.
- Заревете?
- Может быть.
- Имеете право, - сказал я. - Любой чувствовал бы себя несчастным, решив отвергнуть такую преданную подругу.
- Эх, дружище вы мой бейсбольный, - сказал он более прочувствованно, чем когда-либо. - Я и подумать не мог, что у нас так с ней все кончится. Невероятно.
- Когда она рассердилась - приехала в Филадельфию и рассердилась на вас…
- Я никогда больше ее не видел.
- Вы говорили. Но что между вами произошло?
Он был, по его словам, в инвалидном кресле, стоял чудесный субботний день в середине октября, они вышли на лужайку перед Институтом сестры Кении, и она села на скамейку под деревом, чья листва пожелтела и начала осыпаться. Погода была теплая, но летняя жара спала и эпидемия полио в северо-восточных штатах наконец прекратилась. Бакки почти три месяца не встречался с Марсией, не разговаривал с ней по телефону, и у нее не было случая увидеть, как он искалечен. Свиданию предшествовал обмен письмами - не между Бакки и Марсией, а между ним и ее отцом. Доктор Стайнберг написал ему, что он обязан дать Марсии возможность побывать у него и высказать ему все, что лежит у нее на душе. "Марсия и ее семья, - писал доктор Стайнберг, - заслуживают лучшего к себе отношения, чем Вы проявляете". Против рукописного послания на личном врачебном бланке от такого человека Бакки, конечно, был бессилен, дата и время посещения были назначены - и ссора вспыхнула почти немедленно, едва они с Марсией встретились. Бакки сразу увидел, что ее волосы за прошедшие месяцы стали длинней, и от этого она показалась ему более женственной, чем в лагере, и красивее, чем когда-либо. В шляпке и перчатках она выглядела самой настоящей учительницей - такой, в какую он влюбился прошлой осенью.
Что бы она ни сказала, он не изменит своего решения, заявил он, хотя ему больше всего на свете хотелось протянуть здоровую руку и дотронуться до ее лица. Вместо этого он взял здоровой рукой свою парализованную руку за запястье и поднял на уровень ее глаз.
- Посмотри, - сказал он. - Вот что я такое теперь.
Она молчала, но не отвела взгляда. Нет, сказал он ей, он уже не тот человек, что может стать мужем и отцом, и безответственно с ее стороны думать иначе.
- С моей стороны безответственно? - воскликнула она.
- Пытаться быть благородной героиней. Да.
- О чем ты говоришь? Я никем не пытаюсь быть - я остаюсь той, которая любит тебя, которая хочет выйти за тебя замуж и быть твоей женой. - Тут она сделала ход, который, конечно, отрепетировала заранее, пока ехала в поезде. - Бакки, тут все предельно просто. Я сама - очень простое существо. Вспомни меня. Ты не забыл, что я тебе сказала в июне в последний вечер перед отъездом в лагерь? "Мы справимся с этим замечательно". Так оно и будет. Ничто этого не изменило. Я - обыкновенная девушка, которая хочет быть счастливой. Ты делаешь меня счастливой. Всегда делал. Почему ты сейчас отказываешься?
- Потому что сейчас уже не тот вечер перед твоим отъездом. Потому что я уже не тот человек, которого ты полюбила. Ты заблуждаешься, если думаешь, что я остался таким же. Ты просто делаешь то, что тебе совесть диктует, - я это понимаю.
- Ничего ты не понимаешь! Несешь полную чепуху! Сам разыгрываешь благородство, отказываясь говорить со мной, отказываясь меня видеть. Требуя, чтобы я оставила тебя в покое. Боже мой, Бакки, ну нельзя же быть таким слепым!
- Марсия, выбери себе в мужья неискалеченного человека, сильного, приспособленного к жизни, который сможет стать полноценным отцом. Ты легко найдешь себе кого угодно - хоть юриста, хоть врача, человека такого же умного и образованного, как ты. Вот чего заслуживаешь ты и твоя семья. Вот как все должно у тебя быть.
- Нет слов, как меня бесит то, что ты говоришь! Меня в жизни ничто так не бесило, как твое теперешнее поведение! Я никого больше не знаю, кому бы так нравилось себя истязать!
- Я себя не истязаю. Ты ставишь все с ног на голову. Просто я, в отличие от тебя, вижу последствия того, что случилось. Ты их не хочешь видеть. Пойми, до лета было одно, сейчас - совершенно другое. Посмотри на меня. Ничего общего с тем, что было. Посмотри хорошенько.
- Хватит, очень тебя прошу! Я увидела твою руку, и мне все равно.
- Тогда посмотри на мою ногу, - сказал он, поднимая штанину пижамы.
- Да перестань же ты наконец! Тебе кажется, что у тебя искалечено тело, но что по-настоящему искалечено - это твой разум!
- Еще одна веская причина, чтобы ты избавилась от меня. Любая женщина была бы рада, если бы калека добровольно ушел из ее жизни.
- Значит, я не любая женщина! И ты не просто калека! Бакки, ты всегда был таким. Ты никогда не мог посмотреть на вещи с правильной точки - никогда! Вечно возлагал на себя вину за то, за что не должен был возлагать. Либо ужасный Бог у тебя виноват, либо ужасный Бакки Кантор, хотя на самом деле не виноват никто. Твое отношение к Богу - оно детское, оно просто-напросто глупое.
- Твой Бог, знаешь ли, мне стоит поперек горла, поэтому давай о Нем лучше не будем. Слишком Он подлый для меня. Слишком занят детоубийством.
- И это тоже чепуха! То, что ты заболел полио, не дает тебе права говорить нелепые вещи. Ты не можешь судить о Боге, ты не имеешь о Нем понятия! И никто не имеет, не может иметь! Ты не идиот, а ведешь себя по-идиотски. Ты не невежда, а говоришь невежественные вещи. Поступаешь как сумасшедший, а ведь ты не псих и никогда им не был. Ты совершенно нормальный человек. Нормальный, надежный, сильный, умный. Но это! Так пренебречь моей любовью, так пренебречь моей семьей - я отказываюсь участвовать в этом безумии!
Тут ее упорство дало слабину, и, закрыв лицо руками, она зарыдала. Больные и посетители, сидевшие на скамейках поблизости, и те, кого провозили в креслах-каталках по мощеной дорожке, не могли не обратить внимания на эту пару: пациент в инвалидном кресле и миниатюрная, миловидная, хорошо одетая молодая женщина, плачущая так открыто, так горько.
- Нет, у меня просто больше нет сил, - говорила она ему сквозь слезы. - Взяли бы тебя на войну, ты бы, может быть… ох, сама не знаю что. Ты бы, может быть, стал солдатом и превозмог это в себе, не знаю, как это назвать. Ну почему ты не веришь, что я тебя, именно тебя люблю - болен ты или здоров? Как ты не понимаешь, что, если ты от меня откажешься, это будет самое плохое для нас обоих? Потерять тебя для меня невыносимо, неужели до тебя это не доходит? Бакки, твоя жизнь станет намного проще, если ты позволишь этому быть. Ну как мне тебя убедить, что мы должны быть вместе? Не спасай меня, Бога ради. Сделай то, что мы собирались сделать, - женись на мне!
Но он не поддавался, как она ни плакала и каким искренним ни казался ее плач - даже ему. "Женись на мне!" - и он мог сказать на это только одно: "Я не поступлю так с тобой", и она могла сказать на это только одно: "Поступлю с тобой? О чем ты говоришь? Я не маленькая, я сама отвечаю за себя!" Но его противодействие было не сломить: его последней возможностью повести себя честно, повести себя по-мужски было уберечь чистую душой девушку, которую он нежно любил, от того, чтобы безрассудно взять себе в спутники жизни инвалида. Спасти остатки своей чести он мог только одним способом - отречением от всего, чего он раньше желал для себя, а если бы он оказался для этого слишком слаб, это стало бы его окончательным поражением. И самое важное: если даже она еще не испытывает втайне облегчения от его отказа, если даже она еще находится под такой сильной властью своей любящей невинности - и под такой властью морально щепетильного отца, - что не видит все как оно есть, она посмотрит на вещи иначе, когда у нее будет своя семья, свой дом, веселые дети и здоровый, полноценный муж. Да, наступит день, и скоро наступит, когда она будет ему благодарна за эту безжалостность, когда поймет, что он подарил ей лучшую судьбу, уйдя из ее жизни.
Когда он закончил свой рассказ о последней встрече с Марсией, я спросил его: - Сильно вы обозлены после всего этого?
- Бог убил при родах мою мать. Бог сделал моим отцом вора. В моей молодости Бог заразил меня полиомиелитом, которым я, в свой черед, заразил дюжину детей, если не больше, - включая сестру Марсии, включая вас, по всей вероятности. Включая Дональда Каплоу. Он умер в "железном легком" в страудсбергской больнице в августе сорок четвертого. Сильно ли я обозлен? А вы как думаете?
Он произнес это таким же едким тоном, как слова о том, что Бог когда-нибудь предаст Марсию и вонзит ей, как некогда ему, нож в спину.
- Не мне, - сказал я в ответ, - упрекать в чем-либо людей, молодых или старых, которые перенесли полио, испытывают горечь из-за неизлечимого увечья и не могут ее до конца преодолеть. Есть, само собой, тягостные мысли о том, что это навсегда. Но должно же, рано или поздно, появиться что-то еще. Вы говорили о Боге. Вы по-прежнему верите в этого Бога, которого сами же порицаете?
- Да. Кто-то ведь должен был сотворить все вокруг.
- Бог - великий преступник… - проговорил я. - Но если преступник у нас Бог, разве можете быть преступником еще и вы?
- Хорошо, допустим, это медицинская загадка. Я - медицинская загадка, - промолвил Бакки.
Трудно сказать, что он имел в виду. Может быть, то, что он - теологическая загадка? Не была ли его картина мира упрощенной версией доктрины гностиков со злым Демиургом, создателем всего и вся? С представлением о божественном начале, враждебном человеку? Надо признать - то, что говорил ему опыт его жизни, нелегко было сбросить со счетов. Только злодей мог сотворить полио. Только злодей мог сотворить Хораса. Только злодей мог сотворить Вторую мировую войну. Просуммируй все - и злодей окажется наверху. Злодей всесилен. Насколько я мог понять, Бакки представлял себе Бога всесильным существом, о чьей природе и целях следовало судить не по сомнительным библейским преданиям, а по неопровержимым историческим данным, собранным за человеческую жизнь, прожитую на нашей планете в середине двадцатого века. Всесильный Бог, по его понятиям, соединял в себе не три ипостаси, как в христианстве, а две: чокнутого мудака и злого гения.