Сиракава совсем пал духом. Подавленный, измученный страхами и видениями, он жаждал поддержки жены. Он не мог довериться Сугэ или Юми. Сиракава держал красоток для радости, удовольствия, как держат золотых рыбок или птичек в клетке. Врачевать кровоточащие раны, исцелять душевную и физическую боль могла лишь волевая женщина, чья внутренняя сила во много раз превосходила его собственную.
Ему нужна была нежная, материнская поддержка. Он эгоистично ждал, буквально требовал эту помощь от Томо, которая когда-то трепетно и преданно любила его всем своим существом. Обостренным восприятием любящей женщины она уловила в нем эмоциональную уязвимость, ранимость, некий душевный изъян и, как могла, оберегала своего мужчину. Но с тех пор много воды утекло. Любовь умерла, остались пыль и тени…
Увидев злобное, перекошенное лицо Сиракавы, Томо инстинктивно скрестила руки на груди, пытаясь отгородиться от мужа, от его плохого настроения. Она не хотела провоцировать новую вспышку агрессии. Когда у человека вскочит фурункул, он контролирует каждое свое движение, чтобы нечаянно не задеть больное место. Томо приходилось действовать так же осторожно и осмотрительно.
Появление в доме второй наложницы не взволновало Томо. Она лишь по-хозяйски прикинула, легко ли девушка приживется у них. Костер ревности не возгорелся в ее душе.
Томо стала рассказывать о письме. Голос ее звучал тихо, бесстрастно. Ей не хотелось лишний раз задевать самолюбие супруга, а уж тем более упрекать его в чем-либо.
– Юми из семьи самурая. Боюсь, дела могут принять дурной оборот.
– Сомневаюсь. По словам Соноды, та, другая девица, Мицу, которую я отправил домой к родственникам, горела желанием стать моей наложницей. Мать Юми служила при дворе главы самурайского клана Тода. Она наверняка неплохо разбирается в подобных делишках. Уверен, все будет сведено к разговорам о запятнанной семейной репутации и о небольшой сумме денег, которая сполна компенсирует урон. – Сиракава говорил так, будто все случившееся его совершенно не касалось. Он не сводил пристального взгляда с Томо. Его совершенно не волновала судьба Юми, он даже не думал о девушке. Хозяина раздражало спокойствие Томо. Он никак не мог взять в толк, почему появление Юми не вызвало в жене новой волны отчаяния и нервозности.
– Сколько? – спросила Томо, глядя мужу прямо в глаза. Ее саму несколько удивила собственная душевная черствость. Нет, она не была шокирована слухами о падении Юми. Сплетни, домыслы не задевали ее.
– Ну, наверное, столько же, сколько было выплачено родственникам Сугэ, – решительно отчеканил Сиракава. – Хотя мне кажется, на этот раз должно быть дешевле.
Он с презрением намекал на то, что, в отличие от Сугэ, новая девушка была совсем обыкновенной, ничем не примечательной простушкой. Он любил Сугэ, но все же новенькая ему тоже нравилась. И кому какое до этого дело?
Сиракава надменно выпрямился и скрестил на груди руки, стараясь сохранить беспечный отстраненный вид.
Одиночество ледяной стужей сковало его душу.
Часть вторая
Глава 1
Месяц в двадцать шестую ночь
– Невеста, невеста! Вон везут невесту! – зычным голосом выкрикнул один из прислужников. Одетый в хаппи с гербом хозяина, он гордо возвышался у ворот.
Рикши пробежали по дуге подъездной дороги, обсаженной кустарником, и замерли у парадного входа. Поднялся невероятный шум, словно в небо взмыла стая птиц.
Кормилица Маки приложила к груди младенца. Она находилась в одной из самых тихих комнат дальнего крыла дома, но крики со двора были слышны даже здесь. Крохотная детская головка лежала на изгибе ее руки. Покормив малыша, Маки нежно переложила его на постель, запахнула кимоно на белой полной груди и вышла на балкон.
Обычно Томо не выпускала ребенка из вида. Лишь сегодня она сделала исключение и распорядилась разместить Такао и Маки в дальнем крыле – в день свадьбы мальчик не должен своим плачем нарушать покой юной невесты, которая, быть может, когда-нибудь заменит ему мать.
С балкона второго этажа особняка, построенного на вершине холма, открывался прекрасный вид на море в Синагаве. До самой линии горизонта простиралась лазурная водная гладь. Весенний вечер набросил на волны и берег легкую вуаль тумана. Окутанные зыбкой дымкой, деревья в саду казались темно-синими великанами.
По холму змеилась узкая дорога. У обочин яркими пятнами сквозь пелену проступали, как большие раскрытые зонтики, вишневые деревья в цвету – еще одно море, бело-розовое.
Рикши один за другим медленно поднимались к дому. Из-под зонтика цветущей сакуры показалась коляска с опущенным верхом. Невеста с низко склоненной головой была отчетливо видна в сгущавшихся сумерках: волосы уложены в высокую сложную прическу и украшены множеством гребней и шпилек, алое кимоно поблескивает золотой вышивкой.
У входа в дом повсюду на шестах висели фонари. В руках слуг также мерцали фонарики, их тусклый оранжевый свет тонул в золотистой дымке заката. Свадебная процессия казалась чем-то нереальным, сказочно прекрасным.
Маки любовалась красочным зрелищем, мечтательно улыбаясь. Внезапно нахлынувшие размышления развеяли очарование мгновения, от радостного возбуждения не осталось и следа. Поникшая фигурка невесты во всем блеске праздничного великолепия показалась ей воплощением скорби. Кормилица тяжело вздохнула. Собственный неудачный брак вызывал в ней досаду и горечь, к юной же красавице в свадебном убранстве она испытывала щемящую жалость. Бедняжка ведь даже не подозревает, что ее ждет. Каково ей будет, когда она познает истинную сущность своего супруга?
Маки взяли кормилицей к Такао примерно год назад, когда мать малыша умерла от послеродовой горячки. Маки была простой, необразованной женщиной, но давно уже сумела разобраться в мрачных и запутанных отношениях членов семьи Сиракава.
Юкитомо Сиракава покинул свой пост вскоре после провозглашения новой конституции.
Генерал-суперинтендент Кавасима умер от инсульта в возрасте пятидесяти лет. Потеряв верного друга и покровителя, Сиракава немедленно подал в отставку. Среди других начальников не было никого, перед кем он согласился бы склонить голову.
Сиракава очень преуспел за последние годы: и карьеру сделал, и обеспечил себе безбедное существование до конца дней. Служить очередному хозяину у него не было ни желания, ни необходимости. Более того, Сиракава, впитавший с молоком матери боевой дух, мораль и традиции самурайского клана Хосокава, воспитанный на принципах учения Конфуция, неожиданно ощутил свое полное несоответствие требованиям нового времени. Он понял, что уже не может всерьез конкурировать на политической и государственной арене с молодыми чиновниками-бюрократами, которые вознеслись на гребне революционных перемен эпохи Мэйдзи к вершинам власти. Эти едва оперившиеся дилетанты, нахватавшись кое-каких знаний в Европе, вернулись на родину. Они ловко болтали по-английски, бредили новомодными западными теориями и даже пытались применить их на практике.
Сиракава был раздавлен своей некомпетентностью, почти что невежеством. Он чувствовал, что подчиненные смотрят на него свысока, и глубоко страдал от этого. Позор бесчестья наполнял его душу ужасом. Но еще больше его пугало политическое брожение в стране. Если рано или поздно будет созвано Национальное собрание и сформировано правительство из лиц, получивших депутатский мандат на свободных выборах, то такие выскочки, как Ханасима, скоро встанут у рычагов власти.
Сиракава обладал достаточной проницательностью и хитростью, чтобы избежать полного краха и не рисковать своей репутацией, поэтому добровольно ушел в отставку.
Он владел огромной усадьбой в Готэнияме, некогда принадлежавшей иностранному дипломату. Это было надежное убежище от шума и суеты. Особняк на вершине холма стал его крепостью. Здесь же он окончательно распрощался с честолюбивыми замыслами и надеждами, похоронил разбитые вдребезги мечты.
В стенах своего дома Сиракава был деспотичным владыкой, эдаким феодалом старых времен. Гнетущая атмосфера средневекового замка душила домочадцев. Выжить в этих золоченых стенах было нелегко, но Томо и обе наложницы как-то приспособились, научились не реагировать на злобные выпады хозяина.
Эцуко год назад выдали замуж за молодого юриста, который получил степень бакалавра в одном из европейских университетов и недавно вернулся в Японию.
Единственным человеком в усадьбе, кто не мог найти общего языка с Сиракавой, был его родной сын Митимаса.
Томо родила мальчика в первый год после свадьбы. Семья жила тогда в глухой провинции. Сиракава медленно продвигался по служебной лестнице, получал назначения в отдаленные районы и объездил всю северо-восточную часть Хонсю. Ребенка пришлось отдать на воспитание родственникам, жившим в Кумамото на острове Кюсю. К тому времени, как семья обосновалась в Токио, сыну исполнилось шестнадцать лет. Юкитомо решил дать ему хорошее образование: сначала отправил в Английскую академию, потом определил в только что открывшийся Токийский императорский университет. Но из этого ничего не вышло.
Митимаса не был в полном смысле слова душевнобольным. Но его поведение, странные выходки, внешняя непривлекательность вызывали в людях неприязнь и отвращение. Он был не в состоянии сблизиться с кем-нибудь, завоевать дружескую симпатию. Как в академии, так и в университете все отворачивались от этого гнусного в своей специфической ущербности существа.
Постепенно родные смирились с тем, что помочь Митимасе ничем нельзя, и оставили парня в покое. Так и жил он вечным затворником, отгороженный от всего остального мира стенами отчего дома.
Собственный отпрыск, этот плод с червоточиной, вызывал у Сиракавы, человека гордого, самолюбивого, отнюдь не жалость, а дикую, безудержную брезгливость. Любое уродство даже в чужих людях порождало в нем глубочайшее презрение. А тут собственный сын, его плоть и кровь, являл собой такое убожество. Какое унижение, какой позор для всего семейства! Сиракава стыдился родного сына и всячески избегал его. Он никогда не садился с ним за один стол. По распоряжению отца Митимаса до самой свадьбы жил в крошечной комнатке для слуг вместе с каким-то дальним родственником из деревни.
"Мальчик не может считаться настоящим мужчиной до тех пор, пока не обретет независимость от родителей", – любил повторять Сиракава.
Томо очень страдала. Сугэ и Юми, служанки-наложницы, жили в роскоши, а Митимаса, единственный сын и наследник рода, ютился в грязной каморке со старой мебелью и пожелтевшими от времени татами.
Любимым занятием Митимасы было сидеть на циновке и жадно поглощать свою порцию риса. При этом он дергался всем телом, широко открывал рот и неловко орудовал хаси, с силой сжимая их в кулаке.
Это зрелище вызывало в Томо такое болезненное отчаяние, что ей хотелось закрыть глаза и забиться в какой-нибудь дальний угол.
Если же Митимаса, бесцельно блуждая по дому, натыкался на отца, тот мгновенно напрягался и долго не спускал с сына тяжелого немигающего взгляда. В глазах Сиракавы разгорался огонь отвращения и ненависти при виде этого неуклюжего уродливого существа. Какое безобразное лицо с выпуклым лбом, огромным кривым носом! Да это и не лицо вовсе, а потешная маска, одна из тех, что в старину надевали на себя придворные шуты и танцовщики!
Томо всегда пристально следила за мужем, чтобы уловить малейшие перемены в его настроении. Она нервничала, места себе не находила всякий раз, когда Митимаса оказывался в опасной близости от отца, – боялась, что сын скажет или сделает какую-нибудь глупость и окончательно выведет Сиракаву из себя.
Если бы Митимаса был нормальным и отец невзлюбил его по каким-то труднообъяснимым причинам, Томо, естественно, встала бы на сторону сына и отдала бы ему всю свою любовь. Но манеры, поведение Митимасы, его бессвязный лепет вызывали даже у матери боль и омерзение. Томо ни в чем не винила мужа, она сама испытывала к сыну точно такое же отвращение и ничего не могла с этим поделать. Ей приходилось постоянно напоминать себе, что Митимаса – ее плоть и кровь.
Это жалкое существо, казалось, любило только себя. Его сердце не знало трепета нежной привязанности, преданности. Умственная и душевная неполноценность обрекла его на полнейшую изоляцию, люди отворачивались от него, как от прокаженного. Всеми отверженный, никем не любимый, он неприкаянно блуждал по жизни.
Томо понимала, что так не должно быть, но ничего не могла изменить. Почему в семье родился такой ребенок? Почему он стал таким? Неужели это кара за то, что родители в детстве бросили его, отдали на воспитание в чужой дом?
У всех родственников и знакомых росли дети; сыновья взрослели и становились мужчинами. Не все обладали выдающимися способностями, но каждый из них был хорошим, порядочным человеком. "За что судьба дала мне такого сына?" – спрашивала себя Томо. Пытаясь найти ответ, она без устали копалась в своем прошлом, терзалась сомнениями, страшными предположениями.
Да, она отдала малыша на воспитание дяде и тете, да, он много лет прожил вдали от родной матери, в глухой деревне. Но разве материнскую заботу можно считать преступлением? Томо хотела добра своему ребенку, стремилась оградить малыша от невзгод и мытарств неустроенной кочевой жизни. О боги, почему же он вырос таким чудовищем?!
Томо никогда не жаловалась детям на отца, никогда не раскрывала его тайн, дабы его пример не оказал дурного воздействия на неокрепшие души.
В конце концов, Томо пришла к печальному выводу: инфантилизм Митимасы, его замедленное развитие связаны с тем, что это она не смогла выносить и родить здорового младенца. В свои пятнадцать лет Томо ни физически, ни эмоционально не была готова к материнству. Она зачала ребенка, не успев стать зрелой женщиной, и малыш родился с замутненным сознанием, психические отклонения и душевная ущербность не позволили ему вырасти нормальным человеком.
Какая несчастная доля выпала этому существу! Казалось бы, родители должны были окружить свое дитя особым вниманием и заботой. Но даже родная мать не могла подарить сыну нежность и теплоту. Он шел по жизни одиноко и сиротливо, точно ребенок, заблудившийся в лесу. Его умственное развитие словно остановилось на уровне пятилетнего возраста. Какое жуткое, кошмарное явление: ум ребенка заключен в теле взрослого мужчины!
Митимаса служил для Томо вечным источником страданий. Но она была не в силах что-либо изменить. Любое физическое и психическое уродство, умственная неполноценность всегда вызывали в ней брезгливость.
Годы шли, и Томо придумала, как помочь сыну. Она решила подыскать ему жену, чтобы он мог вести более или менее нормальный образ жизни, обзавестись детьми. Путем всевозможных ухищрений ей удалось заразить этой идеей мужа. И вскоре у Митимасы появилась первая жена.
К слабоумному детине в доме стали относиться намного лучше. Во имя соблюдения внешних приличий за ним ухаживали как за молодым господином.
Всех подробностей кормилица не знала, но ходили разные слухи, да и Сэки, и другие служанки не умели держать язык за зубами. Сначала Маки испытывала гнев и презрение к господам Сиракава, которые пренебрегали своими родительскими обязанностями. Но позже даже она изменила свое мнение. Ее перестало удивлять то, что отец и мать сторонятся родного сына.
Кормилица уже освоилась в этом доме и могла по достоинству оценить каждого его обитателя.
Аристократизм Юкитомо, предельная честность Томо, своенравие и отстраненность Сугэ и Юми – все это находило понимание у Маки. Но с Митимасой дело обстояло иначе. Чем лучше она его узнавала, тем отчетливее понимала, насколько бы всем легче дышалось, если бы этот человек жил отдельно.
Митимаса был резок, злобен, нечистоплотен и ужасно прожорлив. Со слугами держался грубо и по-хамски заносчиво. Когда для него накрывали стол, он набрасывался на еду, как дикое изголодавшееся животное. Стоило ему разинуть рот, чтобы изречь очередную мерзость, как у всех неизбежно появлялось чувство гадливости, будто само дыхание его было зловонным и ядовитым. Одного его появления было достаточно, чтобы ввергнуть всех окружающих в уныние.
Привязанность Юкитомо и Томо к новорожденному внуку вызывала у Митимасы ревнивую досаду и злость. Когда он видел своего ребенка на руках у кормилицы, тотчас приходил в бешенство. В его глазах не было ни любви, ни радости, там полыхала лютая, безудержная ярость и злобная настороженность хищника, защищающего свою территорию. Обычно он с угрозой в голосе шипел: "Зачем все время переодевать этого сопляка в чистые тряпки? Лишние траты!" – и хмуро вглядывался в безмятежное детское личико дикими, бессмысленными глазами. Казалось, он вот-вот зарычит и вопьется острыми клыками в нежную розовую плоть.
Маки становилось не по себе. У нее возникало неприятное ощущение, что злобная ненависть Митимасы распространяется и на нее саму. В такие минуты она невольно думала: возможно, молоденькая мать Такао избежала многих страданий, умерев так рано. Одно кормилица знала точно: никакая женщина, будь она святой или грешницей, не сможет жить нормальной, счастливой жизнью с таким супругом, как Митимаса.
Мия, вторая жена Митимасы, была дочерью владельца ломбарда. Томо понимала, что скаредный ростовщик, выбирая себе зятя, будет прежде всего интересоваться его финансовым и социальным положением, а не личными качествами.
Отец первой жены Митимасы был торговцем тканями из Нихонбаси.
Сваты неоднократно встречались с родственниками Мии и подробно рассказывали им о высоком служебном положении и богатстве господина Юкитомо Сиракавы. Семья невесты получила также заверения посредников в том, что ответственность за воспитание маленького Такао дед полностью берет на себя и эта проблема никоим образом не будет касаться Мии. Согласие на брак было дано незамедлительно.
Молодоженам отводились покои в особняке Сиракавы. По завещанию основная недвижимость в черте города после его смерти переходила сыну. Эта перспектива показалась матери Мии столь заманчивой, что она охотно закрыла глаза на факт существования ребенка от первого брака Митимасы и на явную неполноценность жениха, не имевшего к тому же работы. Эта тщеславная, напыщенная и жадная женщина пришла в неописуемый восторг, узнав, что Сиракава отказался от приданого невесты.
Для брачной церемонии мать принесла дочери из ломбарда красное верхнее кимоно, рукава которого оказались намного короче рукавов нижнего кимоно из белого шелка.