– Перед пустыней? Нет. Я здесь родился, здесь прошла моя жизнь… У нас четыре верблюда, верблюдицы сегодня и завтра еще дадут молоко, и нет признаков харматана. Если ветер нас пощадит, у нас есть надежда.
– Сколько дней надежды? – поинтересовался Абдуль.
Он заснул, пытаясь подсчитать, сколько дней надежды у них осталось и сколько еще терпеть эти муки, а в полдень его разбудило далекое жужжание. Он открыл глаза, и первое, что увидел, был Гасель, силуэт которого вырисовывался на фоне входа: тот стоял на коленях и смотрел в небо.
– Самолеты… – не оборачиваясь, сказал туарег.
Абдуль эль-Кебир подполз к нему и сумел разглядеть крохотную разведывательную авиетку, кружившую где-то на расстоянии пяти километров и медленно приближавшуюся.
– Он может нас увидеть?
Гасель отрицательно покачал головой, но все же приблизился к верблюдам и связал им ноги, соединив передние с задними, чтобы у них не было никакой возможность подняться.
– Шум их пугает… – объяснил он. – А если они побегут, то выдадут нас.
Закончив, он терпеливо выждал, когда во время очередного круга, описываемого авиеткой, их заслонит верхушка ближайшего бархана, и только тогда вылез наружу и присыпал слоем песка самые заметные участки палатки.
Спустя четверть часа, не причинив никакого другого беспокойства, кроме нервных криков животных: одна из верблюдиц трижды попыталась укусить товарищей, – жужжание удалилось, и аппарат превратился в маленькую точку, пролетев всего раз над их головами.
Сидя в полумраке, прислонившись спиной к одному из верблюдов, Гасель достал из кожаного мешка горсть фиников и начал есть, словно ничего не произошло и им не угрожает ни малейшей опасности. Как будто он преспокойно сидит у себя дома – в своей удобной хайме.
– Ты и правда можешь лишить их власти, если сумеешь пересечь границу? – спросил он, хотя было ясно, что ответ его не слишком интересует.
– Это они так считают, хотя я в этом не уверен. Большинство моих сторонников умерли или сидят по тюрьмам… Другие меня предали. – Абдуль эль-Кебир взял финики, предложенные ему туарегом. – Это будет непросто… – добавил он. – Но если мне это удастся, можешь просить у меня, что пожелаешь… Я всем обязан тебе.
Гасель медленно покачал головой:
– Ты мне ничего не должен, и я все еще перед тобой в долгу из-за смерти твоего друга… Что бы я ни сделал и сколько бы лет ни прошло, я никогда не смогу вернуть ему жизнь, которую он мне доверил.
Абдуль эль-Кебир долго смотрел на него, пытаясь заглянуть вглубь этих темных и глубоких глаз – единственную часть лица, которую ему до сих пор удалось увидеть.
– Я спрашиваю себя, почему одни жизни для тебя столько значат, а другие – так мало. Ведь ты в тот день ничего не мог поделать, однако кажется, что воспоминания о нем тебя преследуют и мучают. Вместе с тем убийство солдат тебя оставляет абсолютно равнодушным.
Ответа он не получил. Туарег лишь пожал плечами и продолжил свое занятие – класть финики в рот под покрывалом.
– Ты мне друг? – неожиданно спросил Абдуль.
Тот взглянул на него с удивлением:
– Да. Полагаю, что да.
– Туареги снимают покрывало перед членами семьи и друзьями… Однако ты до сих пор не делал этого передо мной.
Гасель размышлял несколько мгновений, а затем очень медленно поднес руку к лицу и убрал покрывало, предоставив Абдулю возможность разглядывать свое худое и волевое лицо, изборожденное глубокими морщинами. И улыбнулся:
– Лицо как лицо, ничего необычного.
– Я представлял тебя другим.
– Другим?
– Вероятно, старше… Сколько же тебе лет?
– Не знаю. Никогда не считал. Моя мать умерла, когда я был ребенком, а эти вещи волнуют только женщин. Я уже не столь силен, как раньше, но еще не начал испытывать усталость.
– Не представляю тебя уставшим. У тебя есть семья?
– Жена и четверо детей. Моя первая жена умерла.
– У меня двое детей. А жена тоже умерла, хотя мне не сказали когда.
– А сколько времени ты провел в заключении?
– Четырнадцать лет.
Гасель молчал, пытаясь представить себе, что такое четырнадцать лет в жизни человека, но не мог даже вообразить, как можно столько времени провести взаперти.
– И все время находился в форте Герифиэс?
– Последние годы – да. Но я уже просидел восемь лет во французских тюрьмах… – Абдуль с горечью улыбнулся. – Когда был молодым и боролся за свободу.
– И несмотря ни на что, хочешь вернуться к борьбе, хотя вполне вероятно, что тебя вновь предадут и посадят под замок?
– Я принадлежу к той породе людей, которые могут находиться либо на вершине, либо на дне.
– Сколько же времени ты пробыл на вершине?
– У власти? Три с половиной года.
– Мало, – убежденно сказал туарег, несколько раз отрицательно покачав головой. – Как бы власть ни была хороша, двадцать два года тюрьмы не окупишь тремя с половиной годами командования. Нет. Даже если бы было наоборот. Для нас, туарегов, свобода всегда важнее всего. Она настолько важна, что мы не строим каменных домов, потому что задыхаемся, когда чувствуем, что вокруг стены. Мне нравится осознавать, что я могу поднять любую из стен своей хаймы и увижу там безграничную пустыню. И мне нравится замечать, как ветер проникает сквозь тростниковые стены шерибы… – Он помолчал. – Аллах не может нас видеть, когда мы укрываемся под каменными потолками.
– Он видит нас повсюду. Даже в самом глубоком застенке. Он оценивает наши страдания и вознаграждает, если мы их переносим ради правого дела. – Абдуль эль-Кебир посмотрел ему в глаза. – А мое дело правое, – заключил он.
– Почему?
Абдуль недоуменно взглянул на собеседника:
– Что почему?
– Почему твое дело более правое, чем у них? Все вы ищете власти. Или нет?
– Существует много способов употребления власти. Одни используют ее ради собственной выгоды. Другие – чтобы быть полезными людям и добиться лучшего будущего для своего народа. Как раз к этому я и стремился. Поэтому они и не нашли, в чем меня обвинить, когда предали, и не осмелились меня расстрелять.
– Какая-то причина, чтобы тебя предать, у них была.
– Я не разрешал им воровать, – сказал он с улыбкой. – Я хотел создать правительство порядочных людей, не осознавая, что ни одна страна не располагает достаточным количеством порядочных людей для того, чтобы сформировать правительство. Теперь у них имеются яхты, дворцы на Ривьере и счета в Швейцарии, хотя когда мы были молоды и вместе боролись, то поклялись сражаться с коррупцией с тем же пылом, с каким мы сражались с французами. – Он пощелкал языком, словно насмехаясь над самим собой. – Это была идиотская клятва. Мы могли сражаться с французами, потому что, как бы ни пытались, французами никогда бы не стали. А вот бороться с коррупцией уже не так легко, потому что при всем противодействии ей мы тоже можем сойти с пути истинного… – Он пристально посмотрел на Гаселя: – Понимаешь, о чем я тебе толкую?
– Я туарег, а не тупица. Разница между нами заключается в том, что туареги заглядывают в ваш мир, наблюдают, понимают и отходят в сторону. А вы даже не приближаетесь к нашему миру и уж тем более не можете его понять. Поэтому мы всегда будем выше.
Абдуль эль-Кебир впервые за долгое время весело улыбнулся. Слова Гаселя его искренне позабавили.
– Это правда, что вы, туареги, по-прежнему считаете себя богами избранной расой?
Гасель показал в сторону выхода:
– А какая еще раса выжила бы две тысячи лет в этих песках? Если вода кончится, я останусь в живых, когда тебя будут пожирать черви. Не это ли доказательство того, что боги нас избрали?
– Возможно… И если это так, сейчас самое время обратиться к ним за помощью, потому что то, что не удалось пустыне за две тысячи лет, сделают люди за двадцать. Они хотят вас уничтожить: покончить с вами и стереть с лица земли, даже если окажутся неспособными что-то построить поверх ваших могил.
Гасель прикрыл глаза, не очень-то встревоженный угрозой или предупреждением.
– Никто никогда не сможет погубить туарегов, – проговорил он. – Никто, кроме самих туарегов, а они уже несколько лет живут в мире и не воюют между собой. – Он помолчал и, не открывая глаз, добавил: – А сейчас тебе лучше поспать. Ночь будет долгой.
И действительно, это была долгая и утомительная ночь. С того момента, как красное и трепещущее солнце начало погружаться в марево, струившееся над гребнями барханов, до того момента, как это же самое солнце, отдохнувшее и сверкающее, воскресло слева от них, осветив все тот же пейзаж обнаженных гигантских женских тел.
Они помолились лицом к Мекке и вновь оглядели горизонт.
– Долго ли еще?
– Завтра мы достигнем равнины… Тогда начнется самое плохое.
– Откуда тебе это известно?
У туарега не нашлось ответа. Это было все равно что предсказать, когда начнется песчаная буря или зной усилится до нестерпимости. Это было все равно что почувствовать стадо антилоп за каким-то барханом или же пройти, не заблудившись, доселе неизведанным путем.
– Знаю… – вот и все, что он ответил. – На рассвете мы достигнем равнины.
– Меня это радует. Надоело взбираться и спускаться по барханам и вязнуть в песке.
– Нет. Тебя это не обрадует, – разуверил его Гасель. – Здесь веет ветер. Худо-бедно, но освежает и дает возможность дышать. Реки песка образуются на дорогах ветра. А вот "пустые земли" – они как могилы: там все неподвижно, и ветер настолько горяч, что становится густым. Кровь готова закипеть, а легкие и голова взрываются. Поэтому ни одно животное, ни одно растение там не живет. И эту равнину… – он сделал на последних словах особый упор, указывая пальцем вперед, – никогда никому не удавалось пересечь.
Абдуль эль-Кебир не ответил: его впечатлили не столько слова, сколько тон голоса туарега. Он уже успел его узнать, наблюдал за его поведением в каждый пережитый ими момент, и казалось, что того ничто и никто не пугает. Гасель чувствовал себя уверенно в любой местности, по которой передвигался, и во враждебном мире, в котором ему приходилось действовать. Это был спокойный, замкнутый человек, державшийся на расстоянии. Он словно все время был выше любых проблем и опасностей, однако сейчас, когда речь зашла о "пустой земле", мужчина говорил о ней с уважением, что не могло по меньшей мере не встревожить Абдуля эль-Кебира.
Обычный человек воспринял бы эрг, который они пересекали, как конец всех дорог, начало всяческих безумств и верную смерть. Для туарега же это был всего-навсего удобный этап путешествия, которое скоро станет действительно трудным. Абдуль эль-Кебир даже боялся представить себе то, что этот человек мог считать трудным.
Гасель же, со своей стороны, вел внутреннюю борьбу, спрашивая себя, а не переоценил ли он собственные силы, не последовав совету, который его соплеменники передавали из поколения в поколение в виде формулы: "Избегай Тикдабры".
Руб-аль-Джали на юге Аравийского полуострова и Тикдабра в сердце Сахары являются самыми неприютными районами планеты. Небеса сохранили их специально для того, чтобы отправлять туда души последних негодяев – детоубийц и насильников. Тут же обретались мятущиеся души тех, кто во время священных войн повернулся к врагу спиной.
Гасель Сайях с детства научился не обращать внимания на духов, привидения или призраков, но ему были знакомы другие "пустые земли", менее известные и менее ужасные, чем Тикдабра, а значит, он мог составить себе ясное представление о том, что их ожидало в ближайшие дни.
Он оглядел своего спутника. На самом деле он изучал его с первого мгновения – с того момента, как заметил ужас, промелькнувший в его глазах, когда сообщил ему, что убил охрану. Если он выдержал в заключении столько лет и не признал себя побежденным, настроившись продолжать борьбу, это, несомненно, означало, что он мужественный и необычайно закаленный человек. Однако закалка для борьбы – Гаселю это было прекрасно известно – совсем не то, что закалка, необходимая для противостояния пустыне. С пустыней не борются, потому что пустыню никогда не победить. Пустыне надо сопротивляться, обманывая и притворяясь, чтобы в итоге незаметно стащить у нее свою же собственную жизнь, которую, как она себе вообразила, уже заполучила. В "пустой земле" не место героям во плоти, там нужно быть бескровным камнем, ибо только камням удается стать частью пейзажа.
И Гасель опасался, что Абдуль эль-Кебир, так же как любой другой человек, который не родился имохагом и не рос среди песков и камней, начисто лишен способности превращаться в камень.
Он снова взглянул на него. Несомненно, это был человек, не боявшийся людей, однако его подавляли одиночество и тишина здешней природы, молчаливой и мягко агрессивной. Здесь все представляло собой плавные линии и спокойные цвета, не подстерегал зверь, не прятались скорпион или змея. Даже жаждущий крови москит не появлялся на склоне дня. И все же здесь веяло смертью, хотя ничем не пахло, ибо в асептическом море барханов даже запахи выветрились тысячу лет назад.
Он уже начал выказывать первые признаки тоски, обессилев перед безграничной ширью моря песка, когда трудности еще даже не заявили о себе. Его пульс уже бился учащенно, когда они взбирались на вершины самых высоких барханов – старых гурде, красноватых и твердых, как базальт, – и он не обнаруживал с другой стороны ничего, кроме точного повторения пейзажа, который они тысячу и один раз оставляли позади, и уже проклинал все на свете, когда верблюды в очередной раз сбрасывали свой груз на землю или валились с ног, угрожая никогда больше не подняться.
А ведь это было только начало.
Они поставили палатку, и в середине утра прилетели два самолета.
Гасель был благодарен им за появление и за настойчивое – и безрезультатное – кружение у них над головами, потому что понял: самолеты дадут Абдулю необходимую встряску, служа доказательством того, что опасность существует, что он не застрахован от возвращения в тюрьму, от другой смерти, более грязной и позорной, которая, без сомнения, ожидает его в случае, если он попадется в руки преследователей.
Они оба осознавали, что если навеки исчезнут в "пустой земле" Тикдабре, то тут же превратятся в легенду. Точно так же, как однажды это случилось с Большим караваном и как это бывает с героями, которые никогда не сдаются. Пройдет сто лет, прежде чем народ, который его любит, потеряет надежду на то, что в один прекрасный день легендарный Абдуль эль-Кебир вернется из пустыни. Его врагам придется сражаться с его призраком, потому что им никогда не удастся получить доказательства – физического и ощутимого – его смерти.
Самолеты нарушили ужасное безмолвие и даже как будто бы оставили в воздухе запах бензина, ожививший воспоминания.
Когда они были уже далеко, беглецы вылезли из палатки, чтобы поглядеть им вслед: самолеты кружили, словно стервятники в поисках добычи.
– Они догадываются, куда мы направляемся. Не лучше ли вернуться и попытаться проскользнуть где-то в другом месте?
Туарег медленно покачал головой:
– То, что они об этом догадываются, еще не значит, что они нас найдут. И даже если они нас обнаружат, им придется отправиться вслед за нами. А на это никто не отважится. Сейчас пустыня – наш единственный враг, но в то же время и союзник. Думай об этом, а об остальном забудь.
Однако даже если Абдуль эль-Кебир и пытался это сделать, то не мог выкинуть из головы все остальное. На самом деле и не хотел, потому что тоже осознал, что впервые в жизни его что-то по-настоящему пугает.
Стал другим свет, но не тени, поскольку на белой бескрайней равнине не существовало ни одного предмета, способного отбросить тень.
Последние барханы покорно умирали, напоминая высохшие языки или длинные волны обессилевшего моря, накатывавшие на берег, в глубине которого не было ничего, кроме пустоты. Причуда природы, граница, которую она навязала без видимой причины, никому не объясняя, почему именно здесь заканчивается песок или почему начинается равнина.
Тишина стала такой давящей, что Абдуль слышал ускорившееся биение своего сердца и даже стук крови в висках.
Он закрыл глаза, безуспешно пытаясь отдалить от себя кошмарный пейзаж, но тот уже настолько въелся ему в сетчатку, что у него возникло стойкое ощущение, что и во время предсмертной агонии эта картина будет стоять у него перед глазами.
Ни гор, ни камней, ни неровностей. Лишь гладкая впадина – лист бумаги, на котором можно было бы написать все книги этого мира.
"Инша Аллах!"
Почему Господь, чья фантазия безгранична, пожелал воссоздать здесь в реальности – да еще настолько зримо – самое что ни на есть абсолютное ничто?
"Инша Аллах!" Такова была его прихоть, и оставалось только согласиться с тем, что ему удалось завить завиток собственного творения, создав пустыню внутри пустыни.
Гасель оказался прав: ветер прекратил свое существование прямо на границе барханов, чтобы уступить место разреженной атмосфере, где менее чем через сто метров температура повысилась на пятнадцать градусов, словно пощечина горячего воздуха, которая побуждала отступить назад в поисках мягкой защиты песчаного моря, которое до того момента казалось ему невыносимым.
Они отправились в путь, когда солнце уже скрывалось за горизонтом, но даже это не принесло свежести в атмосферу, словно это проклятое место находилось за пределами действия основных законов природы и масса разреженного воздуха обладала свойством становиться непроницаемой – стеклянным колоколом, отделявшим "пустую землю" от остальной планеты.
Верблюды кричали. Их вопли были криком ужаса, поскольку инстинкт предостерегал их – эта твердая, горячая и жесткая почва ведет к концу всех дорог.
Вместе с темнотой появились и звезды. Гасель выбрал одну, за которой им предстояло следовать постоянно. Еще позже выглянула бледная луна, которая впервые – в кои-то веки – отбросила тени на призрачную белую равнину.
Туарег передвигался пешком равномерным шагом, подобно бесстрастному автомату, в то время как Абдуль ехал на самом выносливом животном – молодой верблюдице, на состоянии которой, судя по всему, еще не сказались усталость и нехватка воды. Когда молочное сияние начало стирать звезды с небосклона, первый остановился, заставил животных опуститься на колени и натянул над ними широкий навес верблюжьего цвета.
Через час Абдуль эль-Кебир начал ощущать, что задыхается, а в легкие не проходит воздух.
– Воды… – попросил он.
Гасель только открыл глаза и слегка покачал головой.
– Я умру!
– Нет.
– Я же умру!
– Перестань двигаться. Тебе следует лежать неподвижно. Как верблюды. Как я. Пусть твое сердце успокоится, а легкие вбирают минимум воздуха, который им нужен. Ни о чем не думай.
– Только один глоток… – вновь взмолился Абдуль. – Один глоток!