В центре остросюжетного романа - семейные отношения Питера и Морин Тернопол, молодого талантливого писателя и женщины, мечтающей быть его музой, но превращающейся а Немезиду. Их союз был основан на обмане и моральном шантаже, но длился он так долго, что даже после смерти Морин Питер все еще пытается - и тщетно - освободиться в вымышленном им мире…
Содержание:
1. ПОХВАЛА ВЫМЫСЛУ 1
МОЛОДО-ЗЕЛЕНО 1
НАКЛИКИВАЮЩИЙ БЕДУ, ИЛИ НЕ НА ШУТКУ ПЯТИДЕСЯТЫЕ 8
2. ИСТИННАЯ ПРАВДА 24
ПЕППИ 25
СЬЮЗЕН: 1963-1966 32
МОДА НА БРАК 41
ДОКТОР ШПИЛЬФОГЕЛЬ 48
СВОБОДЕН 63
Сноски 76
ФИЛИП РОТ
МОЯ МУЖСКАЯ ПРАВДА
Посвящается Аарону Эшеру и Ясону Эпштейну
Я могла бы стать его музой, если бы он только позволил.
Из дневника Морин Джонсон Тернопол
1. ПОХВАЛА ВЫМЫСЛУ
МОЛОДО-ЗЕЛЕНО
По-первости, в основном, - щенячий восторг, полная защищенность в уютной конуре над отцовской обувной лавкой в Камдене. Когда юноше стукнуло семнадцать, его противоречивый отец, горячий в труде и во всем остальном сапожник (именно так он себя именовал: не более чем сапожник, но мы вам еще покажем), подсунул сосунку Дейла Карнеги. Пора умерить подростковую заносчивость. "Покажешь людям, что ты лучше их, Натан, - станешь изгоем, все тебя будут ненавидеть". А между тем у себя в лавке новоявленный Полоний являл совсем иной пример, демонстрируя презрение к любому, кто не поднимался до его собственных недостижимых высот. Мистер Ц. (так его звали на работе все, а дома - младший сын смеха ради), так вот, мистер Ц. считал, что к концу рабочего дня персонал от и до обязан измочаливаться до головной боли - как он сам. Иные от такой жизни увольнялись и трендели повсюду, что худшего босса не видывали. Мистера Ц. искренне огорчала такая несправедливость: он ведь только хочет дать ребятам подзаработать, а как заработаешь, не покрутившись? Зачем иметь меньше, когда можно иметь больше, всего лишь чуток поднажав, - так выражался мистер Ц. А если у кого не поднажималось, он не брезговал включиться в чужую работу, заодно давая таким образом скрытый выход справедливому раздражению. "Не бери в голову, - с деланным безразличием отмахивался от благодарности мистер Ц., - я человек не гордый". Так он выражался. Он выражался еще и не так.
К плоти своей и крови он был требователен не меньше, чем к пришлой наемной силе. Скажем, однажды был такой случай - и сын никогда его не забудет, поскольку этот урок в некотором роде дал толчок к тому, что называется "писательством". Как-то на глаза мистеру Ц. попалась школьная тетрадь Натана. Скособоченная подпись на ней вызвала настоящий взрыв. Тебе уже девять лет! В девять лет ты уже человек, и подпись на тетради должна быть человеческой. Слушай отца! "Что это, Нати? Это у тебя называется - подпись? Это поезд, сошедший с рельсов, а не подпись! Ни один нормальный человек не будет иметь к такой подписи уважения. Черт меня побери, парень, это же твое имя. Пиши его как следует !" Гордый сын гордого сапожника удалился в свою комнату и несколько часов кряду, рыдая, вымещал бессильную ярость на подушке: колотил по ней до тех пор, пока она не испустила дух (читай - пух). Но разнос не пропал даром. Когда, уже в пижаме, отпрыск пришел сказать отцу "Спокойной ночи!", девятилетние ручки несли лист бумаги, осторожно держа его за верхние углы. В центре красовалось тщательно выведенное черными чернилами семейное имя, буковка к буковке. "Так сойдет?" В следующее же мгновение - подхвачен, вознесен, прижат к колкой вечерней отцовской щеке. "Ну, совсем другое дело. Вот это подпись! Это уже что-то! Повесим листок над прилавком в торговом зале!" Так и было сделано. С той поры все покупатели (в большинстве своем негры) ритуально препровождались - при посещении лавки к образцово-показательной подписи: "Ну, что скажете?" Интонация отца была при этом столь значительна, что посетители ожидали увидеть, как минимум, подлинный текст "Декларации об отмене рабства".
Сапожник был взрывчат, но справедлив. Как-то втроем с дядей Филли они поехали на морскую рыбалку. Натан, неосторожно забрасывая, чуть не задел дядюшку крючком. Тот вознамерился было задать племяннику примерную трепку за наплевательское отношение к окружающим. В ответ сапожник пригрозил выкинуть Филли за борт и ни за что не втаскивать обратно, тронь тот ребенка хоть пальцем. "Запомни, Филли, единственный, кто может дать ему оплеуху, - я!" - "Ну, это мы еще посмотрим…" - заартачился Филли. "Посмотри, посмотри, - разъярился отец, - и будешь говорить не со мной, а с макрелью, заруби себе на носу! Или с угрями , если они тебе больше нравятся!" Но когда они вернулись с рыбалки в гостиницу квартирного типа, где отец традиционно проводил свой двухнедельный отпуск, Натан был порот - впервые в жизни. Размахался, понимаешь, удочкой! Чуть не оставил дядю без глаза!.. Рыдающего Натана не так потрясла экзекуция, как мокрое от слез лицо палача. Плакал почище нашего. А после того, как ремень трижды прошелся по заднице, не перестававший поражаться Нати очутился в отцовских объятиях. "Глаз, Натан, человеческий глаз! Знаешь ли ты, что значит для человека жить без глаза?"
Нет, он не знал; он не знал и того, может ли маленький мальчик жить без отца; он знал только, что попка горит, как ошпаренная.
Между двумя войнами отец два раза разорялся: в конце двадцатых годов обанкротилась "Мужская обувь мистера Ц.", а в начале тридцатых - "Подростковая обувь". Но ни на один день ни один ребенок мистера Ц. не лишался трехразового питания, квалифицированной медицинской помощи, хорошей одежды, чистого постельного белья и нескольких пенни в кармане, "суточных", ежедневно выдаваемых на мелкие расходы. Бизнес может хиреть и даже терпеть крах, но семейный уклад и домашний порядок - не могут, потому что глава семьи есть глава семьи. В тусклые годы нужды и невзгод маленький Нати никогда не испытывал ни малейших сомнений в том, что все образуется самым наилучшим образом. За широкой спиной отца, уверенного в своих силах и возможностях, все они чувствовали себя, как у Христа за пазухой.
Эту уверенность поддерживала и мать. В ней не было ничего от издерганной и вечно обеспокоенной супруги дважды банкрота. Стоило мужу в ванной комнате пропеть во время бритья несколько тактов "Ослиной серенады", как она уже говорила завтракающим детям: "Господи, я-то думала - радио. Решила, что это Аллан Джонс ". Если во время мытья машины он насвистывал, она сравнивала его посвист с трелью кенара, заливающегося популярными (среди канареек, уточнял мистер Ц.) песенками из воскресных утренних передач местной радиостанции. Она вальсировала с ним, легко скользя по линолеуму кухни (охота потанцевать нередко накатывала на него после еды), уверяя при этом, что он "второй Фред Астер ". Когда он шутил за обедом с детьми, она не скрывала, что считает его остроумнее любого из участников передачи "А вы могли бы лучше?" и уж определенно языкастее сенатора Форда. А когда он припарковывал свой "студебеккер" - всегда, кстати, мастерски, - она привычным взглядом оценивала расстояние между колесами и тротуаром (просвет обычно бывал минимальным) и произносила: "Браво!" - как будто мистер Ц. посадил горящий авиалайнер на кукурузное поле. Нелишне сказать и о том, что она неукоснительно следовала принципу никогда не критиковать, если было хоть малейшее основание похвалить. Однако, случись ей самой оказаться в затруднительном положении, она, вероятно, не смогла бы выбраться из него столь же достойно, как ее благоверный.
Каждому - по заслугам. К тому времени, когда Шерман, старший сын, оканчивал службу в Военно-морском флоте, а Натан - школу, для обувной лавки в Камдене неожиданно наступил период процветания. В 1949 году младший Цукерман поступил в колледж. Сразу после этого в торговом центре на городском бульваре открылся магазин "Мистер Ц.", оборудованный по высшим стандартам и тянущий почти на два миллиона. Дошла очередь и до нового дома: стиль ранчо, изразцовый камин, участок в целый акр. Давняя мечта осуществилась, семья прочно встала на ноги - но сама уже не была такой прочной.
Едва была подписана купчая на дом, Цукерман-мама, счастливая, как ребенок в день рождения, позвонила Натану в колледж и спросила, в каком "цветовом решении" видится ему собственная комната.
- В серо-буро-малиновом, - ответил Цукерман. - И чтобы над кроватью балдахин, а вокруг туалетного столика оградка. Мама, что это за дурь про собственную комнату?
- Постой-постой, отец для того и купил дом, чтобы у тебя была в нем собственная комната, настоящая комната для тебя и твоих вещей. Ты же всегда этого хотел.
- Блеск! А как насчет дубовых панелей, мама?
- Как скажешь, дорогой. Все, что пожелаешь.
- И спортивные призы над кроватью? А на тумбочке - фотографии мамашки и милашки?
- Натан, я тебя не понимаю. Я так спешила с чудесной новостью, а в ответ - насмешки. Откуда такая язвительность? Боюсь, что это влияние колледжа.
- Мама, я всего лишь неназойливо объясняю, что ты заблуждаешься насчет пресловутой "комнаты Натана в новом доме". Может быть, лет в десять я и мечтал о чем-нибудь таком, но время ушло.
- Может быть, - ответила она чуть не со слезой в голосе, - может быть, отцу не следует оплачивать твою учебу и высылать каждую неделю чек на двадцать пять долларов? Раз уж ты стал таким самостоятельным? Если твое отношение… То и наше отношение…
Ни нотация, ни интонация нисколько его не тронули.
- Если хотите, - сказал он холодным тоном, каким старшие ставят на место не по возрасту зарвавшихся детей, - не оплачивайте и не высылайте. Это ваша с отцом проблема.
- Дорогой, каким же ты стал жестоким и упрямым - ты, который всегда был таким ласковым и заботливым…
- Мама, - ответил девятнадцатилетний сын, специализирующийся на английском языке и литературе, - выражайся точнее. Я не упрямый. Я всего-навсего прямой.
Да, невесть куда канул тот далекий день 1942 года, когда Натан Цукерман прямо-таки влюбился в Бетти Цукерман, втюрился, как герой какого-нибудь взрослого фильма, без памяти, словно она была ему не матерью, а знаменитой актрисой и лишь по нелепой случайности без конца возилась на кухне и прибирала дом. В тот день она как председательница школьного совета по распространению облигаций военного займа выступала перед Натановыми однокашниками с небольшой речью о бережном отношении к почтовым маркам. На ней были сшитый на заказ серый костюм и белая шелковая блузка - так она обычно одевалась, собравшись со "своими девочками" на утренний спектакль в Филадельфию. Она произнесла речь (без бумажки) с кафедры, утопавшей в пышной драпировке из красных, белых и голубых флагов. Долгое время Натан не мог избавиться от влюбленности в прекрасную даму - серый костюм и белая блузка, - потому что в тот день, стоя на разукрашенной кафедре, его мать была обворожительна, хрупка, респектабельна и всеми уважаема. В ответном слове мистер Лумис, школьный директор (который и сам, вероятно, был слегка в нее влюблен), указал на несомненное сходство председательницы движения по распространению облигаций и, кстати, президента родительско-педагогического комитета с мадам Чан Кайши. Слегка смущенная лестным сопоставлением, миссис Цукерман призналась с кафедры, что мадам Чан действительно является для нее примером. После чего в доступной школьникам форме кратко, но содержательно поведала о деятельности Пирл Бак и Эмили Пост. Мать Натана глубоко верила в то, что сама называла "доброжелательностью". Поздравительные открытки и благодарственные визитные карточки занимали в ее сознании место, которое в душе индусов отводится коровам. Пока любовь матери и сына была взаимной, он был таким же.
Настоящим потрясением оказалась для Цукермана реакция матери на призыв Шермана в армию. Это было в 1945 году. Речь шла о двухгодичной срочной службе в военно-морском флоте. Миссис Цукерман можно было принять за молодую невесту, провожающую жениха с маршевой ротой прямиком на передовую, в объятия неминуемой героической смерти. Между тем Америка уже в августе фактически стала победительницей во Второй мировой, и Шермана направляли всего лишь на военную базу в штате Мэриленд, за сто миль от дома. Натан, как ему казалось, делал все, чтобы облегчить страдания матери: помогал мыть посуду, доставлял продукты, закупленные в продовольственной лавке на неделю, развлекал миссис Цукерман разговорами, причем рассказывал ей даже о своих подружках - в обычных обстоятельствах на эту щекотливую тему накладывалось табу. Воскресными вечерами отец и сын играли в кункен за карточным столиком в гостиной. Всегда это было чисто мужским занятием. Теперь же Натан то и дело звал мать посмотреть из-за сыновьего плеча на расклад. Мистер Ц. не скрывал недовольства. "Будь внимательнее, Нати, следи за сбросом, а мамаша тут ни при чем. Она в порядке, а вот ты, кажется, опять обделался…" И как человек может быть таким слепым? Ведь ясно же, что мать как раз не в порядке - и с этим нужно что-то делать. Но что?
Особые проблемы возникали, когда по радио передавали песенку "Мамзель", которая начисто выбивала мать из колеи. Не легче было и со "Старым фонарщиком". Из всех полуклассических и популярных мелодий, которые наигрывал Шерман, эти были самыми ее любимыми. Ей так нравилось, сидя после обеда в гостиной, слушать, как он исполняет (по ее просьбе) свои "интерпретации"! А теперь… Бог с ним, со "Старым фонарщиком", с этим она еще могла как-то справиться, но чуть начнется трансляция "Мамзели", как мать, не в силах сдержаться, выбегала из комнаты. Натан, и сам не совсем в себе от песни, спешил следом на сдавленные рыдания, доносившиеся сквозь закрытую дверь спальни. Они просто убивали его.
Деликатно постучав, он спрашивал:
- Мама… как ты? Я могу чем-нибудь помочь?
- Нет, милый, нет.
- Хочешь посмотреть мой дневник?
- Нет, солнышко.
- Может, выключить радио? Я больше не хочу слушать, правда.
- Пусть его играет. Натан, дорогой, это сейчас пройдет.
Он тоже страдал - но между их страданиями была большая разница. Все-таки для него Шерман - только старший брат. Хотя с самого раннего детства Натан был так привязан к нему, что приятели смеялись: мол, если Шерман Цукерман резко остановится, то нос меньшого прямиком воткнется ему в задницу. Спозаранку Нати семенил за братом в школу; после обеда в еврейскую школу; вечером - на скаутское собрание. Если музыкальный ансамбль в составе Шермана и пятерых его однокашников приглашали играть на свадьбе или на вечеринке по случаю бар-мицвы, Натана брали с собой, как некий талисман. Но не только: он сидел на стуле в углу сцены и, когда начиналась румба, отбивал барабанными палочками такт. Ужасно было бы лишиться старшего брата. По ночам, когда, вдруг проснувшись, он сквозь тьму различал в правом углу их общей спальни пустую застеленную кровать Шермана, чувство возможной потери становилось ярче и острей. Но это было возможно. Так каково же было матери? Она, конечно, переживала еще болезненней. Повсюду все напоминало ей о старшем сыне, и тем ласковей и нежней она становилась к младшему. Натану к этому времени уже исполнилось тринадцать. В школе он был отличником, дома - рано созревшим подростком, но и в школе, и дома всеми силами гнал от себя мысли о непоправимом.
Получив свою первую увольнительную, Шерман появился в доме с целой кипой непристойных фотографий. Во время прогулок по окрестностям он показал их Натану. Еще он подарил младшему брату бушлат горохового цвета и матросскую шапочку и поведал о том, как в барах Бейнбриджа проститутки плюхаются на колени к клиентам (и на его колени, в частности) и разрешают запускать руки себе под юбки, докуда хочешь. Причем даром. Проституткам по пятьдесят и шестьдесят лет. Самому Шерману было восемнадцать, он мечтал стать джазменом, как Ленни Тристано. На флоте его способности уже оценили: зачислили в специальную команду, готовящую музыкальное представление для служащих военной базы. Кроме того, главный старшина обратился к его помощи при подготовке развлекательного шоу. Правду сказать, Шерман обладал ценными в шоу-бизнесе дарованиями: уморительно бил комическую чечетку и так пародировал Божангле Робинсона, что младший брат лопался от смеха. Тринадцатилетний Натан был уверен, что Шерману предстоит большая карьера. Далее последовали сведения о предохранительных средствах. О фильмах, дающих советы, как уберечься от венерических заболеваний. Отпечатанные на ротаторе рассказы про похождения матросов - брошюрки, переходившие из рук в руки и замечательно скрашивавшие тягомотину ночных вахт. Головокружительно! Натану казалось, что старший брат по какому-то потайному ходу пробрался в настоящую мужскую жизнь.