С 1962 по 1967 год мистер Тернопол пользовался услугами доктора Отто Шпильфогеля, психотерапевта из Нью-Йорка, публикации которого о творческой деятельности и связанных с этим неврозах часто появляются в журналах, особенно часто - в довольно солидном "Американском форуме психотерапевтических исследований". По мнению психотерапевта, мистер Тернопол принадлежит к группе лиц, страдающих нарциссизмом в ярко выраженной форме, что, в общем и целом, характерно для деятелей искусства. Шесть месяцев назад мистер Тернопол отказался от услуг доктора Шпильфогеля и, взяв отпуск, обосновался в колонии Квашсай, благотворительном восстановительном центре для писателей, художников, скульпторов и композиторов, расположенном в тихом уголке штата Вермонт. Здесь большую часть времени он проводит в одиночестве, денно и нощно размышляя о своей жизни. Выводы мистера Тернопола в основном весьма неутешительны, а мысли о покойной супруге до сих пор приводят его в состояние чрезвычайного нервного возбуждения.
Мистер Тернопол давно подумывал временно отойти от художественной прозы и приступить к написанию автобиографии. Однако не спешил с этим, не вполне уверенный в целесообразности и полезности задуманного труда. Сомнения были вызваны не только тем, что публикация сугубо личного материала породит серьезные проблемы этического, если не юридического свойства. Мистер Тернопол опасался напряжением памяти и строгим следованием за фактами усугубить некоторые навязчивые идеи, и без того мучающие его. Тем не менее пришло время проверить, может ли беспристрастная истинная правда расставить вещи по своим местам, сумеет ли она в отличие от художественных приемов (и психотерапевтических приемов доктора Шпиль-фогеля) избавить автора от чувства собственного крушения - чувства гнетущего и явно несоразмерного.
П. Т.
Квашсай, Вермонт
сентябрь 1967 г.
ПЕППИ
Изменилось ли хоть что-нибудь?
Я сейчас говорю не о внешности (хотя ее тоже нельзя пренебрежительно сбрасывать со счетов: внутреннее и внешнее взаимосвязаны). Как сравнивать сегодняшнего мужчину тридцати четырех лет с тогдашним юнцом, который летом 1962 года самым серьезным образом собирался, пусть и под влиянием порыва, покончить собой? Впервые переступив в тот июньский день порог приемной доктора Шпильфогеля, я и не предполагал, что через минуту переступлю через гордость и стыд, откажусь от всех претензий и амбиций и, закрыв лицо руками, стану оплакивать уходящие силы, исчезающую уверенность в себе и гибнущую веру в будущее. В то время я был (какое счастье, что этот глагол можно поставить в прошедшем времени!) женат на женщине, к которой испытывал как минимум брезгливость. Избавиться от этой особы я не мог. Мастерица шантажа, она, как никто, умела придавать мелким семейным неурядицам накал высокой драмы, превращая сущие пустяки в вопросы жизни и смерти, окрашивая банальнейшие коллизии в краски зловещей драмы, как это принято в вечерних телевизионных сериалах и беллетристических публикациях журнала "Нэшнл энкуаейр", - а я всегда, как малое дитя, попадался на одну и ту же удочку. За два месяца до упомянутого визита к Шпильфогелю я узнал, к какой изобретательной стратегии прибегла она три года назад, чтобы заставить меня жениться. Морин сама поведала об этом. Откровенность накатила на нее после очередной суицидной попытки - она профилактически предпринимала их примерно каждые полгода. Ее рассказ лишил меня последних надежд и иллюзий; мне еще не приходилось испытывать подобного унижения. Я был раздавлен и смят; все сделалось безразлично; существование продолжалось как бы по инерции.
Вскоре мне пришлось поехать из Висконсина на Восточное побережье: двухнедельный семинар по литературному творчеству в Бруклин-колледже. Заниматься вопросами искусства отправлялся живой труп, не ощущавший привязанности ни к чему в этой жизни - разве что, как оказалось, к ней самой. В один из нью-йоркских дней я внезапно почувствовал необходимость ухватиться за ограждение на платформе метро - меня так и тянуло вниз, где рельсы. Пока поезд не прошел станцию и не скрылся из виду в туннеле, я стоял, изо всех сил вцепившись в металл ограды. "Ты завис над пропастью на вертолете, - твердил я себе. - Держись!" Чуть успокоившись, но так и не ослабляя судорожной хватки, Питер Тернопол бросил косой взгляд на поездные пути, только что соблазнительно предлагавшие ему из трупа живого превратиться в полноценный мертвый труп. Смешно! У тебя едва хватает духа глянуть на рельсы, где уж тут шагнуть с платформы! Я и сам до сих пор не знаю, что остановило меня в тот день от самоубийства. То ли некая небесная длань, в последний момент по-отцовски ухватившая оступившегося маленького Питера за шиворот, то ли собственная рука, рефлекторно схватившаяся за ограду при приближении поезда, потому что я слишком привык жить и в глубине души не так уж жаждал забвения, обещанного рельсами.
На открытии семинара в большой аудитории Бруклин-колледжа присутствовало больше сотни студентов; каждому из четырех членов оргкомитета предоставлялось по пятнадцать минут для вступительного слова. Когда очередь дошла до меня, я не смог промолвить ни звука. Стоял за кафедрой, смотрел на зал, перебирал листочки с тезисами; в легких - вакуум, в гортани - Аравийская пустыня. По аудитории пошли смешки, переходящие в общее недоуменное шушуканье. Единственное, чего мне по-настоящему хотелось, так это уснуть. Усилием воли я продолжал бодрствовать и даже пару раз открыл рот - словно рыба, выпрыгнувшая из воды. Я был вне себя; я был вообще вне всего; я был сплошным сердцем; сердце бухало, как тамтам: там-там. Постояв еще немного, я поклонился и покинул кафедру. И службу. Незадолго до того в Висконсине, проведя весь уикенд в непрерывном скандале с женой… О, это была выдающаяся склока: Морин не понравилось, что в пятницу я слишком долго любезничал на вечеринке с хорошенькой аспиранткой; но я, во-первых, не любезничал, а говорил о деле; во-вторых, не слишком долго (хотя, конечно, понятие времени относительно). Нервотрепка завершилась лишь в понедельник утром: благоверная, впившись ногтями (когтями) мне в руку, исцарапала ее до крови, и я ушел. Посреди литературного семинара со старшекурсниками (с семи до девяти вечера) Морин появилась в дверях аудитории. "У тебя еще есть шанс!" - проинформировала она меня - и остальных. Все десять студентов, в основном уроженцы Среднего Запада, уставились сначала на нее, грозно стоявшую руки в боки, а потом - с глубоким пониманием - на мою руку, густо расписанную зеленкой. ("Кот", - объяснил я им перед началом занятия, подчеркивая блуждающей улыбкой извинительность проступка, совершенного вымышленным представителем семейства кошачьих.) Я бросился к Морин и оттеснил ее в коридор, прежде чем она успела добавить хоть что-нибудь. "Сейчас же иди домой, - произнесла вытесненная супруга тоном библейского пророка, - нечего тебе здесь делать среди блондинистых профурсеток!" - "Убирайся, - прошипел я, - пошла вон, пока тебя не спустили с этой чертовой лестницы! Сейчас я тебя убью!" С этими словами Питер Тернопол резко повернулся на каблуках и тут с ужасом понял, что, выталкивая незваную гостью, в спешке оставил дверь открытой. Толстушка из Эплтона, типичная фермерская дочка, не сказавшая за весь семестр ни одной внятной фразы, настежь распахнутыми глазами неотрывно смотрела на Морин, мрачно застывшую за моей спиной; остальные студенты с пристальным интересом листали "Смерть в Венеции" - ни одна книга еще не привлекала столь сильного их внимания. "Итак, - промямлил я, с грохотом захлопнув проклятую дверь, - почему Манн отправил Ашенбаха в Венецию, а, скажем, не в Париж, или в Рим, или в Чикаго?" На глазах эплтонской пышки появились слезы, а остальные наперебой принялись высказывать предположения, отвечая на мой вопрос, - никогда раньше за ними не наблюдалось такой активности. Почему я об этом вспомнил? Потому что, взойдя на кафедру в Бруклин-колледже, я вдруг увидел Морин в проеме дверей запасного выхода; мне ясно представилось, как она, перекрывая криком вступительное слово, начинает истерически сыпать разоблачениями, касающимися моей низменной натуры. Я не тот, за кого себя выдаю: не успешный писатель, не филолог, чьи соображения о литературном процессе имеют существенное значение, не профессор, а самозванец (и это еще самое малое, что можно сказать). Вот тут-то мне и захотелось уснуть, и ни слова не вырвалось из моих запечатанных позором уст. Что бы я ни произнес, какими бы трюизмами и тривиальностями ни потчевал аудиторию, Морин будет кричать: "Ложь! Гнусная самовлюбленная ложь!" Я стану (как и намеревался) цитировать Конрада, Флобера, Генри Джеймса, а она - вопить: "Обманщик! Оборотень! Тать в нощи!" И я молчал. И сто человек видели, что, сходя, во всех смыслах слова, со сцены, я ощущал страх, только страх и ничего кроме страха.
Мое собственное творчество целиком и полностью отражало в тот период наш семейный кавардак. По пять-шесть часов в своем университетском кабинете я без устали заправлял в пишущую машинку один лист за другим. Клавиши стучали, и из-под них появлялись на свет по-графомански бесцветные строчки и абзацы. Мое воображение иссякло; я сумел бы, наверное, недурно составить инструкцию по эксплуатации производственного оборудования или использованию стирального порошка (возьмите мерный стаканчик и отмерьте нужное количество содержимого коробки). Или, наоборот, фрагменты оказывались столь фантастичны, клочкообразны и бессвязны, что я сам ничего не мог в них понять; меня так и тянуло прочь из кабинета; я казался себе роденовским мыслителем, сгорбившимся в мучительном вопросе: "Кто сочинил всю эту чушь и где я был, пока она писалась?" Вопрос оставался безответным.
Килограммы страниц, накопившихся за время нашего брака, были в основном этому браку и посвящены. Зверек попал в капкан. Как выбраться? Не перегрызать же, в самом деле, ногу. Но зверек к тому же еще мнил себя писателем. Поэтому, перебирая способы спасения, он отстукивал их передними лапами на пишмашинке, намереваясь придать проблеме очертания романа. За три года я придумал сотни три выходов из ситуации; каждый новый требовал кардинального изменения сюжета. В результате месяц за месяцем на столе скапливались разнообразные варианты первой главы, не имеющей надежды быть когда-нибудь оконченной. Я буквально сходил с ума. Периодически я собирал отпечатанные страницы и запихивал их, не боясь помять, в картонную коробку из-под винных бутылок, которая отправлялась в чулан, где уже хранились несчетные детища моих жалких фальстартов. И - снова за работу, опять начиная с первой фразы. Сколько сил я тратил на характеристики героев! (Увы, и сейчас трачу не меньше.) Менялись сюжетные коллизии, места действия, цвет моих глаз, цвет ее волос, второстепенные персонажи (родители, любовницы, враги и союзники), что-то появлялось из ничего, что-то исчезало бесследно, но по существу все пребывало на прежнем месте. А я вновь и вновь бросался в холодные просторы прозы с отчаянием мономана, пытающегося растопить полярные льды собственным дыханием. Конечно, куда разумней было бы выбросить из головы навязчивую идею. Но (считал я) не написав о том, что меня убивает, нельзя изменить сложившееся положение вещей и выжить.
Подведем итог: творческая импотенция, плюс невозможность наладить семейную жизнь, минус окончательная потеря профессиональных позиций, занятых на третьем десятке, - так сложились условия неразрешимой задачи, обдумывая которую я выбрался из большой аудитории Бруклин-колледжа и, не чувствуя ничего, даже стыда, механическим шагом лунатика побрел ко входу в метро. На мое счастье, поезд уже стоял у платформы, заполняясь пассажирами. Смешавшись с ними, я без приключений влился в вагон. Лучше уж мне ехать в поезде, чем поезду по мне. Через час я добрался до станции "Коламбиа-кампус", в нескольких кварталах от которой жил мой брат Моррис.
Его сын Абнер, удивленный и обрадованный моим приездом в Нью-Йорк, открыл бутылку содовой и приготовил бутерброд с копченой колбасой. Почему не в школе? "Простудился, - ответил он сиплым голосом. - Дядя Пеппи, а ты знаком с Ралфом Эллисоном?" (За ланчем Абнер читал "Невидимку".) "Шапочно", - ответил я и завыл, как раненое животное (никогда не предполагал, что способен исторгать из себя такие звуки); слезы хлынули потоком. "Дядя Пеп, что с тобой?" - "Вызови отца". - "Он на занятиях". - "Вызови его, Абби. Мальчик позвонил в университет: "Передайте мистеру Тернополу: его брат очень болен!"" Моррис мигом примчался. К этому времени я стоял на коленях перед унитазом, каждые пять минут отдавая поклоны приступам рвоты. Меня, словно заплутавшего полярного путешественника, сотрясала неукротимая дрожь, а по лицу при этом рекой лился пот. Мо с необыкновенным для двухсотфунтового тела проворством опустился на кафельный пол рядом со мной. Он гладил мои безвольно висящие руки, слегка колкой щекой касался моего покрытого испариной лба. "Пеппи, Пеппи, все будет хорошо, Пеп", - успокаивал он меня, как в далеком детстве.
Несколько слов о моем брате и моей сестре, совсем других людях.
Я - младший, я до сих пор для них "малыш". Джоан - средняя, старше меня на пять лет; она живет в Калифорнии с мужем: Элвин Розен, земельные участки. У них четверо милых детишек. Моррис говорит о Джоан: "Можно подумать, что она выросла при дворе, а не на нашем дворе в Бронксе". В Элвине, моем зяте, шесть футов и два дюйма; он мужик-красюк, особенно теперь, когда пышные волосы начали отливать серебром. ("Папа подозревает, что дядя Элвин красится", - сказал мне как-то Абнер, презрительно скривив губы.) Лицо мистера Розена украшено выразительными ковбойскими морщинами; сразу видно, как он доволен собой, Калифорнией, бизнесом, яхтой, лыжами, женой и детьми. Элвин любит путешествовать всей семьей, выбирая маршруты, далекие от обычных туристских, - или, во всяком случае, еще не ставшие тривиальными. Недавно мои родители получили от Мелиссы Розен, десятилетней внучки, весточку из Африки (сафари, фото на фоне слона), потом - из Бразилии (семейство с друзьями и проводником, известным натуралистом из Стенфорда, отправляется в недельное плавание по Амазонке). Супруги Розен устраивают ежегодные благотворительные костюмированные вечера в пользу журнала "Мосты", популярного на Западном побережье литературного издания; Джоан входит в его редакционный совет, состоящий из дюжины уважаемых персон. Специальный фонд Розенов оказывает щедрую финансовую помощь больницам и библиотекам, а также является основным спонсором программ, поддерживающих сезонных рабочих штата Калифорния. ("Совестливые капиталисты, - говаривал Моррис, - с них бы картину писать".) Джоан и Элвин прекрасные родители - свидетельством тому жизнерадостность и здоровье их детей. Все это очень мило. Моррис всегда относился к супругам Розен с прохладцей, видя в их стремлении к комфорту - суетность, в круге общения (политики, кинозвезды) - тщеславие, а в благотворительности - страсть не столько к широкому, сколько эффектному жесту. Не знаю. Элвис и Джоан, энергичные и неутомимые, словно говорили каждым своим движением: "Мы знаем, зачем живем. Наше существование необходимо". Сестра между тем не всегда отличалась такой уверенностью в себе, обаянием и привлекательностью. В 1945-м выпускница средней школы Йонкерса была носата, мосласта, болезненна и невзрачна. Мозговитая мозглявая зубрилка, одноклассницам не соперница. Однако через несколько лет именно она (а не они) привезла из Пенсильванского университета (вместе со степенью бакалавра английской литературы) завидного мужа: богатого, рослого, красивого аспиранта - Элвина Розена. Для этого потребовались определенные усилия, однако Джоан себя не жалела: серьезным косметическим процедурам подверглись верхняя губа и подбородок, нос и челюсть прошли через пластическую операцию, кремы и пудры применялись безостановочно - она стала картинкой. Тип оставался все еще семитским, но теперь моя сестра стала походить, скорее, на наследницу арабского владыки, чем на дочь владельца еврейской лавочки. Она ездила по Сан-Франциско на шикарных машинах, она одевалась весьма экстравагантно и на сегодняшний день, став дамой средних лет, приобрела заслуженное реноме: в отделе светской хроники ее даже поименовали "наиболее авторитетной законодательницей вкусов и мод". Эту вырезку из сан-францисской газеты малышка Мелисса тоже прислала бабушке. Вместе с фото, на котором Джоан в чрезвычайно открытом вечернем платье стоит между Элвином в вельветовом пиджаке и дирижером сан-францисского симфонического оркестра и держит обоих под руки. "Мама на приеме", - подписала Мелисса фотографию. Глазам не поверишь, как вспомнишь другую, восемь на десять, не очень четкую: выпускной бал; Джоан вся словно состоит из носа и торчащих в стороны острых плечей, костлявость которых не может скрыть накидка из тафты; на голове - негритянская кучерявость, только какая-то тусклая (сейчас волосы у нее прямые и блестящие, сияющие, как будто лакированные.) Я это помню и без фотографии. После торжественной съемки мы сидели за столиком около сцены - мы с сестрой и толстый стеснительный сын мясника, в мучительном молчании уставившийся в глубь стакана с джином "Том Коллинз". Это у них с Джоан называлось "свидание"… И вот она превратилась в великосветскую львицу одного из самых великих и светских городов Америки. Внушительное зрелище. Сколько нужно для этого везения и настойчивости! Джоан, не одолжишь ли мне немного силы и энергии, чтобы я мог выглядеть, как ты, путешествовать, куда ты, есть то, что ты, быть тем, что… Это не пустяки; это особенно важно, когда живешь, как твой брат, в отшельнической келье.
Не так давно Джоан написала мне письмо, предлагая бросить Квашсай, приехать в Калифорнию и жить в их семье, сколько заблагорассудится. "Если ты пожелаешь, сидя у бассейна, совершенствовать собственное отражение, мы не будем отвлекать тебя. Если ты захочешь, мы сделаем все возможное, чтобы избавить тебя от нормальной жизни, какой живем сами, хотя заслуживающие доверия источники сообщают, что с избавлением ты и сам успешно справляешься. Дорогой мой Алеша, с 1939 года, когда я учила тебя правописанию (уж, замуж, невтерпеж), мы оба сильно изменились. А может быть, и нет. В самом деле, Пеп, как только тебе надоест самому себе создавать неприятности, приезжай - я и мой дом ждем тебя.
Твоя падшая сестра Дж.".
Я ответил: