Смятенные читают философов - иногда им идет это на пользу, но лучше б их численность уменьшилась: смятенные могут ввести в заблуждение и иного неглупого мужчину.
Спешащие поправляют пейджеры и мобильники; спешащие могут не заметить смен времен года.
Иная невротичка может запустить в вас, к примеру, кастрюлей, а после этого заплакать и заговорить о Шопенгауэре или о чистой любви.
Умная женщина, в принципе, не слишком далека от не очень умной. Часто умные женщины бывают довольно кондовыми и неинтересными, но есть и красивые исключения.
Ленивая женщина целый день может проваляться с книгой или мужчиной на диване; ленивая женщина тяжела на подъем и обычно, хотя и не всегда, нудновата.
Директриса втайне - монстр; каждая директриса втайне - монстр, но любит претворяться его противоположностью (то же относится к бизнес-леди и главвредшам).
Профессорши бывают весьма различны; они могут включать в себя любой тип женщины; иногда же меланхоличны или слишком эмоциональны.
Волевая женщина все делает против собственной воли; безвольная женщина вообще ничего не делает.
Монахини постятся и отрицают культуру секса как неприемлемую; известно множество случаев неврозов на сексуальной почве, а также случаи, явно неприемлемые культурой монахинь; монахини - часто женщины (не)верующие.
Застенчивые не носят яркого и короткого, а также стесняются выйти в середину многолюдной залы; добрые кормят на улице птиц.
Опасные и роковые - самая интересная часть прекрасного пола; они не могут быть классифицированы в силу своей утонченности, высокого (часто) интеллекта и некоторой богемной распущенности; часто от этих женщин мужчины теряют голову. Иногда этих женщин называют стервами, что, в принципе, не имеет к ним никакого отношения: стерва - это стерва, так же как ханжа - это ханжа. Редкая ханжа, кстати, не стерва, но не обязательно, что каждая стерва - ханжа.
Среди неглупых женщин встречаются и дрессировщицы. Это очень редкие женщины, занесенные как исчезающий вид в "Книгу Инь".
"Страус - не птица, мужчина - не человек", - так обычно говорят дрессировщицы, легко, практически на "раз", раскусывая мужчину - и даже настоящего кладоискателя, который любит повторять: "Курица - не птица, баба - не человек". Но, вопреки закону логического жанра, именно дрессировщицы и кладоискатели создают идеальный союз. От этого союза появляются не самые некрасивые дети, не попадающие при вырастании под такие категории, как "курица" и "страус".
Дрессировщица - мечта любого мужчины; и лишь кладоискатель не всегда признается себе в этом - ведь самым тяжким грехом кладоискателя считается прикосновение к "нечистой" женщине (в древности - "нечистая сила").
Подведем итог: в целом, женщина, как было установлено и подтверждено исследованиями.
A. A. Катарсис-Шуллер, не многим отличается от курицы, но многим - от мужчины. Даже состав крови у женщины другой. Женщина морозоустойчива, антикоррозийна, бесподобна. В отличие от мужчины, так часто напоминающего маленького недоразвитого ребенка, женщина практически никогда его не напоминает. Некоторые женщины предпочитают красивых и странных мужчин; некоторые предпочитают женщин.
И только дрессировщица счастлива, потому как только она одна и знает, что такое - любить мужчину. Вопреки закону жанра. Et cetera. Et cetera. Et cetera.
Дитятко
Дитятко лезло-лезло, лезло-лезло, вылезло, оглянулось и заорало. Заорало Дитятко сразу благим матом - только чтоб не пугать выродившую с лекарями, закодировало Дитятко благой мат в непереводимое: "А-а-а!", "а-а-а!" - и так двести тысяч тридцать три раза.
Так Дитятко орало несколько дней и ночей, несколько месяцев, несколько смен времен года орало так Дитятко - с перерывами на сон и стул.
Сон у Дитятко был здоровый, крепкий; стул тоже был здоровый и крепкий, со специфическим запашком. Еще у Дитятко имелись тулово, голова и др., в т. ч. - конечности.
Шло время, шло себе и шло; росло Дитятко, росло себе и росло. Оно любило поесть, поспать, а больше ничего и не любило - только бабло.
Достигнув изрядного возраста, пообломало бока Дитятко, но нрав свой не изменило.
Послали тогда к Дитятко человека с оказией. Прочитало Дитятко оказию, заржало и включило телик.
Во второй раз послали к Дитятко Человека с оказией. Снова прочитало Дитятко оказию, еще сильнее заржало и включило видак.
В третий раз послали к Дитятко Человека с оказией. Раскрыло Дитятко оказию (а было оно уже в летах порядочных) и рот раскрыло: знаки все какие-то непонятные, неразборчивые, страшные… Испугалось Дитятко - и в лес бежать. А в лесу волки. Пуще прежнего испугалось Дитятко, желудок в пятки ушел.
Тут подходит к Дитятко волк и спрашивает:
- Ты пошто, сучье отродье, оказию не признало?
А другой:
- Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, ты пошто другую оказию не прочитало?
И третий:
- Вот я тебя за это съем!
Задрожало Дитятко, в штаны наложило, преклонных лет достигло. Сидит - слова вымолвить не может, и вообще - ничего не может.
Рассмеялись волки:
- Дурачина ты, простофиля, и чему тебя в школе учили?
Еще пуще задрожало Дитятко, поседело совсем, а волки ему так говорят:
- Мы - санитары. Мы таких, как ты… - они переглянулись. - Да противно мараться-то об тебя.
(У Дитятко в это время начался понос).
- Оставь, Серый, - поморщилась старая хромая Волчица, - не отмоешься.
- А санитарить кто будет? - провыл Серый.
Волчица пожала плечами и отошла в сторону.
Тут на лес опустился туман и откуда-то сверху, прямо на голову Дитятко, упал толстенный Том.
Дитятко отодвинулось, но Том придвинулся на такое же расстояние. Дитятко, потеряв последние зубы, снова отодвинулось, но Том приблизился ровно на столько же, что и в первый раз. Так продолжалось очень долго, пока до Дитятко не дошло, что сопротивляться бесполезно.
Заорало оно благим матом, уже не кодируясь, а Том открылся на последней странице и приказал читать: "Много не воруй, со всеми подряд не спи, убивать тоже не надо, живи обратно ненависти", - произнесло Дитятко и задрожало, испуская последний, пованивающий гнильцой, вздох.
- Ну и дурак, - вздохнул Бог. - К тому же, уже не воскреснет.
- А зачем? - пожала плечами старая хромая Волчица.
- Действительно, зачем? - пожал плечами Бог. - Это вопрос риторический, - и исчез.
Стая уходила на север.
Бог знал, что та после разложения на элементы все-таки воскреснет, только уже сам себя хотел спросить: "Когда и зачем?", но не стал: не может же сам Бог спрашивать у самого Бога! Ему стало грустно; Ему некому было пожаловаться на жизнь; Он был совсем один: ангелы не в счет; ангелы другие…
Потом Его вдруг осенило: во второй раз перенесся Он на Землю, а когда пошел по траве, увидел, как старая хромая Волчица чему-то улыбнулась во сне: она была так красива, когда улыбалась…
"Пока-пока, Горацио!"
Антракты между жизнью и смертью в жанре письма
Следующее утро.
Пока-пока, Горацио! На сем заканчивается История, отпустив без парашюта. Быть может, его станут выбрасывать через "у". Сегодня в трамвае видела женщину с улыбкой Джоконды и шеей Нефертити. Я зажмурилась, слегка ущипнув себя, а открыв глаза, заметила вместо женщины пустоту. Конечно, откуда в три часа в трамвае - Женщина с улыбкой Джоконды и шеей Нефертити?! К тому же, шея у последней длиннее возможной, а модель гения Возрождения - т. е. улыбка модели - достаточно никакая: так улыбаются некоторые, только о них не спорят, как о Екатерине Медичи. Сегодня, опять же, где-то написали, будто в Лувре - не подлинник. А про Нефертити ничего не написали: египтянка оказалась действительно идеальной карманной женщиной с миндалевидным разрезом глаз. Интересно, кого бы ты испугался больше в три часа в трамвае - Мону Лизу или карманную дневную красавицу? (С некоторых пор я прикидываю периодически, где может быть хуже - отсюда "кого больше"…)
Что же касается остального, то здесь все как всегда. "Остальное" - оно ведь всегда "как всегда"; "остального" очень много, местами оно скучно или банально…
Пару дней назад мне удалось прыгнуть в люди без парашюта. При болевом шоке боли не чувствуешь; все приходит потом. Это только Пешков, став позже толстотомным классиком, где-то как-то доказывал пользу людей.
Пару дней назад я не согласилась ни с Пешковым, ни с людьми. Впрочем, не согласилась - слишком сильно. Как можно согласиться с кем-то, принимающим твой язык за мертвый иероглиф?
Каюсь, не впервой. Теперь в люди прыгать стану с парашютом - это совершенно необходимое приспособление: люди его не замечают; его сама стараешься не замечать, чтоб не сильно так трясло, селяви…
День.
Отхожу от старых истин, Горацио, так и не найдя новых. Хотя истины вообще в природе нет - просто слово, шесть букв; иногда употребляется в кроссвордах. Может быть, цель жизни (не всеобщая, а конкретная, отдельно взятая) - и есть материализованная истина (опять же, отдельно взятого чела, но никак не всего мира)? Но у девяноста процентов людей нет цели, а значит, и нет истины. К тому же, раз у каждого человека разная цель, то и истина тоже весьма вариативна… Какие нудные они, эти мысли мои! Животные мудры: обходятся без букв - не разгадывают в кроссворде слово из шести, не оказываются в положении Кая, складывающего из льдинок "вечность", - опять же, свою собственную.
Едва ли Андерсен, придумавший все это, был глуп. Иначе зачем облекать "вечность" в кусочки льда? Наверное, в вечности холодно. Или зябко. Не по себе.
Другая точка зрения порождает совершенно иное толкование. Какое из них точнее? То, что существуют две вечности, совершенно ясно… - каждый выберет себе оптимальную Г - там. Или ему выберут. Там.
Интересно, как - там? Там нет листьев; одна Беспредельность. Неужели в Беспредельности нет листьев, Горацио? Вот черт!!
Роль листьев Беспредельности играем мы во все смены времен года; Земля - она как дерево, а люди периодически растут из нее, имея недолгую возможность над той покружиться… Но тогда что выполняет для Земли роль "земли"? Глупо было бы спрашивать у нее самой; Земля молчалива - никогда не проболтается; Землю можно брать с собой в разведку…
А твоего бога, Горацио, хоть тот и молчалив, в разведку брать с собой нельзя. У тебя очень странный, очень холодный "бог"! Твой бог продул меня, как сквозняк. Я долго после него болела; никто не просил меня, впрочем, сидеть на сквозняке. Никто не просил и не сидеть. Но даже без сквозняка Он какой-то слишком северный; а еще в нем совсем мало любви. Разве может быть бог - без любви, Горацио?
Твой бог создал тебя по своему образу и подобию - (не)совершенным, (не)абсолютным и (не) теплым; он взаимообратим, только ты не научился "обращаться", ты сидишь в холодильнике. А может, тебе настолько жарко внутри, что тепла извне уже не нужно?
(Не) сомневаюсь. Но как ледовита твоя Снежная К°! Как долго ты силишься собрать свою вечностьі А может, и не существовало никогда ни Королевы, ни вечности, ни твоего бога?
Тогда - кто ты, Горацио? И зачем здесь? В собственном существовании я слегка сомневаюсь; осталось усомниться в существовании всех остальных - и мир станет таким, каким должен стать.
Мне подарили желтые розы. Красивые желтые розы. И много чашек. И коврик для мыши. Я использую его вместо подставки под чайник, это забавно. Себя я тоже использую не по назначению, и это уж совсем презабавно. Ха-ха. Можно смеяться.
Бывает состояние ануса в квадрате. Дважды, трижды ануса. Мне кажется, я где-то дальше, чем даже анус в кубе. Говорят, это проходит. Говорят, люди не живут в одном теле вечно. Анус в пятой степени. Анус в квинте. (Аплодисменты). Но крайняя степень ануса породит собственную противоположность! Хотя последнее время не очень-то веришь последователям Лао-цзы. Себе. Тебе. Листьям. Иногда наоборот - и тоже: слишком.
Что хочет сказать друже Горацио?! Сможет ли?
А люди делятся на: обыкновенных, талантливых, скучных, гнусных, больных, менее больных, никаких, с моральным уродством, без морального уродства, айсбергов, шутов, идиотов, тех, кто (не) пишет, etc.
Иногда я пыталась вычленить себе подобное существо из категории, задавая не описанные наукой параметры поиска, но категориальный аппарат присутствовал лишь в надуманных системах (ну, скажи же, что я снова ошибаюсь!)…
Вечер
…Я, собственно, хотела отпустить воздушные шары. Раз они никого не могут поднять. Как-то нелегка тяга земная! Даже с шарами. Зачем они?
Пусть летят - я отдаю их; они невидимы - никто, кроме тебя, не заметит подарка. It’s present for you!
Я не обещала, а ты не просил. Или наоборот?
Надо мной светит лампа. Солнце спит; солнце на другом континенте. Я не умею обращать их; я даже не знаю, связала ли пару слов.
В каждом времени года есть тепло; "Ищите и найдете".
Пока-пока, Горацио! "Ай эль ю бэ эль…", будь здоров, все будет хорошо, но потом, и так далее, и так далее, и так далее, просто бесподобно…
Ночь.
Египет на двенадцатом месяце года. Женщина с улыбкой Джоконды и шеей Нефертити сидит около пирамиды Микерина - самой маленькой из больших пирамид Гизы. Рядом - Горацио. Оба в темных очках и с пивом. Толпы арабов, предлагающих ширпотреб, им нипочем. Жарко. Древняя история слишком далека и расфасована для туристов.
Гиза… Самое северное кладбище Мемфиса. Одно из Семи чудес света.
Пока-пока, Горацио! Пока-пока… Ана акалем бель русие. Шокран!
Бурные, продолжительные аплодисменты.
Люди, куклы и их полутона
…Ее голос был голодным волком, который проваливается в глубоком снегу.
- Ты думаешь, что можешь приезжать, получать то, что хочешь, и уезжать снова? Неужели ты так глуп?
Он с изумлением смотрел на нее.
Хербьёрг Вассму. "Книга Дины"
Это было не так давно, поэтому не все еще отболело. Иногда мне снится небо - низкое небо Кристианзанда, где облако над макушкой достать ничего не стоит.
Разве что билет туда дорог, а впрочем - "one way ticket".
Я работала тогда в провинциальном кукольном театре: гениальный режиссер со всеми вытекающими актерско-травматическими последствиями; загранки; аквариумы и пальмы в фойе. Я же почитывала чужие не- и плохие пьесы. Главреж относился ко мне снисходительно, зная острый язык экс-газетчицы, от роли которой отошла я с тайным умыслом найти какое-либо менее однодневное творчество, нежели написание заметок о провинциальной жизни или никому не интересных репортажей о нуждах вечно нуждающихся: так вот и оказалась завлитом. А вскоре случилось так, что случились гастроли. В провинцию приехали то ли люди, то ли куклы из Осло.
Осло… Что я знала тогда про Осло, кроме того, что это - столица Норвегии? что знала о Норвегии, бог мой, что я вообще знала?!
- А какие они, фьорды? - спрашивала я потом голубоглазого, словно с картинки иллюстрированного журнала сошедшего, брюнета, поддерживающего меня за локоть на хрупком навесном мосту.
- Это раасскол зьемли… килламетров на двьести, а по глубина… - он подбирал слова… - по глубина - бойлыне горы!
- Ты покажешь мне фьорд, Ингвар? - спрашивала я. - Самый огромный раскол, самый глубокий - покажешь?
- Я показжу тьебе всю Вселенную, - отвечал мне на ломаном русском человек, сошедший на российские рельсы со страниц иллюстрированного журнала.
Мне не хотелось вспоминать мультфильм для взрослых, где: "Любимая! Я подарю тебе всю Вселенную!" - звучало на фоне знакомого скрежета отдраиваемой сковородки. Я слишком помню этот скрежет: два не слишком удачных брака; два застывших в стекле глаза: то ли чуда, то ли кошмара.
…Мой первый муж был гениален в постели, и только. Мой второй муж так же был гением, но интеллектуального порядка: я не выдержала ни того, ни другого Большого Спорта.
Первый брак подарил мне массу тактильных-и-не-только-ощущений и экспериментов. Мой второй муж взял меня книгами, которые нельзя нигде было найти, фильмами, которые нигде нельзя было увидеть, словами, которые нигде невозможно было услышать.
После рождения Вероники я поняла, что быть Гениальным Человеком и Нормальным Мужем - едва ли совмещаемое, как приличный санузел, понятие. И через десять лет его разделила, облегченно вздохнув, упразднив мужа; оставив Человека.
Но любви-то, черт возьми, хотелось. И в сорок, и в сорок два, и… Ах, как же ее, подлой, хотелось всю жизнь! А жизнь проходила, и все время - мимо, и я работала завлитом, и пыталась "воспитывать Веронику" так, чтобы у нее не оказалось когда-нибудь "моих проблем".
Я помню это лицо - лицо, различимое в толпе среди сотен тысяч лиц. Боюсь, что не преувеличиваю. Боюсь, я еще узнаю его по запаху. Оно пахло совершенно по-особенному: Совершенством. Это не приедается.
Я помню совершенство - под низким небом Кристианзанда. Вы знаете, что такое низкое небо?
…На исходе сна и лета,
На границе тьмы и света.
По-английски это звучало так:
…As an outcome of Slumber and Summer,
On the border between light and darkness…
На завтрак был козий сыр и клубника - никогда не ела ничего лучше, и… -
…Тишиной наполнен дом,
Шелест крыльев за окном.
А еще шелест-хруст сушеной рыбы: у нее вкус соленого моря под полярным солнцем; как избежать банальностей?
Ингвар Ларсен. Очень распространенные имя и фамилия. Как Иван Петров. Но не как Тургенев. Да и мне тургеневскую девушку не хотелось из себя корчить. Тем более в возрасте, который давно умалчивается.
Ингвар Ларсен. Чиновник от искусства. Директор Кукольно-драматического театра. Неплохой пианист. Почему он выбрал меня из десятка актрис нашего театра - меня-не-актрису - не знаю. Почему я из десятка актеров не нашего театра выбрала его-не-актера - тоже не знаю.
Почему он. Почему я. Какая разница. А как нам завидовали! Как его, Ингвара Ларсена, хотели другие! Хотели получить. Я - получить - не хотела. Я, быть может, хотела уже что-то и отдать.
На банкете после премьеры, их премьеры, мы долго болтали и хохотали; я начинала забывать о нескольких десятках не очень счастливых лет. Еще мы танцевали; он рассказывал что-то про джазовый фестиваль в Конгсберге. О фестивале Ибсена в Гримстаде. О ночном северном солнце у Лафонтенских островов. И еще, еще - уже не помню.
Мне было интересно, правда! Мне, вовсе не обделенной мужским вниманием и поездками, мне показалось, что - блин! Да вот же оно - счастье! Стоит напротив, в голубой рубашке, в таком же свитере из толстых ниток, и смотрит на меня!
Пошли флюиды. Пошел провожать.
- Можно целовать твоя рук, Инга? - спросило Счастье, снявшее очки, и ставшее от этого слегка близоруким.