- Банглс, малый, работавший в бакалейной лавке, находил меня уморительным. Помню как он вставлял в кассетник "Грэндмастер-гребанный-Флэш" и подталкивал меня все ближе и ближе к краю. Он скупо отмеривал в мешочки грошовые дозы травы, при этом льстиво подначивая меня травануться. Не верил он этому неразговорчивому белому английскому пидеру-торчку, свалившемуся с другой планеты. Он встряхивал своими траханными иерихонскими локонами, звякал запястным браслетом и вручал мне марихуану. Чуть ли не каждый день я твердил ему: мне случалось выбираться из дыр и похуже этой Банглс; а он отвечал: ага, да только их не смазывали "Криско". Потому что вот этим самым они и пользуются, Генри, штатовские крутняки, - не вазелином, а сраным свиным салом.
- Чтобы попасть в логово, которое я делил с тремя грациями, приходилось одолевать одиннадцать лестничных пролетов, - пользоваться лифтом, даже если тот работал, было небезопасно. Да я и не возражал, я тогда помешался на здоровье и, став, не по собственной воле, монахом, понемногу обзаводился траханной тонзурой. Что до общей обстановки, единственная дверь, какая в ту пору могла открыться передо мной в Манхэттене, была заперта на одиннадцать долбанных ключей.
- Моих покровителей звали Дезире, Малышка Рея и Леди Ди - поджарый южанин, еврей из Бруклина и черный паренек из новостроек Чикаго, соответственно. Не то чтобы ты признал бы в них таковых, когда они принаряжались для своего номера в клубе педерастов, стоявшем в районе, где их хоть пруд пруди. Нет, номер у девушек был классный, каждый день они тратили кучу времени, охорашиваясь, пока не приобретали вид совершенно кукольный. Я изучил секреты сборки куклы Бланш Дюбуа, куклы Барбары Стрейзанд и кукольного негатива нашей родной принцессы Уэльской. Разумеется, эта леди Ди об Уэльсе и слыхом не слыхивала, она знала одно: фокус работает, публика смеется - да и как было не смеяться, не правда ли, Генри?
- Ты думаешь, тебе известно, что такое грязь, ты мнишь себя творцом убожества? Ничего ты не знаешь, Генри, даже в самом худшем случае, все, что тебе удается - устроить игрушечный беспорядок, изобразить человека в дезабилье, между тем, как эти трое купались в грязи. Каждый день, возвращаясь в наше жилье, я приходил в ужас от моря смятых коробок из-под пиццы, давленных банок от содовой и замаранного белья, моря, в котором лежали все трое - голозадые, отблескивающие в летней духоте потом, - ни дать ни взять, вылезшие на берег тюлени, два белых, один черный, с сальными матрасами вместо гранитных скал.
- На подоконнике булькал, давясь чахоточным воздухом, кондиционер. Тараканы, отрываясь от трапезы, поднимали на меня вопрошающие взгляды. Они всегда так делают, тараканы Нью-Йорка, - поднимают вопрошающие взгляды. Похоже, появление любого человеческого существа напоминает им о несправедливости их собственного положения - о необходимости отскабливать мандибулами картонный сор вместо того, чтобы заказывать себе по телефону собственную поганую пиццу. Три неотесанных транса с размазанным по обвислым лицам вчерашним гримом, это было нечто особенное, Генри. Я входил в гнусную кухонную каморку и на загаженном мухами столе сворачивал им утренние косячки…
* * *
Прошлое он воскрешал очень неплохо, наш Бэз, поскольку, обратившись в Великого Инквизитора, стал также и подобием Старого Моряка. Так думал Генри Уоттон, погружаясь в грязноватую грезу, состоящую в равных долях из умеренного героинового голодания, небольшого жара и выдохшегося шампанского. Ему не составляло труда представить себе загаженную нору, сонных артистов на женские роли, Бэза, трясущего их за плечи, неразлипающиеся толстокожие веки, толстые руки, тянущиеся к пластиковым чашкам кофе и уже запаленным косячкам.
Они вскочили все разом и тут же заболботали.
- Клянусь, в последний раз он так со мной обошелся, - сказал Малышка Рея, - никакого, на хер, класса в этом мужчине нет.
- Он не?… - перебил его Дезире.
- Ну вот еще - явился после второго отделения за кулисы, влез лапой в мое гребанное гузно и попытался употребить меня всухую прямо в гримерной, как будто я какая-нибудь чумазая шлюшка. Пожалуйста, Бэзил, еще кофе.
- По-моему, он просто-напросто самец, которому нравится шиться с геями, Рея - во всякому случае, в мою сторону он даже не смотрит.
- А почему он должен туда смотреть, голубчик?
- Не знаю…
- То-то что не знаешь. Ты вчера быстро смылся - куда это?
- В "Орлиное гнездо". У меня было свидание.
- Свидание! С кем, со всей клепанной морской пехотой сразу?
- Нет, всего лишь с несколькими ее представителями.
Такой обмен колкостями был обычным их развлечением; даже Бэз участвовал в нем. Леди Ди, уходивший в сортир, вернулся с косметичкой на молнии, снова уселся на свой матрас и, достав пузырек с очистителем и ватный тампон, принялся снимать грим.
- А как насчет тебя, сладенький? - спросил Малышка Рея.
- Я больше в турецкие бани не хожу, - ответил большой черный щеголь, - сам знаешь.
- Знаю, но вдруг тебе полегчало.
- Не полегчало. Если хочешь знать, стало только хуже, есть неохота, пить неохота, и уж совсем неохота кувыркаться в бане. А тут еще это, - он указал на россыпь ярко-красных прыщиков, зигзагом шедшую между его сосками, придавая обритой груди щеголя такой вид, точно ее пропорол плохо заточенный меч Зорро.
- Ой, сладенький! - Дезире, подойдя, обнял его. - Все пройдет. Ты мазался мазью, о которой я говорил?
- А, нет, да от нее и проку никакого не будет. Я знаю, что это такое.
На полсекунды наступило натянутое молчание - и сразу же прервалось. Бэзил, малыш, подай мне мое барахло, ладно? - сказал один, а следом отзвенели и двое других: Мне тоже! Ага - и мне.
- Живя с этой троицей, Генри, я временами вспоминал характеристику, данную геям Уильямом Бакли-младшим: "пол, не способный закрыть рот", однако это говорил во мне ты, поскольку истина-то состоит в том, что Ди, Рея и Дезире вытащили меня из хрен знает какой канавы. Они позволяли мне корчиться на их полу, кормили меня, - чего же жаловаться, что я бегал по их поручениям, а временами играл при них роль камердинера? Суть в том, что они проявили ко мне хоть немного любви. А это было намного больше того, что я получал от кого бы то ни было в течение очень и очень долгого времени.
- Сегодня, я думаю, ворот хомутиком, Бэзил.
- Пожалуйста, Бэзил, мою накладную грудь.
- Будь добр, передай мне лифчик, Бэзил.
Бэз приносил из ванной бритву, крем для бритья, горячую воду. Члены, мошонки и ноги подбривались, затем затягивались в атлас и сетчатую ткань. Нахлобучивались парики - платья, блузки, рубашки надевались и чистились щеткой. Камердинером Бэз оказался на редкость расторопным и сноровистым, быстро и гладко помогавшим им облачаться в мантии их преувеличенной женственности: женщина-вамп в золотой парче, упеленутая в шифон южная красотка, über-нянечка в светлом парике и блузке с хрустким, точно корочка пирога воротничком.
Кто-то с силой заколотил по двери.
- Ты заказывал пиццу, Бэзил?
- Нет, девочки, у вас же дневное выступление, я не думал, что останется время на…
Удары не прекращались.
- Ты бы посмотрел, кто там, Бэзил, - сказал леди Ди.
Бэз приотворил запертую на три цепочки дверь. Показалась полоска кожаных ковбойских сапог, синих джинсов, белого хлопка и светлых волос. Полоска Дориана.
- Кто это, сладенький? - позвал Рея.
- Это… это…
- Друг, - подсказал Дориан.
- Друг.
- Ну-у, Бэзил, - сказал Дезире, - кроме нас, трех первых тутошних дам, у тебя здесь друзей нет.
- Нет, правда, это друг - из Лондона.
- О, хрисаради, - вскричал Рея, - впусти, дай на него полюбоваться.
- И Дориан вошел - переступил порог и вторгся в лоно поддельной семьи. В чем он и вправду силен, так это в умении мгновенно напускать на себя выражение щенячьего добродушия. Да он и выглядел так, точно не выбрался еще из щенячьего возраста, и трио с авеню Б сочло это несколько слишком уж замечательным. Дориан ступал по сору, словно того и не было. Думаю, это общение с тобой, Генри, натолкнуло его на мысль изображать вычурную учтивость; что ж, они только взвизгнули от восторга, когда Дориан перецеловав их руки, произнес: "Очарован знакомством, дамы".
- Но и при этом подозрительности они не утратили - да благословит их Бог, - им было известно, через что я прошел. Они понимали - у человека, павшего столь низко, не остается друзей, заслуживающих такого названия. И повели себя с Дорианом до крайности официально, расспрашивая его так, словно тот был искателем руки и сердца, а они - тремя старыми девами, тетушками, опекавшими мою добродетель. В конце концов, им пришлось уйти, однако они взяли с меня обещание вернуться назавтра. Назавтра я не вернулся. И послезавтра тоже.
- Я был бессилен противиться Дориану, Генри, всегда был бессилен, да мне и не хотелось ему противиться - я просто снова жаждал его. Мне казалось, пока я не вернусь к гребанному гаррику, все будет о-кей, проблема, - насколько я ее понимал, состояла в нем, именно в нем. Не в Дориане. И вот, в тот летний день восемьдесят второго он забрал меня, смахнул с меня пыль и повез по магазинам.
- Мы мотались по окраине, перескакивая из машины в машину, из магазина в магазин. Это было что-то вроде пародии на любой когда-либо виденный тобой, Генри, фильм о закатившемся в Нью-Йорк простофиле-провинциале. Дориан намеревался взять Манхэттен приступом; я же должен был открыть ему несколько дверей, а для этого мне требовалось почиститься и приодеться. Я нуждался в том, чем щедро снабжал меня Дориан, и испытывал к нему подлинную благодарность. И сейчас испытываю, несмотря на все случившееся после. Он забрал меня с авеню Б и перенес на пятьдесят кварталов севернее, в Пальмовый дворик "Уолдорф-Астории". Ты ведь знаешь, как благотворно сказываются на человеке такие перемещения, не правда ли, Генри?
Да уж.
В Пальмовом дворике "Уолдорф-Астории" струнный квартет перемалывал, постругивая, время, остатки полудня. За круглыми стеклянными столиками женщины в высоких прическах и платьях с вызывающе подложенными плечами потягивали кто чай, кто "Мартини". Официант в белой куртке провел разномастный дуэт - золотого юношу и потную развалину - к столику, за которым сидел старичок в махоньком, пошитом по последней моде костюме. Острые уголки полосатого пиджака почти достигали его эльфийских ушей, булавочную головку усеивали печеночные звездочки. На головке красовался несомненный парик. То был Фертик. Впрочем, Бэз нисколько не удивился, увидев его, а просто сказал, смиряясь с тем, как крутится наш крохотный мир:
- Фергюс.
- А, Бэз, так моему юному другу все же удалось отыскать вас - в нашем распоряжении были лишь самые ориентальные слухи о том, где вы можете пребывать. Боб говорил что-то Дугу, Дуг снизошел до Стива, Стив доверился Капитану Америка и так далее, и тому подобное… так утомительно.
Фертик громко шмыгнул носом и утер его, прохудившийся, квадратным футом шелка.
- Я нашел его самом в центре, - сообщил Дориан, - в Нижнем Ист-Сайде. Он стал чем-то вроде дамской горничной, Фергюс!
- Подтверждаете, Бэз?
- В общем, да. Эта троица голубых королев приняла меня и заботилась обо мне - помогла покончить с гарри.
- Боже милостивый, ну что за скука, гарри. Или, вернее, близко к ней.
Вновь появился официант, спросивший у Дориана и Бэза, не хотят ли они что-нибудь заказать. Дориан ограничился стаканом "Бадуа", а Бэз, как и намеревался, бесстыднейшим образом затребовал столько сэндвичей, что хватило бы и на плотный обед.
- Вы в Нью-Йорке по делу, Фергюс? - спросил Бэз, когда официант уклацал по плиткам пола.
- Нет-нет, всего лишь обычная вылазка за покупками. В это время года здесь, может, и жарко, зато тихо. Естественно, я свожу Дориана в Хамптон, познакомлю кое с кем, но, пока не начнется сезон, по-настоящему ввести его в здешнее общество мне не удастся.
- А, так я для того и понадобился?
- Ну, милейшие родители Дориана столь прискорбным образом запустили его в этом отношении, что заботиться о его окраинном дебюте придется мне, однако мы, скажем так, решили, что вы могли бы поспособствовать его вхождению в общество центра города.
- Не знаю, Фергюс, мне следует сторониться наркотиков, а мир здешних геев - он пропитан ими, и наркота эта черт знает насколько круче лондонской. Люди, которых я знаю, играют по крупному, а Дориан - игрушка чересчур соблазнительная.
Слушая его, Фертик поначалу просто шмыгал носом, потом высморкался в шелковый платок. То, что говорил Бэз, явно представляло для Фертика интерес; однако Шуберт действовал на него усыпительно, общая обстановка была слишком дремотной, и голова Фертика невольно клонилась к камчатной скатерти. Тем не менее, пока голова никла, Фертик успел вставить ряд замечаний: Мой милый Бэз, я не питаю иллюзий насчет того, какие louche дела могут совершаться в Нью-Йорке.
- Тут появилась какая-то новая болезнь; она косит геев западного побережья, я слышал и о нескольких случаях здесь, в Нью-Йорке.
- Геи - неужели так уж необходимо постоянно использовать это слово? Какое нелепое прозвище, мне гораздо больше нравится "голубые"… Я наслышан об этом новом недуге… Говорят, он проистекает из злоупотребления барбитуратами… или какими-то déclassé наркотиками в том же роде. От нашего милого Дориана подобного ждать не приходится… Как бы там ни было, Бэз, побудьте с ним рядом, позаботьтесь о нем, сможете, мой дорогой?.. Вы так добры… Я проведу здесь еще пару недель… А после мы будем писать друг другу…
И Бэз, и Дориан на несколько секунд напряглись, услышав, как булавочная головка упала, - а она это сделала, - звучно тюкнув лбом по стеклянному столику. И немедля, как если бы то было сигналом, материализовался один из тяжеловесов-возлюбленных Фертика, толкавший перед собой кресло-каталку. То был смуглый мексиканец, старый ножевой шрам, рассекавший его испанскую щеку, отзывался духом америндианства. Вежливо кивнув нашему дуэту, он перенес Фертика в кресло и покатил его между пальмами. Женщины с накладными плечами провожали кулем лежащего в кресле человечка сострадательными взглядами.
- Господи, - сказал Бэз, когда эти двое удалились, - быстро же он стал отключаться - даже по его меркам.
- Ну, по каким-то причинам, разжиться тут "спидом", который он предпочитает, ему не удалось, пришлось перейти на кокаин. Пабло подкармливает его, хотя даже здесь, в "Уолдорфе", к подобным занятиям своих постоянных клиентов в публичных местах относятся неодобрительно.
Вернулся официант, прикативший нагруженный классной жратвой серебряный столик, налил им чая, расставил тарелки и сгинул.
- Ну-с, так как насчет этого? - спросил, с ребячливым ликованием потирая ладони, Дориан.
- Насчет - ам-ам - чего? - Бэзил запихивал в рот по три сэндвича сразу: бедный Гулливер при лиллипутском дворе.
- Насчет того, чтобы познакомить меня с Уорхолом, Бэрроузом и с этим, как его там, фотографом? Ну, знаешь, с людьми, о которых ты мне рассказывал и которые здесь толкутся. Деньги у меня есть, я даже готов снова снабдить тебя студией - мы двое могли бы стать здесь целым явлением.
- О… ну… думаю, попробовать можно.
Трогательный ответ: "думаю, попробовать можно". Трудно представить себе, чтобы он мог стать зачином одного из великих явлений в истории авангарда: "думаю, попробовать можно". Трудно вообразить, что такое зловещее начало ("думаю, попробовать можно") обратится, при всем при том, в клич единения всех недовольных существующим порядком вещей молодых людей восточного побережья, а там и мира более пространного; или что эту мрачноватую встречу по прошествии времени сочтут столь же значимой, как первое свидание Рембо и Верлена. Трудно - потому что ничего этого и не случилось. К началу восьмидесятых авангард занимался тем, что, получив привилегии на создание серии торговых этикеток больших магазинов и прочей дизайнерской дребедени, деловито распродавал их направо-налево. Халстон, Гуччи, Фиоруччи. Лишь человек, потрясающе неосведомленный, каким и был Дориан Грей, мог вообразить, будто в Манхэттене все еще можно создать "явление".
О нет, с возмутительными голубыми, бесцеремонными черными и надменными наркоманами Америки - со всеми ими - случилось следующее: их впитали, расфасовали и пустили в розничную продажу, подобно всем и всему остальному. В Америке восьмидесятых контр-культура с тошнотворной готовностью обращалась в слишком-уж-контр-культуру, и Энди Уорхол - карающий рок бедного, похваляющегося своими знакомствами Бэзила Холлуорда - был лишь головкой этого пышного прыща. Когда же домашний рынок пресытился брендами их реэкспортировали обратно в Европу - просто на случай, если в ней еще уцелели маленькие очаги сопротивления, каковые следовало подавить.
"Явление". Смешно. Невозможно представить себе Бэза Холлуорда с его обратившимися в прах волосами по плечи и заплесневелой макушкой, важно расставляющим свои вещи по танцевальным полам "Студии 54". Нет, время таких величавых высот уже миновало; возможностей Бэза только и хватило, чтобы затащить своего прекрасного протеже на голубятню Бобби Мэйпплеторпа, который, если уж сказать о сделанном им начистоту, ничего, вчистую, никому не сказал и ни с кем не сделал.
- Естественно, - Бэз вновь подхватил нить рассказа и снова принялся сучить ее в палате Уоттона, - Бобби захотелось сфотографировать Дориана в самых поэтических позах. Дориан эрегированный, Дориан, окруженный ночными пташками, Дориан, проницаемый черными членами и перстами, между тем как лицо его выражает всего лишь ироническое изумление. Но пока Бобби печатал снимки, пока рассылал художникам и интеллектуалам приглашения на суаре, Дориана просто-напросто имел кто хотел… имел и все тут. Казалось, Генри, Дориан положительно наслаждается тем, что люди, с которыми он знакомится, обращаются с ним без какой-либо осторожности, складывают его вчетверо и запихивают в центробежную сушилку… просто чудо, если вспомнить, чего ему пришлось натерпеться, что вышел он из этого целым и невредимым.