- Ты заходил к моей матери, чтобы встретиться с мальчиком? Ни хрена себе, Бэз, ну ты и даешь. Полагаю, тебе пришлось выклянчить у филантропов кучу старых резиновых клизм, дабы обрести презентабельность, потребную для… - Уоттон встал и неторопливо прошелся по студии, все еще попыхивая сигареткой и оставляя за собой клубы неприятного дыма.
- Ну да, пришлось взять напрокат долбанный костюм… хотя с мальчиком-то я познакомился раньше…
- En passant? - Уоттон никогда не прибегал к английским фразам, если мог обойтись французским клише.
- Буквально мимоходом, - Бэз переводил их без комментариев. - Притерся к его заднице там, где в последний раз платил за эту хибару. Он только-только из Оксфорда, сейчас помогает твоей матери с ее проектом в Сохо.
- Глупая ворона.
- Он не великий интеллектуал, если ты это имеешь в виду.
- Да нет, я о маме, впрочем, я и не хотел бы иметь дело с чем-то энцефалитным - с мозгом, вздувающимся, точно бубон.
- Да, и главное, хрен его знает, чего ради я обрядился в костюм, в ее доме полным-полно арендаторов, бабья и социальных работников. Но этот малыш абсолютно божественен, он по-настоящему оригинален, великолепен, модель будущего - вот посмотри, что мы с ним сделали прошлой ночью.
Бэз направился к стопе видеомагнитофонов, соединенных витыми плетями кабелей с мониторами. Пока он возился с ними, Уоттон продолжал рыскать по комнате. Недолгое время спустя он отыскал чайную ложку, стакан воды, разовый шприц на два кубика и валявшийся на подоконнике пакетик с наркотиком. После этого в разговоре двух мужчин обозначилось общее направление.
- Это гаррик? - спросил, подхватывая пакетик, Уоттон.
- Нет, постой, Уоттон, это чарли - и он у меня последний.
- Ага, ладно… - Уоттон обдумывал сказанное, расстегивая тем времени манжеты пальто, костюма, рубашки. - А! Эти мне пуговицы, застегивай их, расстегивай. Это моя последняя доза на нынешний час. Последнее лето сони. Мгновения, Бэз, гибнут вокруг нас, мы пребываем в гуще великого вымирания, сравнимого с меловым периодом, - Уоттон составлял дозу точными, быстрыми, изящными движениями. - И ты смеешь говорить мне о твоем последнем чарли, между тем как я - неопровержимо последний Генри. Последний, кому присуще пристрастие к столь редкостному сочетанию наркоты, - использовав вместо жгута скрученный рукав, он поднял темные очки на лоб, чтобы лучше видеть вздувающуюся вену в зеленом, льющемся из окна свете, - и comme il faut в одежде.
Впрочем, это возвышенное пустословие осталось не услышанным, как осталось незамеченным и особливое сочетание ореола рыжих волос Уоттона и наполнившегося зеленой - как если б он был героиновым Паном - кровью шприца. Вниманием Бэза целиком завладел первый монитор, пошедший, оживая, зигзагами. На нем появилось изображение прекрасного молодого человека, принявшего позу классического греческого куроса: одна рука легко лежит на бедре, другая скользит по чреслам, легкая улыбка играет на полных губах. Эта нагая фигура повернулась, пока на нее наплывала камера, лицом к зрителю. Ожил и второй монитор, показавший все еще поворачивающегося юношу сблизи. Третий дал вид еще более близкий. Когда засветились все девять, возникло ощущение напряженнейшего, плотоядного, хищного подглядывания. Юноша походил на плотскую конфетку, на возбуждающее аппетит лакомство, совершенно не замечающее жадного рта камеры. Девятый монитор показывал лишь его оживленные красные губы.
Ротовое отверстие Уоттона отзывалось на это зрелище, подрагивая и обрастая усами пота. "Когда смотришь такое, время летит незаметно, а, Бэз?". Он выдернул иглу из руки и, улыбаясь, слизнул каплю крови.
- Ну, как тебе, Генри?
- Я думал, ты отыскал очередного бесполого педика, Бэзил, однако этот мальчик выглядит опасным…
- Но и нежным, верно? - Бэзил рассмеялся.
- Тела нравятся мне больше мозгов, Бэз, а голое и безмозглое тело это и вовсе лучшее, что существует на свете.
- Если бы мне нужна была только плоть, Уоттон, я отправился бы на бойню или в мясной магазин…
- Да, ну что же, в каких бы прегрешениях ты не имел право обвинить мою матушку, сводничество в число их не входит.
Теперь возбужденным выглядел Бэз, переходивший от экрана к экрану, а затем направившийся к стоявшему у окна Уоттон. "Твоя матушка остается невероятно участливой и очень понимающей женщиной… что до него, ему интересна моя работа, он хочет помочь. Он не стыдится - ничего подобного. Он принадлежит к совершенно новому поколению, первому поколению геев, которое выходит из тени. Вот что я стремился выразить этим, - он указал на мониторы, - это было бы идеально".
- Не стыдится? Гей? О чем ты, на хрен, толкуешь?
- О существовании гомосексуалиста, Уоттон. Педика, содомита, гомика, мать его. Об этом. А в твоем случае, - о результате, - женитьбе на герцогской дочери, к которой ты относишься, как к круглосуточному магазинчику. Вот о чем.
Уоттон, при всем его снобизме и аффектированности, ничего так не любил на свете, как хорошую перебранку. "Бэз, Бэз, - проворковал он, - наша близость требует, чтобы мы, Нетопырка и я, были чужими друг другу".
- Как знаешь. Возможно, ты не способен видеть ханжества, в котором погряз, но неужели ты не ощущаешь никакой ответственности за то, что чувствует твоя жена.
- Не говори глупостей, я никогда и на миг не скрывал от Нетопырки моих сексуальных предпочтений.
- Быть может, и нет, - мне остается предположить, что она мирится с фальшью, потому что находит ее совершенно естественной. Мне же нужны отношения иные. Мне нужна правда, красота и честность, но мир стремится уничтожить такого рода любовь между мужчинами. Я думаю, Дориан мог бы стать для меня всем этим, - но для тебя он, надо полагать, ничего не значит.
- Слишком много "но", - презрительно усмехнулся Уоттон. - Держись лучше за "ню" - за Дорианово ню. Выходит - Бэз полюбил Дориана, так что ли?
К удивлению Уоттона, Бэз проглотил его подтрунивание, оставшись совершенно серьезным. "Не знаю. Зато знаю, что представляю собой я, Генри, - человека, которому всегда делают больно, и, похоже, Дориан это уже почувствовал. Внешне он мил, обаятелен и наивен, но, думаю, и он обратится, подобно всем прочим, в жестокого сучонка".
- Он сейчас здесь, не так ли? Мне, в общем-то, наплевать, однако если он обращает тебя в такого зануду, я лучше уйду - похоже, это может оказаться серьезным.
- Да, во всяком случае, для работы, - Бэз махнул рукой в сторону телевизоров. - Это называется "Катодный Нарцисс", он будет последней моей видео инсталляцией. Как материал художника эта дрянь уже мертва. Черт, да она и родилась-то разлагающейся, как и все прочее концептаульное искусство. Сначала был Науман, потом Виола и я, а теперь все кончено. Отныне концептуальное искусство будет вырождаться, опускаясь до уровня топорной автобиографии, глобальной распродажи низкопробных личных сувенирчиков, для которой видео инсталляции вроде этой станут телевизионной рекламой.
Уоттон, ухмыляясь, подбросил угля в горнило гнева своего друга: "Ты хочешь сказать, со специальными предложениями разлитой по пузырькам мочи, консервированного дерьма и вакуумных упаковок крови?"
- Так это уже и делается! - посетовал Бэз. - Когда я работал с Уорхолом…
- Когда я работал на Фабрике с Дреллой - и Эндии… - Уоттон был превосходным имитатором, мастером словесной карикатуры - Бэз получался у него подвывающим, самовлюбленным англо-американским хипстером. - Да, друуг, и Билли Нейм, и Эдди, и - о, черт! док-тор Роберт - ну, и все мы, сам понимаешь, торчали от амфетаминов… часть общей картины, друуг.
Куда удивительнее то, что и Бэзил Холлуорд ничуть не хуже умел изображать Генри Уоттона, преувеличивая его шепелявость, усиливая манерность так, точно он подкручивал регулятор контрастности на одном из своих телевизионных экранов. "Пожрем, бывало, в баре Гарри, а после парочками в "Гвитти-Палас", я там кормился перепелиными яйцами из ее красиво расчесанной лохматки…"
Он мог продолжать так до бесконечности, но Генри Уоттон уже прервал его новой имитацией - дополненной воображаемой акустической гитарой - изображением Бэза, изображающего Боуи, изображающего "Энди Уорхол": "Бэз Холлуорд, вот умора, пялится с монитора, Бэз Холлуорд, вот умора, не скажешь где тут который, который…".
В маленькой спаленке, укрытой слоями мглы и пленочных занавесей, лежал предмет любви Бэза и его новейшая муза, только что пробудившийся от успокоительного сна, навеянного травкой, спиртным и взаимной мастурбацией. Бэзил Холлуорд совратил Дориана Грея ровно настолько и не более того. Связи художника произвели на юношу сильное впечатление, облекавшая его аура распутства возбудила. Предложение Бэза попозировать для видео инсталляции соблазнило его, однако существовали и определенные пределы. И потому во время съемок он ограничился травкой, не кокой, а после позволил Бэзу подержать себя в руках - не во рту и не в заднице. Дориан был еще достаточно молод, чтобы ложиться в постель с людьми постарше лишь потому, что внимание их ему представлялось лестным.
До него доносились сквернословие и гогот двух пожилых мужчин. Он поворочался в постели, подумав, что, может быть, стоит выйти, посмотреть, что там творится, однако проникнуться нужным для этого любопытством было так трудно, - куда приятнее лежать в груде влажных простыней и одеял, роскошно потягиваясь, любуясь извивами артерий и сухожилий на своих запястьях или тем, как его загорелые ноги, сдвоенные под белой тканью, изгибаются под тем или этим углом.
Жидкие пятнышки света переливались на стене над смуглым лицом Дориана. На столике у кровати стоял стакан, наполовину наполненный виски, рядом лежала металлическая зажигалка, рядом с нею - щипчики для ногтей. Спальня, как и вся студия, была обита дубовыми панелями. Там и сям из панелей нечувствительно выступали создающие бронзоватые отсветы светильники. В каждой из эти отражающих поверхностей Дориан Грей пытался увидеть себя, между тем как губы юноши двигались в такт нарциссической фонограмме, звучавшей в его пустой голове: "Она модель и выглядит знатно, я свел ее к себе, что и понятно… Она все улыбается, натужно и старательно… Теперь разжиться б камерой - и мы уже в кровати…"
Гогот пожилых мужиков раз за разом пронизывал дрему Дориана. И потому он одним гибким движением выскочил из постели. Подхватив с пола белые трусы, Дориан натянул их, а затем надел поверх белые летние брюки, закрепив их ремнем с пряжкой в виде змеиной головы. "Катодный Нарцисс" не был плодом воображения - этот юноша двигался с подразумевающей зрителя старательностью актера, даже когда никого рядом не было.
Дориан, легко пританцовывая, натянул футболку. Он уже начал вслушиваться в голоса, доносившиеся из соседней комнаты. "Другой такой нет, - теперь Уоттон изображал хорошего рассказчика, - истинная оригиналка. Ты бывал в ее дальней комнате?"
- Угу, - Бэз слушал его лишь вполуха.
- С ней стоит иметь дело хотя бы ради того, чтобы попасть туда, - ряды за рядами новой одежды, так и оставшейся в полиэтиленовых чехлах. Штабеля электроприборов - каждый в своей упаковке. У нее есть даже пять дурацких прессов для брюк, и все производства "Корби", - она с такой гордостью показывала мне их.
- Да, я знаю.
- В сущности, это доказывает, что продажу наркотиков надлежит узаконить, - нет, пойми, не по любой из обычных причин, а просто потому, что люди вроде Медка не знают, как им со вкусом распорядиться столь чрезмерными прибылями… - Бэз Холлуорд, возможно, и слышал о прессах для брюк, но Дориан - нет. Ему захотелось узнать о них побольше, и увидеть того, кто их описывает. И он босиком направился туда, откуда неслись звуки протяжной, все продолжавшейся речи: "Не думаю, чтобы у тебя имелось нечто большее, нежели список того, чем необходимо разжиться, когда ты отправишься к ней за покупками, а, Бэз? Сгодится все, лишь бы накачаться настолько, чтобы ублажить малыша Дориана, мм?"
Дориан, поводя бедрами, стоял в проеме двери, волосы его бахромой свисали на пустое лицо. Уоттон, ощутив на себе новый взгляд, примолк. Двое мужчин обернулись, чтобы вглядеться в этого Адониса, и пылкое их оценивание, и холодное оценивание Дориана, их еще более страстная переоценка и его еще более бесстрастная переоценка являли собой картину самой точной и вечной триангуляции: Бэз будет всегда любить Дориана, Уоттон Дориана ни за что не полюбит, но неизменно будет желать, а Дориан предаст Бэза и не полюбит никогда никого.
- Мне страшно жаль, - Уоттон, неверно истолковав недовольство, читавшееся в надутых губах Дориана, немедля принялся источать обаяние, - вы, должно быть, слышали мои слова. Они ничего не значат, - я произнес их лишь потому, что рассчитывал огорчить Бэза, я так люблю, когда он обижается… Уверен, если ваше знакомство с ним продлится, вы скоро узнаете, как это смешно - заводить его, пока он не начнет положительно подергиваться от расстройства и негодования… - Уоттон приблизился, протягивая руку, обилие хлопающих манжет усиливало его сходство с галантным кавалером. - Ça suffit. Вы, должно быть, Дориан Грей. И вы, сколько я понимаю, знакомы с моей матушкой. Я - Генри Уоттон.
- Вы говорите о Филлис Хотри? - Дориан принял его ладонь, подержал ее с секунду, не сжимая, и выпустил, однако ладонь не упала, но осталась, где была.
- Именно так, - отрывисто сообщил Уоттон. - Она норовит менять имя при каждой смене постельного партнера.
- Простите, - Дориан запнулся, - я только что проснулся… Мм, да, я… Ваша матушка…
- В самых недвусмысленных выражениях предупредила вас на мой счет, рассказав о моем распутстве, пристрастии к наркотикам, содомии и пороках еще даже более экзотических? Я прав? Разумеется, прав.
Уоттон, не выпуская ладонь Дориана, провел его в середину комнаты и развернул так, что они оказались лицом друг к другу, словно замершие в менуэте танцоры. Бэз, наблюдая за их перемещениями, криво улыбался, Дориан же собирался с силами, необходимыми, чтобы сыграть отведенную ему роль: "Нет-нет, она сказала, что вы блестящий…"
- Промах? Полагаю, так оно и есть, однако мы говорим не обо мне, мы обсуждаем вас, ваши надежды, страхи и самые потаенные, самые трепетные желания. Расскажите мне о них. Сейчас. Обо всех. Но быстро!
- Уоттон… - с тончайшим оттенком предостережения начал Бэз.
- Уоооттон! - возопил тот, совершенно как дура-девица, обладательница девственности величиною со статую Девы Марии. - Я говорю серьезно! Я хочу узнать о ваших намерениях - теперь, когда вас вытурили из академических рощ. Ваша готовность вступить в союз с моей филантропической мамашей наводит на мысль, что вы, мистер Грей, далеко продвинулись по пути к тому, чтобы стать человеком из народа. - Он выпустил ладонь Дориана, как будто одна только мысль эта могла его замарать. - Или я ошибаюсь и вы намерены посвятить себя причудливому арт-фетшизму Бэза? Он показал мне "Катодного Нарцисса".
- Разве он не фантастичен…
- Фантастичен, безусловно. Фантастично и то, что любому материалу - не говоря уж о том пустом и прозрачном, какой использует Бэз, - дозволено надругаться над вашей красотой.
- Не знаю, - Дориан отошел, одарив двух мужчин возможностью полюбоваться его похоронной поступью. - Я стараюсь не задерживаться на внешней стороне вещей…
- "Задерживаться"? "На внешней стороне вещей"? Стоит мне встретиться с подобными ересями и у меня голова идет кругом. - И Уоттон, словно желая передать это головокружение балетными па, развернулся на месте, нагнулся, подхватил с пола свою бутылку виски, с хлопком выдернул пробку, поднес бутылку к губам, осушил, глотнул ртом воздуху, закурил сигарету и продолжил: - Вам следует помнить, мистер Грей, что голое тело не требует объяснений - в отличие от голого интеллекта.
Дориан, на которого сказанное не произвело впечатления, пожал плечами: "Меня то и дело просят сыграть в спектакле, попозировать, все что угодно. Но мне кажется, это было бы хронически скучным. Вы можете находить вашу матушку нелепой, однако в проекте "Бездомная молодость", для которого она собирает средства, ничего смешного нет".
- В молодости смешное отсутствует определенно, - губы Уоттона раздвинулись в улыбке гурмана - он любил лакомые фразы, - молодость это единственное, за что стоит цепляться.
- Это, конечно, не бог весть что, но я чувствую, что приношу хоть какую-то пользу. Хожу три раза в неделю в Сохо, разговариваю там кое с кем об искусстве. Не худшее применение для степени по истории искусств, к тому же я встречаюсь с удивительными людьми… Если мне просто удастся научить их по-другому смотреть на мир, разве не стоит попробовать?
Однако Уоттону было не до оценочных суждений - он все еще не налакомился. "Искусство для побитых собак, да? Швыряемое, точно лакомые кусочки с вашего высокого стола. Какая жалость, что они не способны запрыгнуть на него…"
- Послушай, Уоттон, - выпалил Бэз, коему не терпелось вмешаться в их разговор, - ты не хочешь посидеть на террасе, выпить с Дорианом кофе или еще что?
- На террасе? Кофе? Мы, знаешь ли, не в долбанном Неаполе…
- Знаю. Я вот что хочу сказать, мне нужно еще подредактировать то да се, поработать с раскадровкой, Дориан перебирается в новое логово, и инсталляция будет главным его стержнем, так? Ну вот, я не против того, чтобы вы потолковали, но было бы классно, если бы вы освободили мне немного места, - и словно в ответ на то, как Уоттон с Дорианом по-собачьи принюхивались друг к другу, Бэз Холлуорд принялся выпроваживать их из студии. - Давайте, отваливайте! Я принесу вам кофе. Попозже съезжу с тобой к Медку, Уоттон, а пока займись, развлеки клиента.
В саду Уоттон взял Дориана за руку. Он это умел - как бы мимоходом брать человека за руку. Странно, что существо, столь язвительное, с такой легкостью шло на телесную близость, однако сам сад был и того страннее, ибо в нем, как и на улице, плотная, чрезмерно разросшаяся листва была гнетуще, подозрительно разнообразной. Присутствие столь многих и различных цветов и растений из столь многих и различных уголков мира и само-то по себе сбивало с толку, то же, что все они одновременно цвели и плодоносили, могло и вовсе повредить рассудок.