- А, ну ладно. - И он сделал, что было велено - нюхнул. Дориан решил впитать в себя сколь можно больше Генри Уоттона, используя для этого любую, какая подвернется мембрану. Он сознавал свою ограниченность: наличие денег при отсутствии настоящего стиля. Он рос в местах самых разных - на обочинах съемочных площадок, в иностранных отелях, в разъездах, сидя за столами с наемными панъевропейскими служащими. Все это сообщило ему глянец, но не блеск. Ему недоставало лоска более полного, присущего людям наподобие Генри Уоттона, которые, оставаясь in situ, покрылись патиной культуры.
"Ягуар", немного проехав накатом, остановился на светофоре. Стерео, собравшись с силами, изрыгнуло "Мертвых Кеннеди" - "Слишком пьян, чтобы сношаться". Удивительно, что нашу парочку до сих пор не повязали, слишком уж вопиющим было ее поведение, - впрочем, за тонированными окнами машины виднелись всего только окружающие ее водители, замершие во всех смыслах этого слова, бездумно сидящие, глядя перед собой, без всякого интереса к кому бы то ни было поедающие свои ленчи.
- Уумпф - ух! Продирает, - Дориан вернул капсулу.
- Но вы же не утратили назальную невинность?
- Что? - Дориан почти кричал, отчаянно растирая нос.
Уоттон прикончил "Мертвых Кеннеди".
- Вы когда-нибудь пробовали гарри?
- Гарри?
- Лошадь, мел, перец, Г, ге-ро-ин.
- О, я думал это чарли.
- Я всегда добавляю для мягкости чуточку мела. Самую чуточку.
Дориан сменил тему. Он опустил солнцезащитный козырек, за которым обнаружилось зеркальце, и, разговаривая, разглядывал свои зрачки. Дориан словно бы втягивал носом смесь своего изображения с кокаином и героином. "Я думал, Бэз вам нравится."
- Я люблю его. Он гребанный гений.
- Да, но вы так с ним разговаривали…
- Я люблю его, однако он становится сентиментальным, а это плохо. Это означает, что он перестает быть simpatico, - что еще хуже. Подобного я снести не могу. И совсем уж худо то, что он повторяется - вся эта авангардная херотень, беличье колесо манхэттенского мира искусства, - как он разживался с Бэрроузом наркотой на авеню Б, как "Уильям" грозил черномазому тростью с потаенным клинком - вы ведь слышали все эти байки, верно?
- В общем, верно.
- И я тоже, - лицо Уоттона неожиданно озарилось улыбкой. - Долбанной тростью, дурень, - хотя это было не в Нью-Йорке, а в Марселе. Терпеть не могу Америку.
Уоттон остановил "Ягуар" на Савил-Роу и, покинув ее, они свернули за угол, на Пиккадилли. Стояла лютая послеполуденная жара, Дориан снял куртку, Уоттон же так и потопал в пальто. Дориан решил при первой же возможности посетить портного, чтобы тот снял с него мерку для костюма-тройки.
Благотворительный прием в честь проекта "Бездомная молодость" происходил в ресторане пещеристого отеля, ставшего в пору спада неприбыльным и убогим. Серые бока его пошли пятнами, в гостиных воняло, а персонал был теперь еще неприветливее, чем когда-либо. "Разумеется, мы запоздали до крайности, - витийствовал, сдавая пальто в гардероб, Уоттон, - но ведь пунктуальность, мать ее, - вор времени, крадущий бесценные секунды, которые мы могли бы потратить на то, чтобы всласть нанюхаться."
Женщина за стойкой смерила его недоброжелательным взглядом, и Уоттон улыбнулся в ответ, протянув ей бумажку в один фунт.
Интерьер ресторана бы весенним до крайности: повсюду стояли огромные кадки с цветами, соединенные корытами, из которых торчали кусты. Ковер был покрыт цветочным узором, портьеры тоже, освещение этих жутких джунглей отзывалось экваториальным полуднем. Протиснувшись между двух пиарщиц в платьях с заостренными плечиками - пышные тела их не годились для нарядов столь элегантных, светлые букли и вздернутые носы сообщали обеим сходство со спаниелями, - объявилась Филис Хотри. Она отважно устремилась по непроторенному простору ковра к Дориану и своему сыну, однако расстояние между ними было столь велико, что у них оставалось более чем достаточно времени, чтобы вполне оценить все безумие и бесплотность ее облика - с прической настолько тугой, что та вздрагивала при каждом артритном шаге Филис, с рукой и коленом в хирургических скобах. Когда она приблизилась, оба увидели расщелины ее щек, запудренные до того густо, что неловкий воздушный поцелуй мог бы и задохнуться в одной из них.
- Моя матушка, - прошептал Уоттон, - это интеллигентная женщина, старающаяся подорвать общественные устои, утаивая от всех, кто ее окружает, подлинные свои чувства. Подобно Шопенгауэру, чем большей любовью она проникается к человечеству, тем меньше любит людей.
Дориан хотел сказать, что это несправедливо, но было поздно, он уже очутился в костистых когтях Филис.
- О, Дориан, - переливисто запела она, - я так рада, что вы пришли, здесь столько людей, которым хочется познакомиться с вами. - На сына она не обратила никакого внимания, он же принял это как семейственно должное, просто последовав за ней, поведшей Дориана в толчею престарелых дебютанток, профессиональных педерастов и готовых костюмов - в невыразительное сообщество, жизнь в коем теплилась лишь благодаря пригоршне необходимых на нынешней сходке молодцов в плотных куртках и с самокрутками в зубах (точно так же, как на собрании по сбору средств для страдающих от рассеянного склероза не обошлось бы без соответственных получателей этих средств, разъезжающих в инвалидных колясках; а для больных серповидноклеточной анемией - без соответственных чернокожих).
В конце концов, миновав котловину между двумя буфетами, на которых поблескивали плоды киви и миниатюрные булочки с сосисками были сложены штабелями, словно новейшей конструкции боеприпасы, они достигли цели. Таковой оказался помпезный политикан в костюме с широкими меловыми полосками и в желтом жилете. Над выпуклым лбом его покоились эффектно прилизанные шоколадные волосы, лицо украшалось неуправляемыми бровями, которые могут позволить себе лишь люди, основательно укоренившиеся в Британском Истеблишменте.
- Дориан, - проворковала Филис, - это Дэвид Холл, член Парламента от Бекслихиз, он состоит в Комитете по жилищному строительству. Дэвид, это Дориан Грей, тот самый молодой человек, о котором я вам рассказывала, он помогает мне заносить все, что касается приюта, в компьютер… А это мой сын, - прибавила она, словно осененная запоздалой догадкой. И улетучилась, оставив после себя лишь смрад духов.
- Вы работаете в приюте бесплатно, мистер Грей? - выговор Холла был сочен, как фрукты на буфете.
- Дориан, прошу вас, - да, денег, чтобы платить мне, все равно не нашлось бы, но я в них и не нуждаюсь.
- И чем же вы занимаетесь?
- О, то одним, то другим, веду в компьютере списки клиентов, жертвователей и так далее. Немного вожусь кое с кем из постояльцев… некоторые занимаются искусством и я доставляю им нужные материалы.
- Вы собираетесь сделать на этом карьеру? - в голосе Холла проступило неверие. - На работе в социальной сфере?
- Не знаю - да нет, не думаю.
- Разумеется, такие люди необходимы, но я никогда не счел бы вас одним из них…
- То есть, вы хотите сказать, - вклинился в разговор Уоттон, - что, если человек чрезмерно сочувствует горестям людским, то и сам обращается в одну из них.
- П-простите? - пролепетал Холл.
То, что член парламента был ошарашен, Дориана не удивило, куда сильнее поразило его не вмешательство, но самый облик Уоттона. Тот чувствовал себя совершенно как рыба в воде - теплый румянец на лице, волосы опрятно уложены, манжеты поддернуты. Он был словно хамелеоном, принимающим защитную окраску респектабельности, всего лишь столкнувшись с нею лицом к лицу. "Говоря напрямик, - продолжал Уоттон, - я пытаюсь удержать Дориана от этой игры в человека из народа. Лицемерие не идет его натуре."
- Вы считаете… - Холл оставил пробел, моливший, чтобы в него подставили имя.
- Уоттон.
- …мистер Уоттон, что заниматься любой филантропией можно лишь напоказ? Конечно, если выискивать в ней игру, взирать на нее циническим оком, она и становится только "игрой".
- Я уверен, мистер Холл, вы согласитесь с тем, что и честнейший из социалистов не возропщет, став немного беднее - лишь бы никто другой не стал богаче.
- Вы полагаете, среди молодых людей, учинивших на прошлой неделе беспорядки, имелись такие вот честные социалисты?
- Вполне вероятно, однако точно я знаю лишь, что среди них имелись manqué балетные танцоры - изумительные, гибкие черные юноши. Я видел в новостях, как они разбивали, высоко и очень изящно вскидывая ноги, витрины обувных магазинов и затем, набрав охапки столь необходимых им для учебы туфель, удалялись, en faisant des pointes, по обломкам, - Уоттон прервался, к ним подошла худощавая, нервная женщина. За тридцать, рано поседевшая, в свободных брюках и хламиде, пошитой, казалось, из тонкой мешочной ткани.
- Здравствуйте, Джейн, - сказал он.
- Извините, - слетело с ее растрескавшихся губ; глаз она не подняла.
Она извинялась не просто за то, что помешала беседе, - она извинялась за все. За колониализм, расизм и дискриминацию женщин; за избиения в Армитсаре, Шарпвилле и Лондондерри; за насаждение сифилиса в Европе, опиума в Китае и алкоголизма в туземных племенах; за маленьких принцев в Тауэре и за сам Тауэр. Эта женщина явно видела в мешковине de rigueur. Холл же увидел в этой женщине возможность сбежать, в каковую и вцепился обеими руками. "Все в порядке, Джейн - нам с вами необходимо поговорить. Уверен, эти молодые люди не станут возражать" - и он шустро повлек ее в сторону.
Дориан остался с Уоттоном, затараторившим: "Господи, он просто ужасен, серийный реалист - и наихудшего толка". Уоттон извлек капсулу, развинтил ее, нюхнул и вручил Дориану.
Дориан тоже нюхнул, а затем спросил:
- Кто она?
- Герцогиня? Нет, титулом она не пользуется, это женщина со странностями. Свое тряпье она сама же и соткала в какой-то забытой богом глинобитной дыре в Уттар Прадеш. У нее в Нарборо изящнейший в мире палладианский дворец, она же норовит отправить его - вместе с прочим пугающим богатством мужа - в пустоту.
- В пустоту?
- В Нирвану, что означает "вне иллюзий, нижний слой". Разумеется, верно, что у женщины наилучшего сорта голова неизменно пуста, отчего она охотно жертвует ею, однако безвкусность Джейн это нечто иное; она неподдельно затерялась в тургеневской белой пустыне, единственной альтернативе, какую буддизм предлагает взамен черной пустыни вечных мук христианства или материалистического исчезновения. И ее дом, - который мог бы стать очень большим приютом для великого множества молодых людей, следует сейчас тем же путем.
- Но она счастлива?
- Счастлива? Мой дорогой Дориан, она вне себя от злости. Будда ведь - святой покровитель и пассивных, и агрессивных.
- Она часто бывает в обществе?
- Разумеется, она же, мать ее, герцогиня. Никакая эксцентричность не способна оторвать ее от ей подобных. Аристократические сопляки вместе нюхают клей, аристократические буддисты вместе медитируют. В следующем месяце она непременно будет в Аббатстве, заодно со всеми прочими. И, верно, напялит особую, предназначенную для королевского венчания власяницу.
- Ненавижу эту собачью конуру, - Уоттон внезапно сменил галс.
- Вот это, - он сделал вид, будто собирается выплюнуть белое вино, которое они себе раздобыли, - декокт из желчи, изливаемой печенью состоящих в Коммунистической партии ипохондрических лоточников Лиона. А эти люди, - он обвел рукой дебютанток, педерастов, костюмы, - не способны толком использовать даже собственные дома, не говоря уж о том, чтобы дать приют кому бы то ни было еще. И особенно донимает меня вон тот мудак, - и верно, некий натужный тип с торчащими в стороны, точно шипы, волосами и в оправленных проволокой очках таращился на Уоттона. - Хочу на волю!
Он развернулся на каблуках и устремился к далеким двойным дверям.
Дориан остался стоять на месте, и натужный - он был добровольным координатором проекта, - присоединился к нему.
- Кто это? - выпалил он в удаляющуюся спину Уоттона. Сам координатор носил бесклассовое имя Джон.
- ‘Енри Уоттон, - ухмыльнулся Дориан, презирая себя за автоматическое переключение на издевательский кокни. - ‘н сынуля Филис.
- А вы с ним зачем связались?
- Он друг моего друга.
- Вид у него ни хрена не порядочный, - Джон взглянул Дориану в глаза. - На героинщика смахивает, хоть и щеголь.
- И гомик, - вы забыли сказать "гомик".
- Что?! - услышанное взяло Джона врасплох, однако Дориан уже удалился.
* * *
Тем временем, Уоттон столкнулся у выхода с Фертиком, приятелем давним и закадычным. Фертик вглядывался в Дориана. "Он изумительно красив, единственный живой цветок на этой плантации подделок". Сам Фертик росточком не вышел, а морщинистый лобик его покрывали печеночные звездочки. На голове Фертика сидел несомненный парик.
- Да, верно, - Уоттон принял застенчивый тон, - и я собираюсь пронзать его, как бабочку, пока он не завизжит, как свинья.
- Ничего у вас не получится, - снисходительно хихикнул Фертик. - Весь этот героин, кокаин, алкоголь, никотин и марихуана сделали ваш пенис маленьким и совершенно обмякшим.
- Я вам так скажу, Фергюс, - серьезно отозвался Уоттон, - я бы отказался от наркотиков навсегда, если бы не боязнь, что другие станут принимать их без меня.
Мимо проследовал официант, и Фертик, прежде чем ответить, снял с подноса бокал "Перье". "Никто и не предлагает, вам хоть на минуту перестать прожигать вашу жизнь, Генри. Это все равно, что МВФ призывать к порядку - пустая трата времени. Как Бэз?"
- Я не против того, чтобы отправлять в отставку любого любовника - лишь бы он ее принимал.
- Вы без нужды жестоки.
- А вы без надежды стары.
- А он, - Фертик решил проигнорировать оскорбление, предпочтя взамен строить глазки уже подходившему к ним Дориану, - он бесконечно красив. И кое-кого мне напоминает… говорить-то он умеет?
- Какая разница? Дориан, это Фергюс; Фергюс, это Дориан. Вот и все, что обоим вам покамест следует знать. Остальное узнаете, когда оно станет тошнотворным. Пока. - И Уоттон шагнул к дверям, явно ожидая, что Дориан последует за ним. Дориан - со слабым "Извините", обращенным к Фертику, - подчинился.
На улице он, чувствовавший себя одуревшим от наркотиков и странно, непонятно возвеличенным окружением офисных громад, обнаружил вскоре, что застрял с Уоттоном перед витриной портного. Оба разглядывали модель джентльмена, образцового во всех отношениях, вот разве что безголового. "Кто этот Фергюс?" - спросил Дориан за неимением иной мысли, какую можно было б облечь в слова.
- Фертик безмерно богат, - одолжил его ответом Уоттон, - торговля земельной собственностью. Он также безмерно гомосексуален; при нем живут его личные катамиты. Не лишен класса - отцом ему приходился лорд Роукби. Ну и, без малого психопатичен, - однажды, катаясь на лыжах, он убил человека, подстроив несчастный, якобы, случай. Затея, как вы, не сомневаюсь, понимаете не из самых простых.
И с этими словами Уоттон, взяв своего сонного, одурманенного послушника за руку, повел его к "Ягу". Настала пора отвезти Дориана Грея куда-нибудь еще для наставлений более интимных и потаенных.
3
Неделю спустя Генри Уоттон навестил Фертика в его особнячке, стоявшем в верху одного из тех кварталов Набережной Челси, что сообщают виду, когда смотришь с другого берега реки, облик почти голландский. В то лето Британия занималась тем, что дожигала остатки еще сохранившихся у нее иллюзий и, возможно, поэтому Генри Уоттон чувствовал себя более, чем когда бы то ни было, обязанным укрыть свою тайную уязвленность под традиционнейшим из одеяний. Отправляясь на этот одиннадцатичасовой завтрак, он отдал предпочтение зеленым вельветовым брюкам, грубым коричневым башмакам, зеленовато-голубому свитеру "Прингл" и клетчатой рубашке "Вайэлла" - что было, есть и останется навсегда униформой страдающего серьезной задержкой в развитии сельского джентльмена.
Добиться от Фертика приглашения неизменно было делом нелегким - у него имелся пунктик, вообще присущий людям, унаследовавшим состояние и сумевшим его приумножить: Фертик был пугающе скареден. Он не желал приглашать кого бы то ни было к завтраку, потому что желал съедать его сам. Он желал обжираться и обжирался, обслуживаемый чередою мальчиков с Дилли. Он желал брать одно за другим теплые, сваренные на неторопливом огне яйца, снесенные вольно гуляющими курами, срезать с них верхушки и припорашивать оные белужьей икрой, попивая при этом превосходнейшее шампанское. Теперь же ему пришлось разделить эти яства с Генри Уоттоном - как разделить и свои равно роскошные комнаты. Комнаты, подобные спокойной заводи светскости, затаившейся за водопадом городской жизни.
Вкусами Фертик обладал серьезными. Паркетные полы были покрыты хорошими персидскими коврами, на затянутых в желтый шелк стенах висели превосходные современные полотна. В квартире пахло ульем. Пыльца, воск, маточное молочко, мед. Почтенные книжные шкафы должным образом секвестровали принадлежащее Фертику серьезное собрание увесистых томов. Снаружи необычайно ярко посверкивала под солнцем излука реки. Внутри же все погружалось в украдчивый, уютный полумрак.
Фертику и его гостю небезупречно прислуживал нынешний катамит, очередной юноша с Дилли, Иона. То был крупный, остриженный под машинку забияка, управлявшийся со столовым серебром спустя рукава. Всякий раз, как Иона подносил Уоттону корзиночку с тостами, тому бросалось в глаза слово "ХРЕН", нататуированное на костяшках его правого кулака, а всякий раз, как наполнял бокал, - слово "ЖОПА" на костяшках левого. "Спасибо, Иона, - сказал Фертик, - а теперь верни его в холодильник, да, разумеется, - ведерко."
Уоттон выпустил поверх маленького серебряного блюда с трюфелями клуб сигаретного дыма. "А я привязался к этому юноше, к Грею" - промурлыкал он. "Я знаю" - устало промямлил хозяин.
- Просто отвратительно, Фергюс, вы все всегда знаете - быть может, вы Бог?
- Это был бы недурной поворот событий, - казалось, Фертик всерьез задумался над последствиями такого поворота, во всяком случае, старые, ящеричьи глаза его прикрылись почти прозрачными веками.