- Древняя помпезность! Скорее уж ретро-фарс. Вся эта жуть примечталась фрицам, когда они дорвались в прошлом веке до власти. Куда более честная церемония состояла бы, вероятно, в показе результатов проверки на девственность, которую пришлось пройти этой будущей племенной кобылице, - и Уоттон, сбросив, как ящерица кожу, пальто, подхватил со стоящего на мониторе подноса высокий бокал с шампанским. Он продолжал бы и дальше - тема его грела, - однако Бэз, потный, подергивающийся, счел уместным добавить к своему реестру активных глаголов жалобу.
- Я думал, у нас вернисаж, посвященный "Катодному Нарциссу".
- Нет-нет, вернисаж посвящен вот ему - черному Нарциссу, - Уоттон приблизился, протягивая руку, к своей будущей добыче. - Вы, должно быть, Герман - Дориан рассказывал мне о вас нечто баснословное.
- Да? - Герман руки не принял.
- О да, уверяю вас. Он говорит, что вы прекрасны и одарены, а Дориан слишком мудр, чтобы валять дурака в подобных материях.
- Ага, он хочет меня отодрать.
- Вы прямой человек - очень прямой. И все же, думаю, вы ошибаетесь. Насколько я понимаю - и надеюсь, Дориан меня поддержит, - он хочет, чтобы это вы его отодрали.
- Какая разница, кто кого отдерет? - встрял Бэз. - Давайте посмотрим чертову инсталляцию.
И, предупреждая дальнейшее совратительное подтрунивание Уоттона, Бэз вошел в нишу, где стояли один на другом девять видео магнитофонов, и начал менять запись.
- Что вы намерены делать с этой штукой, Дориан, теперь, когда она закончена? - спросил Алан Кемпбелл. Кемпбелл представлял собой человека, на которого очень легко не обращать внимания. Он был, по уверениям Генри, "слишком порочен, чтобы приглядываться к нему с близкого расстояния". Годами старший других - лет сорока, возможно, - жилистый, франтоватый, с волосами цвета перца с солью и опрятными усиками, одет он был консервативно: широкие темные брюки, коричневый тонкий свитер и твидовый пиджак. Слова Кемпбелл произносил с тем особого рода лишенным всяких эмоций австралийским прононсом, который предполагает готовность сделать со всяким все что угодно. В шатком кругу Уоттона дурная слава его зиждилась на двух основаниях. Во-первых, на готовности с великой щедростью выписывать - в качестве медика - любые рецепты; а во-вторых, на совершенной им попытке повесить Фрэнсиса Бэкона.
Дело было в середине шестидесятых. Бэкон - вместе с фотографом Джоном Дикином - обходил грязнейшие игорные притоны Уэст-Энда в поисках наигрязнейших сцен. И встретил Кэмпбелла с компанией, которые и увлекли мастера метафорической наготы в один из подвалов Долтона. "Не знаю, что на меня нашло, а только я подумал, если ему охота, так пусть получит. Ну, перекинул я конец бельевой веревки через потолочную балку, и подхожу к нему, чтобы обвязать другим шею. Могу вам сказать задаром, когда он понял, что все это не понарошку, то начал драться, как долбанный тигр. Щуплый такой типчик, но дрался, как долбанный тигр…" И вырвался. С тех пор Кэмпбелл получал с этого убийственного анекдота хорошие дивиденды.
Дориан обдумал вопрос Кемпбелла всерьез, соорудив чарующую комбинацию черт - поджатые губы, складка между бровей, - и, наконец, ответил: "Еще не придумал. Не думаю, что я позволю его выставлять, разве только Бэз потребует этого. Возможно, я просто буду каждые десять лет устраивать вернисаж вроде нынешнего - мы сможем встречаться снова, чтобы увидеть, какие странные борозды проложило время на наших лицах, пока "Нарцисс" так и оставался в вечном цвету". Пока он говорил, мониторы ожили и Дорианы величаво пошли по ним в пируэтах. Пятеро мужчин, выстроившись перед девятью мониторами, вглядывались в своих катодных партнеров. Утонченная музыка плыла по лунному пейзажу словно бы кружащей вокруг Земли квартиры, и Дориан, не выказывавший более антипатии к созерцанию собственной красоты, откровенно ею залюбовался.
Всякий, кто не принадлежит к псведо-интеллектуалам, обожает телевидение - оно настолько реальнее реальности. Эта ночь стала телевизионной. Можно было бы сказать, что, когда в игру вступил бедный, потный Герман, темп происходящего возрос, однако говорить о хорошей игре означало бы принизить его, ведь это такой траги-блин-комический оксюморон. Впрочем, если секс позволяет, в чем сомневаться не приходится, растопить социальный лед, то по настоящему подогреть получившуюся воду - да так, что в конце концов снесет и термостат, - способны только наркотики. В этом вы можете положиться на них всегда, хоть они и приводят порой к неожиданностям отчасти чрезмерным.
Герман понял, что от него требуется, едва лишь сцепленные руки обратились в руки ласкающие. Он придвинулся к Дориану и обнял его, протиснув ладони под тесную белую футболку хозяина дома. Языки обоих выскользнули изо ртов и вскользнули обратно, но в тот же миг Уоттон снова взял на себя роль распорядителя этого зловещего гавота. "Стойте! Дорогие друзья, вам следует воздержаться, пока Алан не снабдит нас своей превосходной смесью. Она - истинный ключ ко всему темпу этого вечера".
Темп и вправду ускорился, как только Алан открыл свой докторский саквояж и с профессиональной точностью выложил в ряд ампулы. Он взламывал их, высасывая содержимое огромным шприцом, как если бы был артиллеристом, заряжающим пьянительное орудие. Наслаждение, доставляемое ему предвкушением стрельб, растекалось по континууму, залегающему между игрой и работой. Последние как-то смешались для Алана, который давно и привычно вкалывал наркотики друзьям и вставлял им, вкалывал лекарства пациентам, а заодно уж вставлял и им тоже. Пикантный коктейль, который он смешивал этой ночью, составлял пять кубиков тяжкого помешательства для пяти апокалипсических жокеев - хотя не все животные этого паддока были совсем уж разъузданы.
- Я не вполне уверен, Алан, - произнес Дориан. - Ни разу еще не кололся.
- Дориан, - пожурил его Уоттон, - развитой человек никогда не отказывается от новых ощущений, неразвитой - даже не знает, что это такое.
- Меня больше интересуют поступки человека благоразумного.
- Благоразумие - понятие семиотическое, Дориан, - с каких это пор вы стали семиотиком?
- А кстати, что это за амфы? - поинтересовался Бэз.
- Да такой вот метилен-диоксиамфетамин, - сыпанул синтетическими слогами Кемпбелл, - в шестидесятые его назвали "наркотик любви", партия получена прямиком из "Сандоза". Потом еще "Кетамин", аналог фенциклидина, - вы его называете "ФЦП". Основной эффект МДМ сводится к тому, что он вызывает телесную эмпатию, "кетамин" же порождает сомнения в самом существовании тела. Ну и еще старые добрые диаморф с "Метедрином" плюс кое-какие демпферы с амортизаторами, гарантирующие, что наши снасти останутся в форме.
- Нам предстоит разделить эту машинку, вступив в отношения полностью кооперативные, - продолжал сей брат немилосердия, - а это подразумевает точный отмер промывки мозгов, джентльмены. Ровно по кубику каждому. Ну-с, вас двоих я на наличие гепа уже проверил, - кончиком иглы он вычеркнул Бэза с Уоттоном, - Дориана нечего и проверять, про себя я знаю, что чист, а вот о тебе, служивый, не обижайся, мне ничего не известно, - игла уткнулась в Германа.
- Я чистый, друг, я даже в вену никогда не кололся, - Герман жаждал дозы и хотел получить ее первым. Он расстегнул рукав и закатал его, чтобы показать всей компании руку, не покрытую следами уколов.
- Мы тебе верим, друг, - сказал Бэз. Бэзу тоже не терпелось - голод томил его постоянно. Не следовало ли Дориану вмешаться? Он-то видел, как Герман вонзает иглу в свои покрытые струпьями ноги, видел их складчатый гнойный ландшафт, этот миниатюрный рельеф, страшную среду распространения вируса. Но Дориан не сказал ничего.
То была странная смесь субстанций, полученных от всех пятерых. Один кубический сантиметр из той руки, другой в эту, рука на руке на руке, черная на белой на коричневой, а между тем сквозистый хоботок зондировал каждую из них. "Кровь поровну пила она из нас / Твоя с моей в ней смешаны сейчас". И когда все было кончено, темп не столько убыстрился, сколько вообще истаял в софистике их коллективного сознания. Все пятеро двинулись, точно люди Майбриджа, чтобы вступить в схватку, - каждый казался прочим тянущим за собой вереницу куда более плотных остаточных изображений, - а музыка позвякивала и тренькала, и подвывала и бухала, омывая их тела. Любовь! - пропел обреченный юноша. - Любовь разорвет нас на части.
Полунагие, они раскачивались в несообразных кущах мотающихся рук, притирающихся промежностей. Их порхающие языки будоражили дымный воздух, тряпица с амилом переходила от одного к другому. Все они уже были на взводе, кошмарном, Дориан увильнул от одних рук, потом от других и, маневрируя, занял, наконец, нужную ему позицию в том, что можно назвать лишь цепочкой стоячего совокупления. Впрочем, ей предстояло дать Дориану последнее на этот и все последующие вечера соитие с Германом, поскольку после нескольких колющих выпадов Дориан выпрыгнул из череды содомитов, пересек, пошатываясь, комнату и исчез в темном проеме двери.
Герман был брошен и был он помешан. Глаза его опустели, иссиня-черные щеки испятнала белая пена. Хозяин покинул сцену раньше времени, словно предоставляя своим гостям возможность испытать любые разнообразные и приятные комбинации, какие только придут им в головы. Что они и проделали - уж проделали, так проделали, пока не явился старый деятельный дурак, никому не послушное солнце, и карета Золушки не обратилась в… "Ягуар".
Как Германа подсадили в машину в конце Мирд-стрит, так его там же и высадили - в загаженном полусвете, бывшим для него естественным освещением. Уоттон сидел за рулем, резкий профиль его награвировывался на оконном стекле, ужасная слизь покрывала уголки свинцового рта. Он повернулся к Герману. "Поскольку роль вашего покровителя принял на себя Дориан, думаю, будет только воспитанным щедро вознаградить вас за ночь столь чарующего исполнения". И Уоттон извлек из жилетного кармана упаковку наркотика, толщина которой превосходила ширину.
- А, давай. - Герман взял наркотик и вылез из машины. Прежде, чем хлопнуть дверцей, он наклонился, чтобы сказать: "Ухлебывай", - самым механическим и бесчувственным голосом, какой Уоттон когда-либо слышал.
После того, как Герман ушел, приволакивая по улочке болящие, изжаленные ноги, Уоттон несколько минут просидел, смакуя безумие. А после включил двигатель.
* * *
Снова в стоящей торчком комнате Рыжика, жилец которой съехал, бросив любимое сиденье от автомобиля. Остатки вчерашнего ужина - "Тиунал" и пиво "Специальное" - усеивали гниющую мальчу, словно странные фрукты. Герман, качнувшись, присел на этот джунглевый пол. Пока он собирал приблуд и готовил дозу, в сознание наблюдателя наверняка успели б пробиться резкие звуки - рев машин, сирены, выкрики, - вплывавшие в открытое окно захламленной комнаты. Уоттон выдал ему на чай целую кучу бежевого героина, и Герман собирался принять его весь. Он даже не позаботился подмешать к гаррику лимонную кислоту - или хоть уксус, - чтобы тот как следует растворился, и набирал жидкость в шприц из сальной ложки, не фильтруя.
Когда он закатал рукав, чтобы ввести жижу в центряк, всю его позу пронизало сломленное отчаяние. На этом этапе наблюдатель мог бы заметить отблески слез на его щеках и понять, что Герман решил покончить с собой. Но что мог бы сделать какой угодно наблюдатель? Слишком поздно уже, ведь верно? Не умри Герман в этот день, он умрет в другой и совсем не далекий. Гипотетическому доглядчику было бы глупо, не правда ли, винить себя в этой неизбежной - и даже не преждевременной кончине. Не правда ли?
Колоссальный заряд шприца отправился по назначению и Германа бросило в последнюю бездну. Кровь, прихлынув, застучала во внутреннем ухе, как электронная дробь изображаемой синтезатором ударной установки. Смерть Германа - была ли она странной разновидностью боя набатного колокола? Взывал ли тот к Лондону - да и взывал ли к чему-нибудь вообще?
* * *
Уоттон уже укрылся в своем доме в Челси - такова была безумная живость его езды. Стоял в гостиной со стаканом утреннего фруктового сока в руке, глядя на человека-качалку. Где-то невдалеке мотоинструмент сверлил дыры, словно стараясь понадежнее пристегнуть мир к настоящему. "Смерть, - вслух рассудил Уоттон, - это первый и самый важный шаг в любой карьере".
* * *
На другом берегу реки во всей своей прелести лежал поверх японского покрывала Дориан. Мог ли он слышать буханье крови в Сохо? Лицо его определенно подергивалось в такт ужасному, напористому ритму. Если бы только тот прекратился - но нет, напротив, он разбудил Дориана. Юноша встал, мучительное воспоминание о ночном веселье размазалось по его красивому лицу. Он проковылял в гостиную: шторы раздернуты, раскиданные по ковру ошметки наркотического и педерастического разгула ярко освещены. Ну и ночка! Гости удалились, забыв выключить девять мониторов. Да, вот они, все девять катодных Нарциссов, вышагивают и поворачиваются в такт вульгарному уханью его похмелья. Он подошел к экранам и удары в висках возвысились до крещендо, как если бы некий взломщик, проникший в его душу, пытался пробиться наружу и удрать. И тут Дориан увидел это: лица на всех экранах изменились - и к худшему. Преувеличенно презрительная гримаса искривила безупречный прежде рот. Такое искажение совершенной симметрии было похуже, чем заячья губа на заурядном лице. Поморщившись, он придвинулся поближе - наверное, на экраны попал какой-то жир или жидкость? Но нет. Дориан придвигался все ближе и ближе, пока единственным, что ему удавалось различить, не оказались цепочки точек, ведшие в будущее. Виски Дориана гудели, как колокол, это совесть его стучала в них изнутри.
Лицо Дориана. Лицо Уоттона. Лицо Германа. Лицо Дориана. Лицо Уоттона. Лицо Германа. Глаза широко раскрыты. Глаза широко раскрыты. Глаза широко раскрыты. Кассеты докрутирилсь до конца и встали. Рвота на подбородке Германа. Рвота на подбородке Германа. Рвота на подбородке Германа. Триада чего бы то ни было оплачена щедро - в монете злосчастья.
Часть вторая
Воспроизведение
6
Встанем и отойдем подальше от мертвого лица Германа, потому что, послушайте, ведь именно так все и делают. Встают и отходят подальше от лиц мертвецов. Отшатываются - и при этом сбрасывают со счетов целые годы. У новизны имеются свои воздаяния. И лишь очень немногие из мертвых удостаиваются способности протянуть из потусторонности призрачную руку и похлопать кого-то, им прежде знакомого, по плечу. Некое теплое тело, в самый разгар дня спешащее по людьми запруженной улице на важную встречу со старым другом.
Десять долгих лет. Камера, выхватывающая из города нескольких человечков, делающая снимок каждый, ну скажем, час, что она может сказать нам о течении времени? Только одно, - что вон ту или эту часть здания заменили другой, а мы того даже и не заметили. Лучше не медлить. Не обращать внимания. Дни и ночи ускакивают, как стробоскопические картинки, в прошлое, машины уплывают по улице рекою огней, а время - это лишь приливы скуки и отливы ее.
На Шарлотт-стрит прошло десять лет. Заголовки газет, реявших поверх рук, что нависали над столиками кафе, вопили: "Гражданская война в Югославии!", "Число жертв убийцы из Милуоки достигло 18!".
Среди несчетных побалтывающихся в толпе тел, присутствовало одно, спешившее, выдавливавшее себя из людской массы подобно тому, как шулер выдавливает карту из колоды. То был Бэзил Холлуорд. Он постарел на десять лет, это верно; похудел, побледнел - похоже, чувствует себя далеко не лучшим образом, - но очевидно и то, что человеком он стал добропорядочным: отмыт дочиста - серый однобортный костюм, белая рубашка, кожаные туфли - и от наркотиков чист тоже. Взгляд сквозь лишенные оправы очки ясен и прям, в поступи ощущается живая целеустремленность, - как будто здоровье и силу можно вернуть одним только неумелым притворством.
Бэз вошел в 1990-е, пройдя через строй почетной гвардии голубых, - если это звучит не слишком абсурдно. Здесь, в Фицровии, по соседству и с больничным комплексом, и с расцветающим поселением геев, в толпе преобладали гомосексуалисты. Они щеголяли напомаженными прическами, ниточками словно прорисованных бровей и усов, серьгами и белыми жилетками, кои подчеркивали тона их кожи - легко, впрочем, смываемые. Одни были худы с лица и сутулы, другие же полнотелы и надменно оживлены.
Свернув на Гудж-стирт, Бэз лицом к лицу столкнулся с полицейским и головорезом из секьюрити. Последний был при всей положенной экипировке, дополненной темными очками и проводом в пластиковой оплетке, соединявшим его красное ухо с синим воротником. Оба преграждали путь струйке прохожих, между тем как на собственно улице еще один коп преграждал путь машинам.
- Вы не могли бы немного обождать, сэр, прошу вас?
- А в чем дело, офицер? - обходительность копа позабавила Бэза; обычно они вели себя с ним иначе.
- Ничего страшного, сэр, несколько секунд, пока они не отъедут, - в ухе головореза что-то заквакало, и он с американским акцентом пролаял двум своим коллегам: - О-кей, джентльмены, они уже катят.
Коп на улице помахал машинам, показывая, что следует оттянуться к бордюру. Коротко вскрикнула сирена, со стороны Мидлсексской больницы с удивительной быстротой понеслись два эскортных мотоциклиста. За ними проследовали сначала "Линкольн" со звездно-полосатым флажком, затем на заказ сделанный "Даймлер", несущий на крыше, точно окаменевшую корзинку с цветами, королевскую корону.
Случайные зеваки вытягивали шеи, вглядываясь в затемненные стекла автомобилей. В первом сидела Барбара Буш, сильно похожая, как и всякая Первая леди со времен Джеки Кеннеди, на транссексуала, перешедшего из мужчин в женщины. В ее случае, румяные черты и дымчато-белое облако волос наводили на мысль, что ей было бы куда уютнее на веранде какого-нибудь бревенчатого домика в Аппалачах - с кукурузной трубкой в морщинистом рту и кувшинчиком виски в руке. В "Даймлере" различался струящийся вдоль по улице профиль принцессы Булимиии. Соединенный хор охов и ахов полетел им вослед, но Бэза они оставили безразличным. Он протолкнулся сквозь редеющий кордон и направился к больнице. Здесь Бэз пересек передний двор, совсем пустой, если не считать врачей и санитаров, наслаждавшихся сигаретками после царственного визита.