Убийц так и не нашли. Жилище бродяги вскоре сгнило. А самого урода - забыли.
Но говорят, что по ночам там слышны какие-то звуки, что-то там продолжается, кто-то мычит, плачет и гугнит, хотя ведь ничего там не осталось, только ворота, эти дурацкие ворота, которые живут своей жизнью, сами по себе, угрюмый утес посреди леса, раздражающий своей бессмысленностью, воплощение абсурда, больше ничего, только камень, железо, страх и мох… да иногда ветер - внезапный ветер, откуда он только берется, из какого прошлого, из какого будущего, этот неистовый и неукротимый ветер, который налетает из какого-то страшного ниоткуда, кружит и бьется, ревет и стонет, лишает сна, будоражит память, не позволяя ни вспомнить, ни забыть, оставляя по себе только боль, одну только боль…
Миссис Писсис
Когда Веру спрашивали о родителях, она отвечала: "Отец у меня Джеймс, а мать - дура". Отцом ее был то ли африканец, то ли афроамериканец по фамилии Джеймс, а матерью - Изабелла Однобрюхова, обыкновенная чудовская бабенка, в постели которой мужчин перебывало больше, чем мух в солдатском сортире. Ее дочь-мулатка часто дралась с мальчишками, которые называли ее "черножопой", и требовала, чтобы к ней обращались "миссис Вера". Но мальчишки кричали: "Эй, миссис, а какого цвета у тебя писсис?" Вот и прозвали ее - Миссис Писсис.
Стервозные каблуки, отчаянные юбки, черные кудри до плеч, глупые пухлые губы и цыганский бриллиант в пупке - вот такой была Вера Джеймс, Миссис Писсис.
Мать почти каждый день приводила домой мужчин, поэтому жила девочка у глухой бабушки, которая называла внучку "смурненькой". У Веры первой среди одноклассниц выросла грудь, поэтому мальчишки не давали ей прохода и удивлялись, почему она ломается, как белая. В остальном же она ничем не выделялась: училась еле-еле, обожала сериалы и копченые куриные крылышки.
Сверстники не отвергали ее, мать иногда подбрасывала деньжат, бабушка целовала на ночь, но Вера чувствовала себя одинокой, никому не нужной, лишней, чужой. Она мерзла от одиночества, и от этого холода не спасали ни свитера, ни горячий чай, ни даже водка, которой мать однажды угостила Веру.
Водка оказалась паленой, девочке стало плохо, и кто знает, чем бы все это кончилось, если бы рядом не оказался сосед - фельдшер Александр Иванович Тоцкий по прозвищу Сука Троцкий. Он заставил Веру выпить раствор марганцовки, сделал укол и сказал, похлопав ее по пышной заднице: "Хороший товар - не пропадет".
Вера всхлипнула: ее впервые в жизни назвали хорошим товаром.
На следующий день Сука Троцкий поманил ее с порога.
Вера покраснела, вскинула голову и решительно переступила порог соседского дома.
Она слыхала от матери и бабушки, что лысый фельдшер - человек неуживчивый и нелюдимый, циник и пьяница. Он служил в морге, а потому люди, особенно старики, его побаивались и на всякий случай старались задобрить, чтобы он не надругался над их трупами. Но Вера не собиралась умирать, а потому и не видела причин бояться Суки Троцкого.
Его дом поразил ее. Они поднялись на чердак, и Вера оторопела. Здесь всюду висели карты звездного неба, портреты инопланетян и космонавтов, а на столах были расставлены колбы, реторты и какие-то приборы - в одном она опознала электрофорную машину.
Сука Троцкий подвел ее к телескопу, стоявшему на треноге у окна, и Вера впервые увидела Луну со всеми ее ямами и холмами.
Потом фельдшер налил в пластиковые стаканчики какой-то зеленой жидкости из колбы и спросил вкрадчивым голосом:
- А есть ли у тебя мечта, виноградненькая моя?
Вера вытаращилась.
- У меня что?
- Мечта. О чем ты мечтаешь? О чем ты хотела бы мечтать?
Вера надула губы - она всегда так делала, когда о чем-нибудь задумывалась. Мечта… девочка постоянно грезила, представляя себя то героиней сериала, то обладательницей шикарных ботильонов на высоком тонком каблуке… или вот она никогда не пробовала черной икры и мартини… еще ей хотелось побывать в ночном клубе и завести модную маленькую собачку, но насчет собачки мать сказала, что та всю квартиру зассыт…
Она растерялась. Похоже, Сука Троцкий спрашивал не про ботильоны и не про модную собачку, а о чем-то большом, недостижимом, но на это у Веры не хватало воображения.
- Я научу тебя мечтать, - сказал фельдшер. - Я знаю, о чем ты должна мечтать. О преображении - вот о чем. О том, чтобы стать другой. Понимаешь? Человек без мечты несчастен. Да и мир - тоже.
Вера было испугалась, но он снова заговорил - у него был красивый, журчащий голос, и она успокоилась.
Он рассказывал о долине Наска и египетских пирамидах, об Атлантиде и Стоунхендже, и Вера слушала его с замирающим сердцем, почти ничего не понимая, но млея от счастья: взрослый человек разговаривал с нею как с равной, не язвил, не насмехался и не посылал куда подальше, чтоб не мешала. От зеленого напитка у нее чуть-чуть кружилась голова.
Узнав, что Вера каждый вечер пропадает у фельдшера, мать спросила:
- Не лапает? Нет? Ну ладно… но смотри, импотенты и пидорасы - они хуже маньяков… - И со вздохом добавила: - Лучше б ты уроки учила, а то ведь тебе скоро четырнадцать, а ты только и знаешь, что жопой вертеть…
Сука Троцкий и в самом деле не лапал Веру. Она была для него благодарной слушательницей, другом, которого ему так не хватало. Он никогда не рассказывал о своей работе, о том, с чем имело дело каждый день, то есть о морге и мертвецах, - только о звездах и планетах, о космических путешествиях и инопланетянах. Световые годы, парсеки, пси-лучи, черные дыры, звезды-карлики, планеты-сироты, эксцентриситет, скафандры, анабиоз, гиперпространство, розуэлльский инцидент, энлонавты - вот о чем они говорили, фельдшер и девочка, потягивая волшебный зеленый напиток. Говорил, конечно, он, а она слушала с открытым ртом. А еще они смотрели фильмы - чаще всего это были "День, когда остановилась Земля" и "Близкие контакты третьего рода", а также "Секретные материалы" - серия за серией. Иногда Вера воображала себя агентом Скалли - у нее были такие же толстые ноги.
Возвращаясь домой, она долго не могла уснуть. Думала о космосе, о звездах и планетах, а потом засыпала и видела во сне эти золотые звезды, красные планеты и Суку Троцкого, который называл ее "виноградненькой", и это были хорошие сны.
Мечтать о большом и недостижимом было так легко и приятно…
Однако в городе при встрече с фельдшером Вера смущалась, терялась и даже норовила спрятаться, потому что в этой жизни они были не теми, кем были в той. Она ждала вечера, чтобы вернуться в ту жизнь, где они оба, Вера и Сука Троцкий, были настоящими.
У бабушки случилось воспаление легких, ее положили в больницу, и теперь Вере приходилось почти каждый вечер навещать старушку. Соседки по палате жадно разглядывали девочку. Они пытались понять, чем люди с темной кожей отличаются от людей с белой кожей, и удивлялись, когда узнавали, что Вера любит вареные яйца с майонезом и леденцы на палочке, по утрам чистит зубы и боится тараканов.
"Надо же! - ахала старушка Розанова. - Ну прямо как люди!"
В конце концов женщины сошлись на том, что негры - это почти что китайцы, от которых рукой подать до татар, а татары - они почти что русские, то есть свои.
В глубине больничного двора находился морг. Вере страсть как хотелось побывать в этом таинственном и страшном месте. И однажды, воспользовавшись тем, что дверь морга была приоткрыта, она проскользнула внутрь, в помещение, облицованное белым кафелем и освещенное тусклой лампой, и увидела Суку Троцкого. Он был в белом халате и клеенчатом желтом фартуке. Перед ним на столе, обитом жестью, лежала нагая женщина. Она была толстой и красивой. Фельдшер вдруг взял ее за руку и склонился к ее лицу так низко, что Вере показалось, будто он хочет поцеловать мертвую красавицу. Его узкое лицо показалось Вере зеленым, как у инопланетянина. Девочка попыталась представить себя голой и мертвой, лежащей на жестяном столе в круге света, один на один с Сукой Троцким, который, склонившись к ее лицу, держит ее за руку, они одни посреди черной Вселенной, среди грозно пылающих звезд и вращающихся планет, в ледяном безмолвии, в средоточии жизни, которую со всех сторон обступает бушующий мрак смерти, бессмысленной и безжалостной, и только его рука, только эта зеленая рука сулит спасение и оправдание, и Вере вдруг захотелось, чтобы фельдшер вот прямо сейчас взял ее за руку и склонился к ее лицу, и это так ее испугало, что она бросилась вон…
Ей показалось, что она ненароком проникла в какую-то тайну Суки Троцкого, и ее не удивило, когда он сказал на следующий день, что ему хотелось бы покинуть этот несчастный мир. Покинуть несчастный мир. Ей хотелось того же, и она надеялась, что Сука Троцкий знает, как это сделать. Конечно, он знал, но не хотел подвергать ее риску. Она настаивала. Она просила. Если бы умела умолять, она умоляла бы. И он сдался.
Первым делом они занялись изготовлением скафандра. Сука Троцкий принес комбинезон, разорванный пополам, и они сшили его застежкой-молнией. В качестве шлема использовали противогаз ГП-4у, поверх которого надевалась лыжная шапочка. Противогаз крепился к комбинезону при помощи скотча. На руки надевались перчатки до локтей из толстой резины - вроде тех, которыми пользуются врачи-рентгенологи, а на ноги - ботинки на толстой подошве, крепившиеся к штанинам опять же скотчем. В таком скафандре было трудновато ходить, а еще труднее - дышать, но после нескольких дней тренировок Вера чувствовала себя в этом снаряжении довольно неплохо.
Следующим этапом была ампулизация.
- Это больно? - спросила Вера.
- Сначала немножко больно, а потом ничего, - строгим голосом сказал Сука Троцкий. - Но без этого преображение невозможно.
Она влезла в комбинезон, надела противогаз, лыжную шапочку, перчатки до локтей и ботинки, легла на тахту и развела ноги. Сука Троцкий расстегнул на ней комбинезон. Вера волновалась, ей было жарко, она плохо видела сквозь запотевшие стекла противогаза. Когда Сука Троцкий приступил к ампулизации, она зажмурилась и прикусила губу.
Сначала было немножко больно, а потом ничего.
Когда все завершилось, она сняла комбинезон, подошла к Суке Троцкому, обняла его за талию, приподнялась на цыпочки, закрыла глаза и вытянула губы. Он сухо кашлянул и поцеловал ее в лоб.
- Шла б ты домой, виноградненькая моя, - сказал он. - Поздно уже. Мне завтра на работу.
Каждый вечер они разговаривали о звездах и планетах, потягивали волшебный зеленый напиток и занимались ампулизацией. Как-то Вера сказала, что это можно делать и без противогаза, голышом, как в кино, но Сука Троцкий прикрикнул, и больше она об этом не заикалась.
Когда Вера рассказала Суке Троцкому о своей беременности, он нахмурился, а потом сказал, что подготовка к полету завершена и завтра в полночь они могут покинуть эту планету.
- Мать знает? - спросил он.
- Что я, дура, что ли? - ответила Вера.
- Ну, значит, завтра, - повторил он, подталкивая ее к выходу. - Только никому не говори.
На следующий день она приняла душ, побрила подмышки, выдавила прыщик на носу, надела свежие трусики и кружевной бюстгальтер, сбрызнулась французскими духами, которые купила в пивном ларьке за углом, надела сережки с красными камешками, подвела глаза, накрасила губы, вылезла через окно в палисадник и, пригибаясь, побежала к Суке Троцкому.
Он ждал ее.
Они выпили на дорожку волшебного зеленого зелья, Сука Троцкий подхватил большую спортивную сумку со снаряжением и канистру с бензином. Вера взяла вторую канистру.
Было холодно, стемнело, накрапывал дождик.
Стараясь никому не попадаться на глаза, они свернули в проулок, спустились в овраг и двинулись к лесу. Им пришлось дважды останавливаться, чтобы Вера могла пописать и поблевать. Когда они вошли в лес, она спросила, куда они идут и далеко ли еще.
- На базу, - сказал Сука Троцкий. - Потерпи.
Через полчаса они вышли к бетонному забору, протиснулись между плитами и оказались на территории базы. Сука Троцкий хорошо ориентировался в темноте. Он уверенно двинулся к сараю с высокой крышей, Вера последовала за ним. Наконец они вышли на пустырь, на краю которого наклонно лежали две трубы.
- Здесь, - прошептал Сука Троцкий, расстегивая спортивную сумку. - Переодевайся.
Вера послушно сняла куртку, свитер, юбку и вдруг замерла.
- Ты чего? - шепотом спросил Сука Троцкий. - Торопиться надо!
- Дядя Саша… - Она сглотнула. - Дядя Саша, а мы правда улетим отсюда?
Вера еще никогда не называла его дядей Сашей и никогда не говорила таким голосом.
Она стояла перед ним в свежих трусиках и кружевном лифчике, обхватив себя руками за плечи, дрожа от холода, толстая и некрасивая, и он вдруг понял, что все это зря, все это не нужно, что все она понимала с самого начала - и про космос, и про ампулизацию, и про спасение и оправдание, и про мечты, и вот теперь она стоит перед ним голая и дрожащая, беременная, испуганная и все-все понимает, и Сука Троцкий взял ее за руку, кашлянул и сказал сдавленным голосом: "Ну ладно, Вера, виноградненькая, мы сейчас с тобой…", но тут вдруг кто-то из темноты страшно закричал: "Это кто там на хер ходит, а? Это кто там на хер?", и Сука Троцкий от неожиданности присел, и Вера присела, и Сука Троцкий прошипел: "Лезь туда… в трубу… да скорее же! И тихо сиди там, поняла? Тихо…", и она, насмерть перепуганная, полезла в трубу, поползла на четвереньках, ободрала колени, наконец нащупала что-то вроде сиденья, пристроилась, вся дрожа, поправила трусики и кружевной лифчик, взялась рукой за какую-то железку - то ли скоба, то ли рычаг - и замерла, вся дрожа, но через минуту не выдержала и позвала: "Дядя Саша…", и он откликнулся: "Сейчас, сейчас!", и она услыхала какое-то железное бряканье и пощелкивание, потом шипение и треск, и запах бензина стал особенно резким, пахнуло паленым, и Вера с силой свела бедра, чтобы не обмочиться, а когда гулкое бешеное пламя толкнуло ее в спину, зажмурилась, потянула рычаг на себя, закричала и - вся дрожа, горящая и ревущая, жаждущая преображения - покинула этот несчастный мир…
Взлет и падение Кости Крейсера
Четыре тысячи шестьсот семьдесят два килограмма червонного золота, в которое для блеска было добавлено высокопробное серебро, бамперы из чистейшей платины, около тысячи тридцатитрехкаратных бриллиантов по всему кузову, пуленепробиваемые стекла, ксеноновые фары, два скорострельных авиационных пулемета Шпитального-Комарицкого, двигатель мощностью шестьсот лошадиных сил, вместительный салон, отделанный ароматным алым шелком, черным бархатом и мягчайшей кожей, содранной с предателей, лучшие девушки, лучшее шампанское и лучший бензин - такой лимузин был только один на всем белом свете, и принадлежал он Косте Мигунову, бандиту и королю бандитов.
Когда-то это был "крайслер", но после переделок автомобиль стал напоминать какой-то военный корабль, какой-нибудь, например, крейсер. Так его и называли - золотой крейсер, а Костю, понятное дело, - Костей Крейсером.
Сын школьной уборщицы и спившегося одноногого кочегара, Костя начинал рядовым бойцом в бригаде рэкетиров. Он был курносым, тощим, жилистым и, конечно, проигрывал дружкам борцовской комплекции. Но зато у него был пес, стоивший десятка бандитов, вооруженных бейсбольными битами, цепями и кастетами.
Этот пес никого не боялся и ничего не просил. Огромный черный пес, у которого вместо левого глаза была язва, сочившаяся сладким гноем. Он всегда брал всё как свое - что еду, что сучку. Он жил без страха, все понимали, что и умрет он без трепета. Он вызывал у всех раздражение и злость, потому что он жил сам по себе. А если его ловили и били, он не скулил, но сражался, а если не мог сражаться, то терпел, а потом уползал в укромное место, чтобы зализать раны, и возвращался к прежней жизни. Он был не из тех, кто нуждается в боге или господине, но если ему вдруг вздумалось бы кому-то подчиниться, то он сам выбрал бы себе хозяина. Вот он и выбрал Костю, человека, который тоже жил сам по себе и никогда ни в ком не нуждался.
Пес ворвался в толпу мальчишек, которые в прибрежном ивняке избивали Костю, расшвырял всех и сел рядом - черная гора, гладкая блестящая шкура, могучие мышцы, огромные клыки, язва, сочащаяся сладким гноем. И все поняли, что с этим псом лучше не связываться, и с Костей - тоже.
Костя же даже не взглянул на собаку. Поднялся, вытер кровь и пошагал куда глаза глядят. Пес последовал за ним. И с того дня он всюду сопровождал Костю, хотя тот его не кормил и даже не пытался завязать с ним дружбу. Не гнал и не звал. Даже имени псу никакого не дал. Но теперь все знали, что всякий, кто покусится на Костю, будет иметь дело с черным псом. Он никогда сам не нападал на людей, но стоило кому-нибудь поднять руку на Костю, как в эту руку впивались огромные зубы черного пса.
Вот с этим псом Костя и пришел в бригаду рэкетиров. Постригся наголо, надел кроссовки, спортивные штаны с лампасами и короткую кожаную куртку - внешне стал как все. Типичный рядовой рэкетир, у которого, правда, был пес, стоивший десяти бандитов, вооруженных бейсбольными битами, цепями и кастетами.
Поскольку Костя был смышленым и упорным парнем, в питье знал меру, а любил только мороженое, уже через полгода он стал бригадиром, а через год обзавелся собственным бизнесом. Он не просто брал налог с владельцев магазинов и кафе, защищая их от других бандитов, но стал работать на паях с этими владельцами, обеспечивая своевременную поставку товара и полезные связи в пожарном и санитарном надзоре, милиции и других учреждениях, от которых зависела торговля.
Вскоре Костя стал арендатором, а потом и хозяином Фабрики.
Фабрика располагалась километрах в пяти-семи от Чудова, неподалеку от Кандаурова. Когда-то там выпускали что-то полувоенное, потом канцелярские товары, потом затеяли швейное производство, а когда и оно лопнуло, фабричные цеха стали сдавать в аренду.
Эти приземистые корпуса из красного кирпича были построены в конце XIX века, впоследствии предприятие много раз перестраивали и расширяли, оно обросло множеством пристроек, и в конце концов на обширной территории, обнесенной долгим бетонным забором, образовалось огромное скопление разномастных и разнокалиберных строений под железными, шиферными и толевыми крышами, с окнами и без, целый город, где запросто можно было заблудиться. В этих строениях размещались склады стройматериалов и бытовой химии, китайской одежды и вьетнамской обуви, авторемонтные мастерские, оптовые магазины и гаражи, подпольные порностудии, ликероводочные и швейные производства, а все проходы и проезды были загромождены стальными трубами, автопокрышками, штабелями досок и кирпича, ящиками, коробками, бочками и мешками.
Фабрика эта была Вавилоном, по улицам которого с утра до ночи сновали люди, грузовики, погрузчики, а после полуночи сюда стекались торговцы с Кандауровского рынка - для них здесь были устроены гостиницы, банки, кафе, бани, бильярдные и бордели.
Русские, украинцы, грузины, белорусы, азербайджанцы, чеченцы, узбеки, китайцы, сомалийцы - продавцы, водители грузовиков, охранники, бомжи, проститутки, наркоторговцы, грузчики, сварщики, электрики, каменщики, курьеры, проповедники и убийцы - всем находилось здесь место. Здесь они обретали кров, пищу, водку, гашиш, любовь, деньги, а иногда и смерть.
Поговаривали, что в фабричных подземельях были устроены даже свои тюрьмы и кладбища, где не было никаких различий между христианами, мусульманами, буддистами и гомосексуалистами.