- Да, акров десять.
- А как насчет абрикосов?
- О, еще бы! Прелестнейший фрукт - абрикос. Изящной формы, чудесного вкуса и с восхитительной косточкой. Акров двадцать я засажу абрикосами.
- Не пришлось бы только мексиканцам повозиться с водой. Найдется она тут под землей?
- Конечно, найдется, - сказал дядя. - Важно начать. Я предупрежу рабочих, чтоб они остерегались гремучих змей. Гранаты, - повторил он. - Персики. Абрикосы. Что бы такое еще?
- Инжир?
- Тридцать акров инжира.
- А как насчет тутовых ягод? Шелковица - очень красивое дерево.
- Тутовые ягоды, - сказал дядя. Он прищелкнул языком от удовольствия. - Красивое дерево, что и говорить. Дерево, которое я хорошо знал на родине. Сколько бы акров ты предложил?
- Акров десять.
- Отлично. Что еще?
- Оливы вот тоже красивые.
- О да, конечно. Десять акров олив. Еще?
- Ну, яблони вряд ли станут расти на такой земле.
- Не станут. Да я все равно не люблю яблок.
Он включил мотор, и мы пустились по сухой целине к такой же сухой дороге. Машина слегка подпрыгивала, пока мы не достигли дороги, а там мы поехали побыстрее.
- Вот еще что, - сказал дядя. - Когда мы приедем домой, ничего не говори об этой ферме нашим.
- Хорошо, сэр.
"Ферма? - подумал я. - Какая ферма?"
- Пусть это будет для них сюрпризом. Ты ведь знаешь, какова твоя бабушка. Я лучше сначала сделаю все, как задумал, а когда все будет готово, привезу на ферму всю семью и преподнесу им сюрприз.
- Хорошо, сэр.
- Ни одной душе ни слова.
- Хорошо, сэр.
Так вот, пришло время, и мексиканцы стали расчищать целину. За два месяца они расчистили что-то около десяти акров. Было их семеро. Работали они лопатами и мотыгами. Зачем их заставляли это делать, они понятия не имели. Все это им казалось очень странным, но они не роптали. Деньги им платили, а остальное их не касалось. Это были двое братьев со своими сыновьями. Однажды старший брат, Диего, очень вежливо спросил моего дядю, чем они тут, собственно говоря, занимаются.
- Сеньор, - сказал он, - простите, пожалуйста, зачем мы корчуем эти кактусы?
- Я буду возделывать эту землю, - сказал мой дядя.
Другой мексиканец спросил Диего по-мексикански, что сказал дядя, и Диего ему объяснил.
Они решили, что не стоит беспокоиться и говорить моему дяде, что у него из этого ничего не выйдет. Они спокойно продолжали корчевать кактусы.
Однако кактусы недолго оставались поверженными. На расчищенном месте буйно прорастали свежие колючие побеги. Дядю это прямо поразило.
- Чтобы избавиться от кактусов, - сказал я, - необходима глубокая вспашка. Нужно пропахать весь участок вчистую.
Дядя обсудил это дело с Райеном, который торговал сельскохозяйственными орудиями. Райен посоветовал дяде не возиться с лошадьми, а поступить по-современному: пускай по участку пройдёт трактор - он сделает годовую работу за один день.
И дядя мой купил трактор "Джон Дир". Это была великолепная машина. Механик от Райена научил Диего обращаться с трактором, и в следующий раз, когда мы с дядей приехали на участок, мы увидели вдали одинокий трактор - он тарахтел в беспредельном безмолвии пустыни. Это производило ужасное впечатление. Да и в самом деле было ужасно. Дядя мой нашел, что это прост чудесно.
- Прогресс, - сказал он. - Новый век наступил. Десять тысяч лет назад понадобилась бы сотня человек на целую неделю, а трактор сделал их работу за один день.
- Десять тысяч лет назад? Вы, верно, хотите сказать вчера.
- А хоть бы и так, - сказал дядя. - Современные удобства все равно ни с чем не сравнить.
- Трактор - какое же это удобство?
- А что же это, по-твоему? Разве водитель не сидит?
- Попробуй на нем устоять, - говорю я.
- Раз вам есть где сидеть, - сказал дядя, - это уже удобство. Свистеть ты умеешь?
- Да, сэр. Какой мотив вы хотите послушать?
- Не нужно мне никаких мотивов. Я хочу, чтобы ты посвистел этому мексиканцу на тракторе.
- Зачем?
- Да просто свистни. Пусть он узнает, что мы здесь и что мы довольны его работой. Он, должно быть, вспахал уже акров двадцать.
- Хорошо, сэр.
Я вложил в рот второй и третий пальцы обеих рук и засвистел изо всей силы. Вышло здорово громко. Но Диего, видно, не услышал. Он был довольно далеко. Но мы ведь сами шли по направлению к нему, и я не мог понять, зачем дяде так нужно, чтобы я свистел.
- Еще раз, - сказал он.
Я свистнул еще раз, но Диего не слышал.
- Громче, пожалуйста.
На этот раз я чуть не лопнул от натуги, а дядя заткнул пальцами уши. И мексиканец на тракторе услышал. Он сбавил скорость, развернулся и пошел пахать поле прямо по направлению к нам.
- Вы этого хотели от него? - спросил я.
- Ладно, все равно, - сказал дядя.
За каких-нибудь полторы минуты трактор подкатил к нам Мексиканец казался очень довольным. Он вытер грязь и пот с лица и сошел с трактора.
- Сеньор, - сказал он, - это чудесная штука.
- Я рад что вам нравится, - сказал дядя.
- Не хотите ли прокатиться? - спросил мексиканец.
Дядя не знал, что ответить. Он поглядел на меня.
- Валяй сперва ты. Покатайся немножко.
Диего влез на трактор и помог мне вскарабкаться. Он сел на металлическое сиденье, а я стал сзади и ухватил его за плечи. Трактор затрясся, подпрыгнул и двинулся с места. Он шел быстро и здорово шумел. Мексиканец сделал по полю большой круг и подвел трактор обратно к дяде. Я соскочил.
- Ладно, - сказал дядя мексиканцу. - Продолжайте свою работу.
И мексиканец повел трактор обратно к тому месту, где он пахал перед тем.
Воду из земли дяде удалось добыть только много месяцев спустя. Много скважин пробурили по всему участку, но вода на поверхность не подымалась. Были, конечно, у дяди и механические насосы, но вода все-таки не шла. Из Техаса прибыл водный специалист, по фамилии Рой, с двумя младшими братьями, и они принялись исследовать землю. Они сказали дяде, что добудут для него воду. У них ушло на это три месяца, вода была мутная, да и той было немного. Специалист сказал дяде, что со временем дело пойдет на лад, и уехал обратно в Техас.
Теперь половина земли была очищена и вспахана, и вода у нас была, так что настало время посадки.
Мы стали сажать гранатовые деревья. Они были самого высокого качества и очень дорогие. Мы посадили их штук семьсот. Сам я посадил сотню, дядя - тоже порядочно. У нас образовалась двадцатиакровая гранатовая роща у черта на куличках - посреди совершенно дикой пустыни. Это была самая очаровательная нелепость, которую только можно себе вообразить, и дядя был без ума от нее. Беда только, что деньги у дяди подходили к концу. И вот, вместо того, чтобы продолжать дело и засадить фруктовыми деревьями все шестьсот сорок акров, он решил посвятить все свои усилия время и деньги одной гранатовой роще.
- Это только на первое время, - говорил он. - Пока мы не начнем торговать гранатами и не выручим наши деньги обратно.
- Разумеется, сэр, - поддакивал я.
Я не был уверен, но мне почему-то казалось, что никаких годных плодов с этих маленьких деревцев мы не получим по крайней мере в течение двух или трех лет однако я ничего не сказал.
Рабочих-мексиканцев дядя рассчитал, и мы с ним взялись за хозяйство сами. У нас был трактор и участок земли, поэтому время от времени мы ездили на плантацию, гоняли трактор, выпахивали кактусы и взрыхляли почву между гранатовыми деревьями. Так продолжалось три года.
- Скоро уже, - говорил дядя, - на месте этой пустыни ты увидишь чудеснейший в мире сад.
Положение с водой, однако, все не улучшалось. Изредка начинала вдруг бить сильная, щедрая струя, в которой было совсем мало камешков, и дядя очень радовался, но на следующий день вода шла опять мутная, слабенькой струйкой. Гранатовые деревья храбро боролись за жизнь, но все не получали достаточно влаги, чтобы принести плоды.
Зацвели они только на четвертый год. Для дяди это было большим торжеством. Он совсем потерял рассудок от радости, когда увидел деревья в цвету.
Но ничего путного из этих цветов не вышло. Они были очень красивы, но и только. Редкие пурпурные цветы.
В тот год дядя снял урожай в три маленьких граната.
Один съел я, другой съел он, а третий мы выставили на самом виду у него в конторе.
На следующий год мне исполнилось пятнадцать лет. Много чудесных вещей случилось со мной за это время. Так, я прочел много хороших книг и ростом стал с моего дядю. Ферма все еще оставалась нашей тайной. Она стоила дяде кучу денег, но он по-прежнему не терял надежды, что очень скоро начнет торговать гранатами, вернет свои деньги и осуществит свой план создания сада в пустыне.
Деревца развивались неважно. Они немножко подросли, но это было едва заметно. Многие из них завяли и погибли.
- Это нормально, - говорил дядя. - Двадцать деревьев на акр - это потеря нормальная. Новых мы пока не будем сажать. Сделаем это позже.
Помимо всего, он еще выплачивал деньги за землю.
На следующий год он снял со своего сада штук двести гранатов. Собирали урожай мы с ним вдвоем. Гранаты эти выглядели довольно жалко. Мы упаковали их в красивые ящики, и дядя отправил товар одному оптовому торговому дому в Чикаго. Всех ящиков было одиннадцать.
Целый месяц мы не получали от торгового дома никакого ответа, и вот однажды ночью дядя заказал междугородний телефонный разговор. Оптовый торговец д’Агостино сказал дяде, что гранатов никто не берет.
- Почем вы спрашиваете за ящик? - кричал в телефон дядя.
- Один доллар, - кричал в ответ д’Агостино.
- Это мало, - кричал дядя. - Я хочу пять долларов за ящик, и ни цента меньше.
- Их не берут и по доллару за ящик, - кричал д’Агостино.
- Почему не берут? - кричал дядя.
- Люди не знают, что это такое, - кричал д’Агостино.
- Что же вы за делец, в таком случае? - кричал дядя. - Это гранаты. Я хочу по пять долларов за ящик.
- Я не могу их продать, - кричал торговец. - Я сам съел один гранат и не нахожу в них ничего замечательного.
- Вы с ума сошли, - кричал дядя. - Нет во всем мире других таких фруктов, как гранаты. Пять долларов ящик - да это ведь даром.
- А что с ними прикажете делать? - кричал д’Агостино. - Я не могу их продать. Они мне ни к чему.
- Понимаю - просипел дядя. - Отправьте их обратно срочным грузом.
Телефонный вызов стоил дяде семнадцать долларов.
Итак, одиннадцать ящиков вернулись обратно.
Почти все гранаты мы с дядей съели сами.
На следующий год дядя не мог уже больше платить за землю. Он вернул бумаги человеку, который продал ему участок. Я был в это время в конторе.
- Мистер Гриффит, - сказал дядя. - Я вынужден вернуть вам вашу собственность, но хочу попросить вас об одном одолжении. Двадцать акров я засадил гранатовыми деревьями и был бы вам очень признателен, если бы вы позволили мне приглядывать за ними.
- Приглядывать за ними? - сказал мистер Гриффит. - Чего ради?
Дядя пытался ему объяснить, но не мог. Слишком трудно что-нибудь втолковать человеку, если он вам не сочувствует.
И вот дядя потерял и землю, и деревья.
Года три спустя мы с дядей съездили туда на машине и прошли в гранатовую рощу. Все деревья погибли. Почва снова заросла кактусами и колючими кустарниками. Если не считать маленьких мертвых гранатовых деревьев, все здесь было в точности так, как всегда, с первых дней сотворения мира.
Мы прошлись по гранатовой роще и вернулись к машине.
Сели в машину и поехали обратно в город.
Мы ничего не сказали друг другу, потому что у нас было слишком много что сказать, но слов для этого не было.
Он, можно сказать, наш будущий поэт
В ту пору, когда я был четырнадцатым по успеваемости учеником из пятнадцати в моем третьем классе, Совет попечителей Эмерсоновской школы как-то на досуге надумал обсудить наши дела.
Случилось это давным-давно.
Лет мне было около девяти или, самое большее, десяти, и характера я был на редкость покладистого.
В те дни Совет попечителей обычно не поднимал особенного шума по поводу детишек захолустного городка, и если кто-то из них казался, скажем, туповатым, то Совет считал это в порядке вещей и ничего не предпринимал.
Правда, к нам захаживали время от времени священники из пресвитерианской церкви и, вглядываясь в море ребячьих лиц, обращались к учащимся с такими словами: "Вы - будущие лидеры Америки, будущие капитаны ее индустрии, будущие государственные мужи и, можно сказать, будущие поэты". Подобные беседы неизменно доставляли мне удовольствие, потому что я любил воображать своих дружков, таких, как Джимми Вольта или Фрэнки Суза, в роли будущих капитанов индустрии.
Я знал их как облупленных.
Они здорово играли в бейсбол, но были от природы круглыми дураками, или, выражаясь более научным языком стопроцентными кретинами - здоровыми, сильными и жизнерадостными. Представить себе, что они разовьются в капитанов индустрии, было невозможно, да они ими и не стали. Если спросили бы их самих, кем они хотят стать, они ответили бы, нисколько не покривив душой: "Не знаю. Наверно, никем".
Но вообще-то наш Попечительский Совет не питал столь возвышенных надежд относительно тех юных сорванцов, которых он стремился лишь обучить чтению и письму.
Тем не менее в один прекрасный день, как я уже говорил, Совет надумал обсудить на досуге наши дела и в результате семичасовых размышлений пришел к выводу, что необходимо подвергнуть всех учеников бесплатных средних школ тщательному медицинскому обследованию, с тем чтобы по возможности разгадать тайну воистину поразительного здоровья юных обитателей трущоб. Ведь если верить документальным данным, многократно публиковавшимся и сведенным в таблицы, то у каждого из жителей моего квартала должна была быть голова неправильной формы, впалая грудь, искривленный позвоночник и глухой голос, у каждого должна была наблюдаться вялость, расстройство нервной системы и еще шесть или семь других менее тяжелых органических дефектов.
Однако любой из учителей бесплатных средних школ знал, что у этих сорванцов головы были безукоризненно правильной формы, грудь колесом, отличная осанка и громкие голоса, и если они от чего-нибудь и страдали, то разве лишь от избытка энергии и постоянного зуда выкинуть очередной фокус.
Одним словом, что-то тут было не то.
Совет попечителей решил выяснить, в чем же тут дело.
И он выяснил.
Многократно публиковавшиеся и сведенные в таблицы документальные данные оказались ошибочными.
Тогда-то как раз я и узнал впервые, с радостью и негодованием, что я - будущий поэт. Помню, как вместе с шестьюстами другими будущими государственными мужами я предстал однажды в полдень перед комиссией в актовом зале и как старенькая мисс Огилви своим ясным истеричным сопрано пропела мое имя.
Настал мой черед подняться по семнадцати ступенькам на сцену, выйти на середину, раздеться до пояса, сделать вдох-выдох и дать себя обмерить с ног до головы.
На какой-то момент я растерялся, не зная, что делать, но тут же во мне родилось неодолимое желание показать им, на что я способен, и я так и поступил, к смятению и ужасу всего Попечительского Совета, трех престарелых докторов, полудюжины медицинских сестер и шестисот будущих капитанов индустрии.
Вместо того, чтобы подняться по семнадцати ступенькам, я взял и прыгнул на сцену.
Помню, что старенькая мисс Огилви, обернувшись к школьному инспектору м-ру Рикенбекеру, с опаской прошептала: "Это Гарогланян. Он, можно сказать, наш будущий поэт".
М-р Рикенбекер бросил на меня быстрый взгляд и сказал:
- Вижу. А на кого он так зол?
- На общество, - сказала мисс Огилви.
- Я тоже зол на общество, - сказал м-р Рикенбекер. - Но бьюсь об заклад, что пригнуть так не смогу. И хватит об этом.
Тем временем я скинул рубаху и предстал перед комиссией по пояс голый, с темнеющими на груди волосами.
- Видите? - сказала мисс Огилви. - Писатель.
- Вдыхай, - сказал м-р Рикенбекер.
- Сколько времени? - спросил я.
- Сколько выдержишь, - сказал м-р Рикенбекер.
Я начал вдох. Прошло четыре минуты, а я все еще вдыхал. Члены комиссии, естественно, были несколько озадачены. Они даже устроили небольшое совещание, пока я продолжал вдыхать. После двухминутных дебатов было принято решение просить меня остановиться. Мисс Огилви объяснила, что если они не попросят меня об этом, то скорей всего я буду вдыхать до вечера.
- На сегодня хватит, - сказал м-р Рикенбекер.
- Уже? - сказал я. - Но я еще и не начинал.
- Теперь выдыхай, - сказал он.
- Сколько времени? - спросил я.
- Господи! - только и промолвил м-р Рикенбекер.
- Лучше ответьте ему, - сказала мисс Огилви, - а то он будет выдыхать до вечера.
- Три-четыре минуты, - сказал м-р Рикенбекер.
Я выдыхал четыре, пока меня не попросили одеться и уходить.
- Ну как? - спросил я у комиссии. - Все в порядке?
- Не будем больше об этом, - сказал м-р. Рикенбекер. - Пожалуйста, уходи.
На следующий год наш Попечительский Совет окончательно решил не прибегать больше к медицинским обследованиям. Все было хорошо, пока обследованию подвергали будущих капитанов индустрии и будущих государственных мужей, но когда настала очередь будущих поэтов, дело пошло вкривь и вкось, все потеряли голову, и никто уже не знал, ни что делать дальше, ни что обо всем этом думать.
Пятидесятирядовый пробег
Мне было двенадцать лет в тот год, когда пришло письмо из Нью-Йорка, после которого я решил стать самым сильным человеком в округе. Письмо это было от моего друга Лайонела Стронгфорта. Незадолго до этого я вырезал купон из журнала "Смелые мореплаватели", подписал его, вложил в конверт и отослал по почте мистеру Стронгфорту. Он ответил мне сразу же. С увлечением, доходившим до неподдельного восторга, он писал, что я, мол, несомненно, человек исключительного ума, что во мне заложены исполинские возможности и что, в отличие от обычных, заурядных людей, болтунов и фантазеров, из меня со временем выйдет какая-нибудь знаменитость.
Его мнение обо мне мало чем отличалось от моего собственного. Мне было очень приятно получить столь красноречивое подтверждение моих мыслей, в особенности из Нью-Йорка, да еще от человека, обладающего самой-широкой грудной клеткой в мире.
К письму было приложено несколько фотографий мистера Стронгфорта, весь костюм которого состоял из куска леопардовой шкуры. Это был огромный детина, а ведь когда-то, по его словам, он был тщедушным. Он был весь с головы до ног покрыт тугими мускулами и, наверное, мог бы поднять автомобиль типа "форда" 1920 года и опрокинуть его вверх колесами.
Было честью иметь его своим другом.
Но вот беда - у меня не хватало денег. Не помню, сколько именно набралось бы у меня к началу нашего знакомства, но это была сумма, о которой и говорить не стоило. Горя желанием отблагодарить мистера Стронгфорта за его восторги, я в то же время не знал, в каких словах объяснить ему свое безденежье, чтобы при этом сразу же не оказаться в его глазах болтуном и фантазером.