- Если вы когда-нибудь услышите, что одиннадцатилетний мальчуган - самый блестящий ученик в школе, где пятьсот мальчиков, - не обращайте внимания. Ради всего святого, что в нем может быть замечательного?! Или ему не одиннадцать лет? Ты плохая мать, вот что тебе скажу. Гони бедного парня на свежий воздух, пусть поплавает в речке со своими братьями. Бедняжка даже не умеет как следует смеяться. А ты приходишь ко мне рано утром и заявляешь, что он блестящий мальчик. Ступай отсюда.
Но, несмотря даже на это, парень на всех парах мчался вперед, перелистывал страницы книг днем и ночью, в праздники и воскресенья, так что вдобавок ко всему пришлось ему нацепить на нос очки, отчего вид у него сделался еще более жалким. Каждый раз, когда собиралась семья, старик обводил всех взглядом и при виде Тиграна стонал:
- О господи, посмотрите на этого философа. Ну ладно, мальчик, поди сюда.
Тигран подходил и вытягивался перед ним.
- Итак, - говорил дедушка, - ты читаешь книги. Прекрасно. Тебе сейчас одиннадцать лет. Поблагодарим бога за это. Теперь скажи, что ты знаешь? Чему ты выучился из книг?
- Я не могу рассказать об этом по-армянски, - говорил мой кузен.
- Понятно, - говорил старик, - расскажи по-английски.
Мой младший кузен, одиннадцати лет от роду, произносил речь обо всех замечательных вещах, вычитанных из книг. Это было в самом деле удивительно. Он знал все даты, имена, причины и следствия.
Это было прекрасно, уныло, печально.
Дедушка неожиданно перебивал мальчика:
- Ты что, попугай? - рычал он.
И все же мне порой казалось, что старику нравится это странное явление в роду Гарогланянов. Книжники - все дураки, так же как и ораторы, но во всяком случае наш оратор и книжник не похож на остальных. Ну хотя бы тем, что моложе и говорит куда яснее.
По этой причине, а также из-за упорного желания Тиграна следовать своим наклонностям Гарогланяны возвели его в ранг семейного ученого и оратора и разрешили ему заниматься чем заблагорассудится.
В 1920 году школа имени Лонгфелло организовала вечер, программа которого состояла из: 1) клуба веселых песен, 2) спектакля "Юлий Цезарь" и 3) доклада Тиграна Гарогланяна "Была ли напрасной первая мировая война?"
В назначенное время все Гарогланяны сидели в зале. Они выслушали ужасное пение, посмотрели кошмарного "Юлия Цезаря", а затем прослушали первого и единственного Гарогланяна-оратора, моего кузена Тиграна, второго сына дяди Зораба.
Речь была что надо: драматична, законченна, умна и потрясающе убедительна. Вывод был такой, что мировая война велась не напрасно, что Демократия спасла мир. Все в зале были поражены и бешено аплодировали.
Для дедушки это было уже слишком. Во время самой бурной овации старик вдруг громко расхохотался. Хотя, признаться, речь получилась действительно удачной. Самая хорошая среди подобных речей, среди всякой чепухи этого рода. Во всяком случае, нам тут было чем гордиться.
Вечером дедушка подозвал к себе Тиграна и сказал:
- Я выслушал твой доклад. Все было отлично. Ты говорил о войне, в которой погибло несколько миллионов человек. Насколько я понял, ты доказал, что война велась не напрасно. Скажу тебе, я даже доволен. Столь внушительное и прекрасное утверждение могло сойти лишь с уст одиннадцатилетнего парня, который верит в то, что говорит. От взрослого мужчины я вряд ли снес бы такое чудовищное утверждение. Продолжай свое изучение жизни по книгам; если проявишь усердие и глаза не подведут тебя, то к шестидесяти семи годам ты поймешь всю невероятную глупость того, что так невинно произнесли сегодня твои уста на чистейшем английском языке. Во всяком случае я горжусь тобой, как и другие члена семьи Гарогланянов. А теперь все можете идти. Я хочу спать. Мне не одиннадцать лет. Мне шестьдесят семь.
Все встали и ушли, кроме меня. Я остался и увидел, как дедушка скинул башмаки, и услышал, как он вздохнул и проговорил:
- Ах, эти удивительные сумасшедшие дети этой удивительной сумасшедшей семьи!
Старомодный роман с любовными стихами и всем прочим
Мой кузен Арак был на полтора года младше меня, круглолицый, смуглый, с прекрасными манерами. И это не было притворством: хорошие манеры были для него так же естественны, как для меня - дурные. В школе, там, где Арак легко выходил из самого затруднительного положения с помощью милейшей улыбки, которая обнажала его редкие верхние зубы и расплавляла каменное сердце нашей учительницы, мисс Дафни, - там я, бывало, стремился доискаться сути происшествия и шумно и энергично доказывал, что виновата сама мисс Дафни или кто-нибудь еще, только не я, и готов был дойти хоть до Верховного суда, лишь бы доказать свою невиновность.
Обычно меня отсылали к директору. Иногда я получал трепку за то, что вступал в прения с мистером Деррингером, нашим директором, который спорщиком был никудышным. Как только я припирал его к стенке, он тотчас же хватался за ремень.
Арак был не такой; он и не думал бороться за справедливость. Смышленностью, в отличие от меня, он тоже далеко не блистал, но хотя был младше меня на полтора года, учился со мной в одном классе. Обычно споры с учителями я выигрывал, но вместо того, чтобы с радостью от меня избавиться, они отказывались перевести меня в следующий класс - в надежде, вероятно, выиграть спор у второгодника и таким путем расквитаться со мной. Вот почему вышло так, что я оказался самым старшим учеником в пятом классе.
Однажды мисс Дафни взялась доказать всему свету, что я и никто иной был автором написанных на классной доске стихов, в которых говорилось, что мисс Дафни влюблена в мистера Деррингера и что она - уродина. Но автором стихов был не я, а мой кузен Арак. Я не стал бы писать стихов о мисс Дафни, а написал бы о чем-нибудь более стоящем. Однако мисс Дафни, не называя имен, но с линейкой в руке стала за моей партой и сказала:
- Я намерена выяснить, кто совершил это безобразие на доске, и уж добьюсь того, что он будет примерно наказан.
- Он? - сказал я. - А откуда вы знаете, что это мальчик, а не девочка?
Мисс Дафни ударила меня линейкой по пальцам правой руки.
Я вскочил и сказал:
- Не смейте бить меня по пальцам. Я на вас буду жаловаться.
- Сядь, - сказала мисс Дафни.
Я сел. Она схватила меня за правое ухо, которое давно потеряло форму, оттого что за него постоянно хватались мисс Дафни и другие учителя.
Я сел на место и тихо, почти неслышно, сказал:
- Вы еще услышите обо мне.
- Придержи язык, - сказала мисс Дафни. И хотя я был зол, как черт, я высунул язык и придержал его пальцами, а маленькие японские, мексиканские, армянские, греческие, итальянские, португальские и обыкновенные американские мальчики и девочки, которые, как всегда, ожидали от меня представления, разразились хохотом. Мисс Дафни взмахнула линейкой и нечаянно задела меня по носу. Это было тем более оскорбительно, что нос у меня был тогда, как и теперь, основательный. Маленького носа линейка не зацепила бы, и я принял жест мисс Дафни за тонкий намек на размеры моего носа.
Я схватился ушибленной рукой за потревоженный нос и опять вскочил на ноги.
- Вы сами сказали, чтобы я придержал язык, - сказал я и стал утверждать, что я не сделал ничего дурного, в точности выполнил ее приказание и поэтому невиновен, а значит, не заслужил ни разбитой руки, ни оцарапанного носа.
- Ну, ну, умерь свой пыл, - сказала мисс Дафни. - Я не желаю больше терпеть твои глупости. Веди себя прилично.
Я отнял руку от носа и начал вести себя прилично. Я улыбался, как пай-мальчик, подносящий своей бабушке красное яблочко.
Мои зрители ревели от смеха, а мисс Дафни уронила линейку, бросилась ко мне, споткнулась о парту, упала, вскочила - и пошла гонять меня по всей комнате.
"Опять я влип, - говорил я себе, пока мисс Дафни гоняла меня по классу. - Опять попал в дурацкую историю, которая непременно кончится убийством, а мой кузен Арак, единственный виновник всего, знай себе сидит да посмеивается. Нет справедливости на земле".
Когда мисс Дафни меня наконец поймала, или, вернее, когда я дал себя поймать, потому что не хотел получить еще более строгое наказание от мистера Деррингера, произошла настоящая свалка: мисс Дафни пыталась выдавить мне глаза, оторвать уши, пальцы и руки, а я старался ее убедить, что она должна быть мягкой и женственной.
Когда она выдохлась, я вернулся на место, и снова речь пошла о главном преступлении: кто автор любовных стихов на доске?
Мисс Дафни привела в порядок волосы и одежду, отдышалась, потребовала тишины и после нескольких мгновений молчания, когда было слышно, как тикают часы, заговорила:
- Я буду спрашивать всех по порядку: не ты ли написал эти безобразные стишки на доске? И я надеюсь услышать правду. Если вы мне солжете, я все равно обнаружу виновника, и он будет наказан еще строже.
И она стала спрашивать всех мальчиков и девочек по порядку, не они ли написали эти стихи, и конечно же, они отвечали, что нет. Она спросила моего кузена Арака, и он тоже сказал, что нет. Тогда она спросила меня, и я ответил "нет", и это была правда.
- Ступай к директору, - сказала она. - Лгунишка!
- Никаких стихов я ни на какой доске не писал, - сказал я, - И вовсе я не лгунишка.
Мистер Деррингер принял меня не очень восторженно. Через две минуты из класса явилась Сузи Кокомото с донесением от мисс Дафни, где описывалось мое злодеяние. И не только описывалось, но и цитировалось. Мистер Деррингер прочел донесение, загримасничал, заулыбался, щелкнул подтяжками, кашлянул и сказал:
- Зачем ты написал эти стишки?
- Ничего я не писал, - сказал я.
- Разумеется, ты будешь говорить, что не писал, но зачем ты все-таки это сделал?
- Ничего я не делал, - сказал я.
- Не упрямься, - сказал мистер Деррингер. - Это тревожные слухи, и распространять их не следует. Откуда ты знаешь, что мисс Дафни в меня влюблена?
- А она и впрямь влюблена? - спросил я.
- Ну, - сказал мистер Деррингер, - здесь так говорится. Отчего у тебя такое впечатление? Может быть, ты заметил, что она смотрит на меня с восхищением или еще как-нибудь?
- Да не замечал я, чтоб она с чем-то на вас смотрела, - сказал я. - Может, вы сами в нее влюблены?
- Это требует уточнения, - сказал мистер Деррингер. - В общем, стихи не плохие. Вот только одно… Ты в самом деле находишь, что мисс Дафни так некрасива?
- Не писал я этих стихов, - сказал я. - Я так вообще не пишу.
- Ты хочешь сказать, что на доске не твой почерк? - спросил мистер Деррингер.
- Да, - сказал я, - и, кроме того, я не пишу таких стихов, как эти.
- Но ты признаешь, что вообще-то пишешь стихи?
- Вообще-то стихи я пишу, - сказал я, - только не такие.
- Распространять такую молву… - продолжал мистер Деррингер. - Да ты понимаешь, что делаешь?
- Я понимаю только одно, - сказал я. - Я этих стихов не писал.
- Что до меня, - сказал мистер Деррингер, - я нахожу, что мисс Дафни совсем не так уж дурна. Напротив, она привлекательна.
- Ну и прекрасно, - сказал я. - Все, что я хочу, это не отвечать за чужие грехи.
- А все-таки эти стихи мог написать ты, - сказал мистер Деррингер.
- Эти - нет. Я написал бы лучше.
- Что значит лучше? Красивее? Или оскорбительнее?
- Конечно, красивее. Только не о вашей мисс Дафни.
- Вот оно что, - сказал мистер Деррингер. - Я готов был усомниться, что ты автор этих стихов, но теперь ты меня убедил. Стихи написаны тобою. Поэтому я должен тебя наказать.
Я вскочил и стал спорить:
- Вы хотите задать мне трепку за то, чего я не делал. Ладно, вы еще услышите обо мне.
И он задал мне трепку, и вся школа меня услышала. Я вернулся в класс прихрамывая.
Стихи с доски были стерты. Все было опять как следует. Преступник должным образом наказан, стихи уничтожены, порядок в пятом классе восстановлен.
Мой кузен Арак сидел тихонько, любуясь темными локонами Алисы Бовард.
Как только началась перемена, я сбил его с ног и сел на него верхом.
- За твою пакость на доске я получил трепку, - сказал я, - так что не вздумай больше писать.
Однако на следующий день поутру на доске красовались новые стихи, написанные, несомненно, рукой моего кузена Арака и, несомненно, в его стиле, а мисс Дафни опять собиралась изобличить и покарать преступника.
Когда я вошел в класс, увидел стихи и понял, как обстоит дело, я возмутился. Арак зашел слишком далеко. Я стал ругать его по-армянски. А он будто оглох, и мисс Дафни вообразила, что моя речь относится к ней.
- Вот что, - сказала она, - говори на языке, понятном для всех, если у тебя есть что сказать.
- Мне нужно сказать только то, что я не писал этих стихов. И вчера тоже. Если я опять попаду в историю из-за этих паршивых стихов, кое-кто обо мне еще услышит.
- Сядь.
После переклички мисс Дафни исписала целый лист бумаги, включив туда новые стихи, и велела мне отнести записку директору.
- С какой стати? - говорю я. - Я не писал никаких стихов.
- Делай, что тебе сказано! - приказала мисс Дафни.
Я подошел к ее столу и протянул руку за запиской. Мисс Дафни ударила меня по руке, линейкой. Я отскочил от нее подальше и закричал:
- Не стану я носить ваши любовные записки!
Это, конечно, было чересчур. Мисс Дафни не выдержала и бросилась на меня. Я же был так зол на кузена Арака, что увернулся и прыгнул на него. Он притворился невинной жертвой и даже будто не сопротивлялся, но был такой ловкач, что вышел невредимым, тогда как я растянулся во весь рост на полу.
Тут-то мисс Дафни меня и настигла. Победа осталась за нею.
Когда я явился с докладом к директору, я был весь в синяках и царапинах, а любовная записка мисс Дафни к мистеру Деррингеру была измята и местами порвана.
- Что это ты так редко заглядываешь? - сказал мистер Деррингер. - Ну, давай сюда записку. Поглядим, что ты там учинил на этот раз.
Он взял записку, развернул, разгладил ее на столе и медленно стал читать. Он перечел записку несколько раз. Он был очень доволен и, насколько я мог судить, влюблен. Он повернулся ко мне с широкой улыбкой и собирался дать мне новый нагоняй за то, что я считал мисс Дафни уродиной.
- Я не писал стихов, - поспешно сказал я. - И вчера тоже. Ничего мне от вас не нужно, я хочу только получить какое ни на есть образование. Чтобы можно было жить и давать жить другим.
- Ладно, ладно, - сказал мистер Деррингер.
Он был совершенно доволен.
- Если вы в нее влюблены, - сказал я, - дело ваше, а меня оставьте в покое.
- Все-таки, по-моему, о наружности мисс Дафни ты мог бы выразиться полюбезнее, - сказал мистер Деррингер. - Если ты ее считаешь дурнушкой, другие, может быть, этого не находят.
Ох, и надоело же мне это: ничем его не проймешь!
- Хорошо, - говорю. - Завтра я буду любезнее.
- Вот это уже лучше, - сказал мистер Деррингер. - А теперь я тебя накажу.
Он протянул руку к нижнему ящику стола, где лежал его ремень.
- Ну, нет, - говорю. - Если вы меня накажете, я не буду любезнее.
- А как же быть с сегодняшними стихами? - сказал мистер Деррингер. - За них-то я должен тебя наказать? Ну, а завтра посмотрим.
- Нет, - говорю, - номер не пройдет.
- Ну хорошо, - говорит мистер Деррингер. - Только смотри - будь полюбезнее.
- Ладно, постараюсь, - говорю. - Можно теперь идти?
- Да, да, - сказал он. - Я подумаю.
Я направился к выходу.
- Погоди-ка минутку, - сказал мистер Деррингер. - Каждый поймет, что тут дело нечисто, если не будет слышно, как ты ревешь. Поди-ка сюда да пореви как следует, а потом ступай себе с миром.
- Реветь? - сказал я. - Как же мне реветь, когда меня не трогают?
- А ты постарайся, - сказал мистер Деррингер. - Просто вопи погромче, как будто тебе очень больно. У тебя это выйдет.
- Вот уж не знаю.
- Я буду стегать ремнем вот по этому стулу, а ты реви, - сказал мистер Деррингер. - Десять раз подряд.
- Думаете, сойдет?
- Конечно, сойдет. Валяй.
Мистер Деррингер хлестнул ремнем по стулу, а я постарался взреветь, как накануне, но получилось у меня это не очень-то естественно. Звук вышел какой-то фальшивый.
Мы были увлечены этим делом, когда в кабинете появилась мисс Дафни собственной персоной. Из-за шума мы ее не сразу заметили.
На десятом ударе я обернулся к мистеру Деррингеру и сказал:
- Стоп, уже десять.
И тут я увидел мисс Дафни. Она стояла ошеломленная, с разинутым ртом.
- Еще немножко, сынок, - сказал мистер Деррингер. - Чтоб в полную меру.
Я не успел его предупредить, что вошла мисс Дафни, и он опять принялся хлестать стул, а я заревел, как прежде.
Ну и нелепость!
Тут мисс Дафни кашлянула, мистер Деррингер обернулся и узрел ее, свою возлюбленную.
Она молчала. Она потеряла дар речи. Мистер Деррингер улыбнулся. Он был очень смущен и стал размахивать ремнем безо всякого толка.
- Я наказываю мальчика, - сказал он.
- Понимаю, - сказала мисс Дафни.
Но она не понимала. Во всяком случае, не вполне.
- Я не потерплю среди учеников нашей школы нахалов, - сказал мистер Деррингер.
Он был безумно в нее влюблен. Размахивая ремнем, он пытался хоть как-нибудь поднять себя в ее глазах. Однако мисс Дафни совсем не оценила такой формы наказания; когда вместо мальчишки секут стул и мальчишка при этом ревет, - значит, они оба, и мужчина и мальчик, просто издеваются над правосудием и над ее преданной любовью! Она кинула на директора весьма ядовитый взгляд.
- О! - сказал мистер Деррингер. - Вы хотите сказать, я ударял по стулу? Но это мы только репетировали, правда, сынок?
- Нет, неправда, - сказал я.
Мисс Дафни, разъяренная, повернулась и исчезла, а мистер Деррингер опустился на стул.
- Смотри-ка, что ты наделал, - сказал он.
- А что же, - говорю, - если вы собираетесь завести с ней роман, - на здоровье, пожалуйста, но меня в это дело не вмешивайте.
- Да, - сказал мистер Деррингер, - вот оно как, ничего не поделаешь.
Он совсем приуныл.
- Ладно, - добавил он - ступай в класс.
- Только я хочу, чтобы вы знали, что я не писал этих стихов.
- Какое это имеет значение?
- Я думал, вам, может быть, интересно.
- Все равно слишком поздно, - сказал он. - Теперь она больше не станет мной восхищаться.
- А почему бы вам самому не написать ей стихов? - спросил я.
- Я не умею писать стихов, - сказал мистер Деррингер.
- Ну, тогда, - говорю, - попробуйте как-нибудь иначе.
Когда я вернулся в класс, мисс Дафни была со мной очень вежлива. Я с ней тоже. Она знала, что я все знаю, и понимала, что со мной шутки плохи: ведь я мог либо расстроить ее роман, либо сделать так, что она выйдет замуж за директора, так что держалась она со мной дружелюбно.