И вот мистер Мак-Грегор встал и ушел с этим молодым человеком, а на следующий день мой отец сильно проголодался и сказал:
- Джонни, сходи-ка в лавку к мистеру Козаку и достань чего-нибудь поесть. Ты ведь сумеешь это, Джонни. Все равно, принеси что сможешь.
- Мистеру Козаку нужно сперва уплатить пятьдесят пять центов, - сказал я. - Он не даст нам ни крошки без денег.
- Ступай, ступай, Джонни, - сказал мой отец. - Ведь ты всегда сумеешь уломать этого славного словацкого джентльмена.
И я отправился в лавку к мистеру Козаку и стал обсуждать китайский вопрос с того самого места, на котором остановился в прошлый раз. Мне стоило огромиых трудов уйти из лавки не с пустыми руками. Я добился пакетика птичьего корма и баночки кленового сока.
Отец и говорит:
- Джонни, как бы такая еда не повредила старой леди.
И в самом деле, наутро мы услыхали, что бабушка щебечет совсем как канарейка, а отец еще и говорит:
- Как же это я, черт возьми, напишу великую поэму, сидя на одном птичьем корму!
Парикмахер, у дяди которого дрессированный тигр отгрыз голову
Мисс Гамма говорила, что мне нужно постричься; мама говорила, что мне нужно постричься; мой брат Грикор говорил, что мне нужно постричься.
Все говорили:
- Когда ты наконец пострижешься?
Был в нашем городе очень крупный торговец виноградом, по имени Хентингтон, который каждый день покупал у меня вечернюю газету. Это был человек двухсот сорока фунтов весом, у "его было два "кадиллака", шестьсот акров земли под виноградом аликанте, больше миллиона долларов в банке, а голова у него была маленькая, совсем лысая. Он посылал людей с железнодорожных складов за шесть кварталов взглянуть на мою голову.
- Ай да Калифорния, что и говорить! - кричал он часто на всю улицу. - Вот где климат, вот где здоровье! Боже мой, что за волосы!
Мисс Гамма очень резко высказывалась о моей голове.
- Я не называю имен, - говорила она, - но если один молодой человек из нашего класса не сходит в парикмахерскую в ближайшие дни, его переведут в исправительную школу.
Имен она не называла, только при этом смотрела на меня.
- Это что за фантазия? - сказал мой брат Грикор.
- А ты помнишь Самсона? - говорю я. - Помнишь, как он разъярился, когда его остригли?
- Это совсем другое дело, - сказал Грикор. - Ты не Самсон.
- Ах, нет? - говорю. - А ты почем знаешь? Откуда тебе известно?
Однажды я спал на траве под ореховым деревом в нашем дворе. С дерева слетел на траву воробей и, прочирикав мне что-то в самое ухо, разбудил меня. Стоял теплый зимний день, и весь мир спал. Повсюду было тихо. Никто никуда не спешил. Вокруг царило одно только радостное безмолвие. Ах, господи, до чего хорошо было жить! Как хорошо, когда на свете есть у вас маленький домик с большой верандой для долгих летних дней и вечеров. Комнаты со стульями, столами и кроватями. Пианино. Печка. Картинки из воскресного журнала на стенах. Хорошо жить на свете!
Я был так доволен всем окружающим, что стал мечтать о разных местах, которых никогда не видел. Волшебные города мира: Нью-Йорк, Лондон, Париж, Берлин, Вена, Константинополь, Рим, Каир. Улицы, дома, люди. Окна и двери. Поезда, корабли в море. Самые яркие мгновения всех времен. Это было в 1919 году, и мне привиделся сон, будто все живое живет бесконечно. Мне снилось, что упадку и смерти пришел конец.
Тут с дерева слетел воробей и разбудил меня.
Я открыл глаза, но не пошевелился.
Никогда прежде я не слышал щебета птицы так ясно. То, что я услышал, показалось мне новыми удивительным, но в то же время простым и старым, как мир. Казалось, я слышу: "Плачь, плачь, плачь!" Но эту печальную песню птичка моя исполняла самым жизнерадостным тоном. Ни звука перед тем не было слышно во всем мире, и вдруг я встрепенулся от выразительного щебета воробья. На мгновение, пока я еще был в полусне, все это показалось мне вполне естественным: птица, говорящая со мной, и поразительное несоответствие между смыслом и тоном песни. С одной стороны - печаль, с другой - радость.
Я вскочил на ноги, и воробей в страшном испуге упорхнул. Что до меня, то я почувствовал себя так хорошо, что решил сходить наконец к парикмахеру.
Был на Марипоза-стрит один парикмахер, армянин по имени Арам. Большую часть времени он занимался тем, что читал "Аспарез" и другие армянские газеты, крутил папироски, курил и поглядывал на прохожих. Ни разу я не видел, чтобы он кого-нибудь стриг или брил, хотя, вероятно, кто-нибудь и заходил к нему по ошибке, по простоте душевной.
Я отправился в парикмахерскую Арама на Марипоза-стрит и застал его сидящим за столом с армянской книжкой в руках.
- Можете вы постричь меня? - спросил я по-армянски. - У меня есть двадцать пять центов.
- А, - сказал он, - рад вас видеть. Как вас зовут? Присядьте. Я сварю сперва кофе. Превосходная шапка волос у вас на голове.
- Все говорят, что мне нужно постричься, - сказал я.
- Вот так они всегда, эти люди, - сказал он. - Вечно указывают, что вам нужно делать. А что в том худого, если волосы? Ну зачем им соваться? Деньги, твердят, зарабатывай. Ферму покупай. То то, то другое. Нет чтобы оставить человека в покое!
- Так как же? - спросил я. - Можете вы постричь меня наголо, чтоб об этом и разговора больше не было?
- Кофе, - сказал парикмахер. - Выпьем сперва по глоточку кофе.
В заднем помещении у него была небольшая газовая плита водопроводный кран и раковина, полка с кофейными чашечками, блюдечками и ложечками, ключ для консервных банок и всякая всячина.
Он принес мне чашечку кофе, и я удивился, как это я раньше никогда к нему не заходил, к самому, может быть, интересному человеку в городе. Ему было лет пятьдесят, а мне одиннадцать. Ростом он был не больше меня, да и весом не больше, а лицо у него было как у человека, который много испытал, много знает, но не перестал любить людей, не озлобился.
Его взгляд, казалось, говорил: "Мир? Я знаю все о нашем земном мире. Злоба и скупость, ненависть и страх, порочность и гниль. Пусть так, но я его люблю, каков он есть".
Я поднес чашечку ко рту и отхлебнул горячей черной жидкости. Это было вкуснее всего, что я когда-либо пробовал.
- Садитесь же, - сказал он по-армянски. - Спешить нам некуда. С делом успеется. Волосы ваши за какой-нибудь час длиннее не станут.
Я сел, и он стал рассказывать мне о том о сем.
Он рассказал мне про своего дядю Мисака родом из Муша.
Мы выпили кофе, потом я сел в кресло, и он стал меня стричь. Остриг он меня из рук вон плохо, гораздо хуже, чем меня стригли бесплатно в школе парикмахеров за железной дорогой. Но он рассказал мне про своего бедного дядю Мисака, а ни один из учеников-парикмахеров за железной дорогой не мог бы выдумать такого рассказа. Да и все они вместе взятые не в состоянии были бы это сделать. Я ушел из его парикмахерской очень плохо постриженный, но мне было все равно. Да он и не был вовсе парикмахером. Он только делал вид, что занимается стрижкой и бритьем, чтобы жена его не слишком к нему приставала. Он занимался этим только затем, чтобы удовлетворить общественное мнение. Все, что ему было нужно, это почитать книжку да поболтать с приличными людьми.
- Мой бедный дядя Мисак, - сказал парикмахер, - родился много лет назад в Муше. Парень он был необузданный, но разбойником не был. Он буйствовал только против тех, кто воображал себя силачом. Он мог побороть, один против двоих, любых парней в городе, да если нужно - с их папашами и мамашами в придачу.
Ну, все говорили моему бедному дяде Мисаку: "Мисак, ты очень сильный. Почему бы тебе не стать борцом и не зарабатывать деньги?"
И вот он стал борцом. Ему не исполнилось еще и двадцати лет, а он уже поломал кости восемнадцати противникам. Деньги он проедал, пропивал, а что оставалось - раздавал детям. Не хотел он денег, не любил их.
- Да, - сказал парикмахер, - это было давно. Теперь каждому подавай только деньги. Ему говорили, что когда-нибудь он о деньгах пожалеет, и конечно, люди были правы. Ему говорили, чтобы он берег свои деньги, потому что когда-нибудь он потеряет силу и не сможет бороться и не станет у него ни гроша. И вот такой день пришел. Стукнуло дяде Мисаку сорок лет, потерял он свою силу, и денег у него не стало. Над ним все смеялись, и он ушел из дому. Уехал в Константинополь, а из Константинополя в Вену.
- В Вену? - сказал я. - Ваш дядя Мисак был в Вене?
- Ну да, конечно, - сказал парикмахер. - Мой бедный дядя Мисак побывал во многих местах. В Вене он не нашел работы и поехал в Берлин. Ах, вот это так город! Ну что за город Берлин! Там мой бедный дядя Мисак тоже не нашел работы.
Парикмахер стриг меня кое-как. Я видел черные волосы на полу и чувствовал, что голове моей все холоднее и холоднее и что становится она все меньше и меньше.
- Да, Берлин, - сказал парикмахер. - Самый жестокий город в мире. Полным полно улиц, домов, людей, но ни одна дверь не открылась перед бедным дядей Мисаком - ни комнаты у него, ни стола, ни друга. То же самое и в Париже, - продолжал парикмахер. - И в Лондоне, и в Нью-Йорке, и в Южной Америке. Всюду одно и то же - улицы, дома и двери, но нигде не нашлось местечка для моего бедного дяди Мисака.
- В Китае, - рассказывал парикмахер, - дядя Мисак повстречал одного араба, который работал клоуном во французском цирке. Клоун-араб и мой дядя Мисак разговорились между собой по-турецки.
Клоун сказал: "Братец, а вы любите людей и животных?"
И мой дядя Мисак сказал: "Братец, я люблю всякое творение божье под сводом небесным".
Клоун сказал: "Братец, а можете вы полюбить свирепого тигра джунглей?"
И мой дядя Мисак оказал: "Братец, любовь моя к свирепым тиграм джунглей беспредельна".
Клоун-араб был очень рад услышать, что мой дядя любит диких зверей джунглей, так как он тоже был храбрый человек.
"Братец, - сказал он моему дяде, - можете ли вы полюбить тигра настолько, чтобы положить ему в разверстую пасть свою голову?"
И дядя Мисак сказал: "Да, братец, могу".
Клоун-араб сказал: "Хотите поступить к нам в цирк? Вчера наш тигр недостаточно осторожно сомкнул свои челюсти вокруг головы бедного Симона Перигора, и теперь у нас нет никого, кто бы так сильно любил творения вездесущего бога".
Мой бедный дядя Мисак был утомлен земной жизнью. Он сказал: "Братец, я согласен поступить к вам в цирк и класть свою голову в разверстую пасть святого божьего тигра хоть десять раз в день".
"В этом нет необходимости, - сказал клоун-араб, - двух раз в день совершенно достаточно".
Так бедный дядя Мисак поступил в Китае во французский цирк и стал класть свою голову в разверстую пасть тигра.
Цирк, - рассказывал парикмахер, - переезжал из Китая в Индию, из Индии в Афганистан, из Афганистана в Персию, и здесь, в Персии, все и случилось. Тигр и мой бедный дядя Мисак давно уже стали добрыми друзьями. В Тегеране, в этом древнем, пришедшем в упадок городе тигр взбесился. Жара стояла страшная, все были злые. Тигр рассвирепел и метался в клетке с утра и до вечера.
Вечером мой бедный дядя Мисак положил, как всегда, свою голову в разверстую пасть тигра. Он уже собирался вынуть ее обратно, когда тигр, полный злобы ко всему живому, с хрустом сомкнул свои челюсти…
Я поднялся с кресла. Волосы мои были острижены наголо. Я заплатил парикмахеру двадцать пять центов и пошел домой. Все надо мной смеялись. Мой брат Грикор сказал, что он никогда еще не видел такой замечательной стрижки.
Впрочем, все было в полном порядке.
Я с нетерпением ожидал того дня, когда мне опять нужно будет постричься, чтобы пойти в парикмахерскую к Араму и послушать его рассказ о человеке на земле, потерянном и одиноком, всегда в опасности; грустный рассказ о его бедном дяде Мисаке; грустный рассказ о всяком живом человеке.
Поучительные сказочки моей родины
* * *
Свои излюбленные поучения о том, что нужно верить в бога, в добро и что никогда не надо отчаиваться, моя бабушка Люси подтверждала рассказом о плотнике, жившем много сотен лет назад, которого по пути домой остановил его приятель и спросил:
- Друг мой, почему лицо твое так печально?
- И у тебя на душе было бы не веселее, - сказал плотник, - будь ты в моем положении.
- А что случилось?
- К завтрашнему утру, - сказал плотник, - мне нужно изготовить для царя одиннадцать тысяч, одиннадцать сот и одиннадцать фунтов дубовых опилок, не то я прошусь со своей жизнью.
Приятель улыбнулся и обнял плотника за плечи.
- Друг мой, - сказал он. - Да будет у тебя легко на сердце. Давай есть, пить и забудем о завтрашнем дне. Господь велик и позаботится о нас, если мы его почитаем.
И они пошли к дому плотника, где его ожидали заплаканные жена и дети. Но слезы высохли, когда они стали есть и пить и веселиться, и петь и плясать - словом, всячески проявлять свою веру в бога и добро. Но в разгаре веселья жена плотника заплакала и сказала:
- Как же так, мой муж, утром ты простишься со своей головой, а мы наслаждаемся радостью жизни? Разве так можно?
- Помни о боге, - сказал плотник, и они продолжали воздавать ему хвалу.
Всю ночь они веселились, а когда свет пронзил мрак своим копьем и настал день, они смолкли, подавленные страхом и горем. Пришли посланцы царя, тихо постучали в дверь, и плотник сказал:
- Теперь я пойду умирать, - и отворил им дверь.
- Плотник, - сказали они, - умер царь. Сколоти ему гроб.
* * *
Мой дядя Арам, для того чтобы пояснить, какие необыкновенные вещи случаются на белом свете, рассказывал историю про другого царя и про другого человека. У царя были презабавнейшие прихоти, а человек, о котором идет речь, был советников у царя и обладал куда большим умом, здравым смыслом и доблестью, чем царь и все его предки, вместе взятые.
Как-то вечером царь сказал:
- Я желаю, чтобы к утру ты сказал мне, сколько слепых в Константинополе.
- Только и всего? - сказал советник. - Понятно. И он удалился, чтобы обдумать, как бы ему выполнить это дурацкое поручение. Он взял себе в помощь опытного счетовода, посадил его на прекрасного коня, дал в руки книгу и перо, приказал ехать вместе с ним по городу и вести счет всем слепым, которые им встретятся. Крепкой веревкой привязал он к седлу своего коня огромную ветвь цветущей сирени и, волоча ее за собой, стал объезжать городские улицы.
Не прошло и минуты, как один из прохожих поднял голову и закричал:
- Мамед, что ты делаешь?
Советник обернулся к счетоводу и сказал:
- Счетовод, человек этот слеп. Открой свой счет.
На соседней улице из красивого дома выглянула дама и спросила:
- Что ты делаешь, молодой человек? - И советник приказал счетоводу продолжать свой счет.
К утру перечень включал всех слепых жителей Константинополя, и советник со счетоводом повернули своих коней в сады царского дворца, все еще волоча за собой ветвь цветущей сирени.
Сам царь вышел на балкон и стал глядеть на своего советника.
- Эй, Мамед! - закричал он. - Что ты делаешь?
Советник быстро обернулся к счетоводу и сказал:
- Счетовод, твой счет окончен. Этот сукин сын тоже слеп.
* * *
Для того, чтобы показать, как потешны люди, которые лезут вон из кожи в своем тщеславии и пустых мечтах, мой дядя рассказывал историю двух арабов - мудрого и глупого, - которые отправились в горы поохотиться на медведей.
- Я уже продал шкуру моего медведя, - сказал глупец. - А ты?
- Еще нет, - сказал мудрый. - Я об этом подумаю, когда убью медведя. А ты уж больно уверен в себе!
- Еще бы! - сказал другой. - Ведь я такой отличный стрелок, так хорошо знаю повадки медведей и такой ловкач в торговых делах.
Они ушли далеко в горы и отбились друг от друга. Вдруг из-за огромной скалы перед глупым арабом появился огромный медведь. Араб бросил свое ружье, кинулся наземь и притворился мертвым. Медведь приблизился к арабу, обнюхал его с головы до ног, помочился ему в лицо и медленно удалился. Когда медведь был далеко, глупый араб встал и обтер лицо. Другой араб подошел к нему и спросил:
- Что тебе оказал медведь?
Глупый араб, который теперь был уже не так глуп, как прежде, ответил:
- Медведь сказал: "В следующий раз не продавай мою шкуру, пока ты ее не сдерешь".
Чтобы устыдить двуличных людей, которые хвалят человека в глаза и дурно отзываются о нем за спиной, дядя Арам рассказывал историю о медведе и человеке, которые очень подружились и как-то зимой отправились вдвоем на прогулку. Человек остановился и подышал себе на руки. Медведь спросил:
- Дружище, зачем ты дуешь себе на руки?
- Чтобы согреть их, - сказал человек.
погуляв, они пришли к человеку поужинать, и когда им подали суп, человек подул на него, а медведь спросил:
- Дружище, зачем ты дуешь на суп?
- Чтобы остудить его, - сказал человек.
Медведь (совсем как человек, который сердится, обладая при этом крутым нравом моего дяди) зарычал:
- Будь проклято то дыхание, которое несет с собой и жар, и холод!
* * *
Чтобы ничтожные люди, полные мнимого величия, узнали свою настоящую цену, он рассказал об одном льве, которого ранил охотник. Чуя близкую гибель, лев ревел от боли, но вдруг к нему подползла черепаха и спросила:
- Что у тебя болит?
- Меня подстрелил охотник, - ответил лев.
Черепаха очень рассердилась и сказала:
- Провалиться этим людям, которые поднимают руку на такие великие творения земные, как мы с тобой.
- Сестрица, - сказал лев, - ты уж извини меня, но не так мне тяжела рана, которую нанес мне охотник, как твои слова.
И сказав это, лев умер.
На ту же тему дядя рассказывал историю о блохе, попавшей в ухо к слону, когда слон шел по мосту через реку.
- Ты заметил, дружок, - сказала блоха, - что когда такие великаны, как мы с тобой, шествуют по мосту, он трясется от нашей мощи?
* * *
Муж с женой ехали на осле по горной дороге в Битлис и вдруг увидели слепого, который с трудом нащупывал дорогу.
Муж сказал жене:
- Господь подарил тебе два глаза, слезь с осла, иди пешком, а слепой пусть поедет верхом.
Жена сказала:
- Слепые часто пользуются нашей добротой, давай проедем мимо.
Но муж пожалел слепого.
- Погляди, - сказал он, - как у него изранены ноги; слезь, и пусть он едет на осле.
Жена сошла с осла, а слепой уселся к мужу за спину. Жена шла пешком, мужчины ехали на осле, и вот наконец они приблизились к своей цели.
Муж сказал:
- Вот и Битлис, мы тебя ссадим здесь, сходи.
- По какому такому праву? - спросил слепой. - Я разрешил тебе проехать на моем осле через горы, а теперь ты хочешь его присвоить?
Жена поняла, что им грозят неприятности, и застонала.
- Ну не глупый ли у меня муж! - сказала она.
- Прошу тебя, слезай, - сказал муж, - будь человеком. Я тебя пожалел и довез на моем осле до города.
Ступай своей дорогой.
Слепой закричал. Собралась толпа. Слепой стал взывать к народу и просить защиты. Муж увидел, что люди сочувствуют слепому, а не ему, и сказал жене:
- Ты была права, а я совершил ошибку. Пусть он забирает осла. Пойдем.