~~~
Наутро все собрались за завтраком у г-жи де Фонколомб. Отсутствовал только аббат. Розье сказал, что не видел его со вчерашнего дня, ни в постели, ни где бы то ни было еще. Г-жа де Фонколомб решила, что не стоит волноваться, ведь Дюбуа подвержен бессоннице, которая заставляет его сменять сутану на мирское платье и выходить на прогулки, где его ждет отнюдь не вино причастия.
Г-жа де Фонколомб попросила Розье снести письмо, адресованное княгине Лихтенштейнской, придворной курфюрста, в замок Пильниц. Вместо Розье прислуживала Тонка. Казанова наблюдал за ней, пытаясь прочесть по ее лицу, что произошло ночью. Но по ней, как обычно, ничего нельзя было прочесть, кроме того, что она отменно выспалась. Может, она все же уступила Дюбуа? Пытался он разглядеть смятение и в поведении Демаре, но также безуспешно: они словно сговорились молчать и не подавать виду. Ему даже пришло в голову: а что, если они обе отдались аббату…
Гоня от себя эту нелепицу, он резко встал из-за стола, извинился и прямо через окно шагнул в спальню барышни.
То, что представилось там его глазам, не могло удивить человека, уже знакомого с несколько необычными привычками аббата: тот всю ночь провел в платяном шкафу. По всей видимости, ему там так понравилось, что он остался до утра, предаваясь тайным усладам в окружении девичьих нижних юбок, источающих odor di femina.
Джакомо вытащил узника, пребывавшего в блаженном состоянии, из шкафа, и тот поведал ему о ночи, проведенной среди женского белья.
- Но как случилось, что вас не раскрыли? - удивился Казанова. - Ведь вы храпите, как целый гренадерский полк.
- Я уснул лишь утром, после того, как чаровница Тонка изъяла из шкафа белье для барышни.
- Так, значит, она вас видела?
- Наверняка. Но не выдаст, потому как любит.
- Да, не выдаст, - повторил Казанова вслед за аббатом, придя в дурное расположение духа, - но по другой причине: она так глупа, что мужчина в шкафу не удивил и не напугал ее.
- Разве я так страшен? - раздраженно спросил аббат.
- Ваше лицо отталкивающе, так что любого напугает до полусмерти, и весь вы такой безобразный, что самая отъявленная потаскуха позволит вам лишь отпустить ей грехи.
- Значит, Тонка меня любит, ведь она не потаскуха.
- Она и впрямь всего лишь дурочка.
Казанова привел аббата к г-же де Фонколомб, никто не задал ему ни одного вопроса. Тонка поднесла ему чашку с шоколадом и как ни в чем не бывало продолжала сновать туда-сюда; похоже, никакого сговора между ними не было. Наблюдая за ее поразительным самообладанием, Казанова сделал вывод: она не выдаст Дюбуа, поскольку ее беспредельная глупость обеспечивает ту же надежность, что и самое здравое мышление.
~~~
В полдень вернулся Розье с письмом, в котором г-жа де Фонколомб и шевалье де Сейнгальт приглашались во дворец Пильниц, где их ожидает курфюрст.
Г-жа де Фонколомб велела запрягать, и тотчас после обеда они выехали. Демаре взялась тем временем отвести Тонку к окулисту. Аббат напросился с ними, любопытствуя взглянуть на стекляшку, которая добавит прелести его будущей домоправительнице.
По дороге г-жа де Фонколомб дала полюбоваться шевалье бриллиантом, который красовался в этот день на ее руке: камень отличался не только красотой, но и тем, что был огранен на венецианский манер. Удивившись, что дама в летах не смогла удержаться от тщеславного желания похвастаться перед ним дорогим украшением, Казанова сперва был в замешательстве и никак не выражал всего восторга.
- Ваше молчание меня удивляет, и я охотно вам верю, когда вы утверждаете, что не всегда признаете своих детей.
При этих словах, произнесенных тоном легкой насмешки и даже слегка фамильярно, озадаченность Казановы достигла апогея.
- Детей, но не бриллианты.
Он взглянул на свою спутницу, чьи подслеповатые, но полные доброжелательности глаза, казалось, искали его взгляд.
- Кажется, я и впрямь ему отец! - воскликнул он под влиянием пронзившего его воспоминания.
- Благодарю, мой нежный друг, - прошептала пожилая дама. - Но не будем об этом, пусть тайна, так долго окутывающая наше прошлое счастье, и впредь остается тайной!
Джакомо с уважением отнесся к душевной тонкости спутницы и счел нужным хранить молчание. Запах духов, которыми она сбрызнула свои седые волосы, всколыхнул в нем воспоминание об одной очень давней весне. Это благоухание, может, слегка и стерлось в памяти, но не утратило своей обольстительной силы. Простыни, сложенные в шкафу, мало-помалу пропитываются тонким ароматом лаванды - так и наша память упорно хранит то, что когда-то напитало ее.
Джакомо завладел рукой своей подруги прежних лет и поднес ее к губам. Она охотно позволила ему это, улыбнулась и сказала, что ее глаза, навечно обращенные в прошлое, и теперь еще видят молодого человека прекрасной и благородной наружности и что ей наконец довелось удостовериться, что это был не сон.
- Вы сомневались, существовал ли на самом деле этот молодой человек?
- Он называл себя шевалье, но не был им, поскольку фортуна, обделив его состоянием, сделала его принцем. Он был настолько любезным кавалером, что можно было усомниться, не существовал ли он только в романах, которые сочинял каждый день.
- Вы хотите сказать, что он лгал?
- Этот совершенный любовник мог лгать лишь по причине чрезмерной скромности. Порой мне казалось, что он лжет по доброте душевной. Он был способен одарить любовью, даже если не любил, подобно тому, как охотно раздавал золото, которого у него не было.
~~~
Всю вторую половину дня они провели с княгиней Лихтенштейнской и курфюрстом, который устроил им пышный прием. Курфюрст явно отдавал предпочтение всему французскому, и немудрено: после революции из Версаля и французских провинций бежало множество талантливых людей, способствовавших расцвету его владений. Княгиня Лихтенштейнская, которой ее сын граф Вальдштейн писал весьма редко, узнала от них новости о нем. Как обычно, она жаловалась на то, что наследник рода Валленштейнов путешествует по Европе с одной целью: покупки лошадей. Эта неуемная страсть ставила его в ее глазах на одну доску с перекупщиками и барышниками, с которыми он проводил большую часть времени.
Курфюрст знал г-на де Сейнгальта лишь как сына прекрасной Занетты, которую он видел на театре, и как брата покойного директора своей Академии Изящных Искусств. Джакомо, в котором княгиня видела к тому же нечто вроде слуги своего сына, пришел в скверное расположение духа. Подчеркнуто восхищаясь красотами разбитого на французский манер сада и китайского павильона, он почти не принимал участия в беседе и вел себя, как и подобает тому, кто всего лишь чей-то брат, чей-то сын, чей-то слуга и сам по себе мало что значит.
Курфюрст пригласил г-жу де Фонколомб на ужин в тесном кругу приближенных. О Казанове не было речи, поскольку само собой разумелось, что господин, сопровождавший ее, также получит место за столом. Г-жа де Фонколомб нашла возможность отклонить предложение под предлогом своих лет и нездоровья. Курфюрст подал ей локоть и повел к карете. С другой стороны ей помогала княгиня. Казанова смиренно держался позади знати, история которой насчитывала сотни лет и изобиловала героическими предками. Джакомо был "принцем" лишь в глазах тех, кто его любил. Нынче он был стариком, бесславно плетущимся к смерти на почтительном расстоянии от важных лиц с громкими именами.
По дороге обратно г-жа де Фонколомб нашла для своего друга слова участия, способные вернуть ему уважение к самому себе, смысл которых сводился к следующему: ослепленные собственной славой и блеском собственных изображений на золотых и серебряных монетах, сильные мира сего за репутациями, титулами, состояниями и внешним лоском не замечают людей. Чем ты выше на социальной лестнице, тем дальше и от себя, и от человеческой природы. Почувствовав, что Казанова несколько приободрился, она продолжала:
- Однако и не самое худшее общественное устройство далеко отстоит от идеального, где какой-нибудь безродный человек легко завладеет властью над остальными благодаря тому или иному дару, хитрости или попросту милостивой к нему фортуны. Подобное превосходство над другими - игра случая: долго оно не длится и возвращается к своим истокам. Только время, измеряемое веками, способно породить законную власть и привилегии. Добродетель и та не дает права управлять другими людьми, ибо в силу строгости своих правил и чрезвычайной простоты своих основ она повсюду противопоставляет себя самой жизни, тогда как одному Богу позволено вмешиваться в бесконечное переплетение добра и зла. Робеспьер, бывший, без всяких сомнений, весьма добродетельным человеком, в несколько лет стал самым кровавым тираном, а гильотина, превратившись в обыденное орудие его преступлений, как ни странно, одна смогла положить им конец. Эта самая добродетель - лишь ложное достоинство, что рядится в благородство, которого ей недостает, либо инструмент самонадеянной власти, которую якобы осуществляет. Это корона, которую всякий сброд всегда готов возложить на свою голову. Это маска, которую носит честолюбец и которая, вместо того чтоб скрывать его, выдает. Увы, - продолжала она, - благородство отдельной личности заключается в богатстве одежды и изысканных манерах, ибо благородство, как и все человеческие качества, - всего лишь видимость. Но это видимость без обмана. А вот закладывать в сердца любовь к добру, наделять душой, придавая тем самым смысл и подлинность театру теней, которым является человеческое общество, - это Божья прерогатива. Узурпаторы, угнетающие ныне Францию, заставили народ поверить, будто разум и способность к суждению, равно свойственные всем людям, являются инструментами справедливого и дальновидного правительства. Неужто они и впрямь думают, что мы, как часы, состоим из пружинок и винтиков и что простые механические силы объясняют индивидуальные движения души или умонастроение нации? Я думаю, человеческие законы важны не сами по себе, а своей давностью. Не клеймят ли здесь то, что в ином месте вменяется в обязанность? В том смятении, в котором мы пребываем в силу немногих знаний о нашей собственной природе, не является ли наибольшей мудростью уважение к закону по одной-единственной причине: его почтенного возраста, и к обычаю только потому, что это обычай? Конечно, от древних времен с их варварскими нравами нам остались несправедливые установления и жестокие нравы, которые следовало бы уничтожить. Но судьи давно уже перестали следовать им. Так нужно ли было потрясать до основ и выкорчевывать то, что подлежало усовершенствованию? Стоило ли рубить дерево целиком, если оно нуждалось лишь в обрезке?
Казанова внимал мудрым речам г-жи де Фонколомб. Благодаря всем милостям, которыми его осыпал некогда его добрый гений, благодаря возможности, которую счастливое время просвещения предоставило сыну танцовщика и актрисы, одолеть все ступени общества, побывать во всех его состояниях, от самого скромного до самого могущественного и даже беседовать с королями, Джакомо ни во что не ставил унижения и невзгоды, которые ему пришлось вынести. Этот обычный человек, которому его век, за исключением великой судьбы, которой он и не был достоин, даровал блестящее существование и неисчислимые удовольствия, чувствовал себя крошечной веточкой срубленного дерева, погибающего вместе с ним.
~~~
Ужинали, как и накануне, в комнате г-жи де Фонколомб. На этот раз Розье сам приготовил судака, которого на его глазах утром выловили в Эльбе, и подал его с великолепным белым вином. Тонка прислуживала ему. Она была так счастлива, что не ходила, а приплясывала и, не переставая, улыбалась всем окружающим, если не всей вселенной. Полина рассказала, в чем дело: не пройдет и трех дней, как она получит свой новый глаз, к тому же мастер продемонстрировал ей, из какого голубого стекла он будет изготовлен. Аббат был доволен не меньше ее, ведь теперь в списке красот, которые, как правило, идут в паре и которые он не уставал пересчитывать, полный комплект.
Г-жа де Фонколомб попросила оставить ее одну в девять вечера. Полина хотела было помочь ей раздеться и почитать на ночь, но та отказалась от ее услуг и позволила вместе со всеми отправиться в Цвингер, где давали концерт. Казанова предложил молодой женщине свой локоть, и она не отказалась. По пути он с удовольствием показывал ей городские достопримечательности, в том числе театр, где Занетта, его мать, прослужила больше тридцати лет, и рассказывал, как его брат Джованни до самой смерти, настигшей его в прошлом году, трудился над пополнением коллекций здешнего правителя, большого любителя итальянской живописи. Но славные имена Боттичелли, Веронезе, Рафаэля ничего не говорили ни сердцу, ни уму девы, которая отнесла свою необразованность на счет бесправия и темноты, в которых до сих пор пребывал народ.
- Согласен, народ лишен большинства благ цивилизации.
- А почему, сударь? Как вы думаете? Станете ли вы утверждать, что речь не идет об огромной несправедливости?
- Безусловно, но несправедливость эта, увы, весьма естественного свойства, как и любая несправедливость, проистекающая из неравенства. И обязанность умного правителя не упразднять ее законами, чья суровость сама по себе уже нарушает права людей. Главное для законодателя - поддерживать добрые отношения между различными классами, составляющими общество, а не уничтожать сами классы. Слов нет, процветание одних не должно покоиться на нищете и страданиях других, и те, кто своим трудом создает день за днем богатства нации, должны получать за это вознаграждение. Взгляните на эти великолепные статуи и полную гармонии колоннаду, - продолжал Казанова, указуя на величественную архитектуру Цвингера, где уже начала собираться толпа, музыканты в ливреях цветов курфюрста готовились к концерту, - взгляните на эти фонтаны и каскады, эти изящные пилястры на фасадах и скажите мне, не создано ли это все для того, чтобы простой народ, который может бывать здесь в любое время дня и ночи, также получил свою часть славы суверена, создателем которой - что правда, то правда - он является.
- Все это так, - отвечала Полина, - но этот "простой народ", как вы говорите, не имеет доступа к подлинному богатству, которое курфюрст прячет за высокими стенами своих дворцов, словно скупой, хоронящий золото в сундуке.
- Лучше насладитесь великолепием, окружающим нас со всех сторон: четкостью и порядком, концертом, который станут для нас исполнять! Все это благодарность, которой властелин ежедневно одаривает своих подданных за постоянство и верность.
- Возвращая им этим лишь малую толику того, что должен.
- Знайте, Полина, ничто великое не может родиться из рассеянного богатства, и произведения искусства - цветы, вскормленные на навозе неравенства. Низложите сильных мира сего, тиранов, богачей, как вы их называете, и вы тем самым нанесете удар по Боттичелли, Веронезе, Рафаэлю!
- Да мне-то что за дело, я их не знаю и вряд ли увижу их творения.
Первые такты симфонии положили спору конец. Полина отдалась восхитительной музыке, казалось, изливавшейся на них с небесного свода. Этот миг и это место на земле были изъяты из шумного потока, увлекающего всех к концу.