~~~
Минуло несколько дней: г-жа де Фонколомб обрела видимость здоровья. Никто не знал и не мог догадываться, что говорили промеж себя той ночью она и шевалье де Сейнгальт.
Она велела начать сборы по возвращению во Францию, не торопясь, но и не откладывая, поскольку чувствовала, что слишком медлить нельзя. Она продиктовала четыре письма: одно своему банкиру в Лондоне, второе - нотариусу в Эксан-Провансе, в случае, если он жив. В противном случае она доверяла Полине выбрать иного законника. Еще два письма предназначались г-ну и г-же де С., проживавшим в Новом Орлеане.
На Полину было возложено хранить все эти письма и в случае, если ее госпожа не доберется до места назначения, взять на себя их доставку адресатам.
Туанет получила новый глаз: цвета лазури, лучше настоящего. Казанова подарил ей ручное зеркальце, чтобы она могла смотреться в него сколько ей вздумается. В первые дни она так и ходила повсюду с зеркальцем, на все натыкаясь.
Аббат Дюбуа отвешивал ей свои неуклюжие комплименты и даже считал, что искусственный глаз ярче и совершеннее по форме, чем тот, что был дарован ей Создателем.
Четыре дня спустя после кризиса, чуть было не унесшего г-жу де Фонколомб, две берлины покинули Дрезден и вернулись в замок Дукс, где выздоравливающая решила провести еще неделю, чтобы набраться сил. Хоть Джакомо и предсказывал ей многие лета, она желала вернуться во Францию, чтобы умереть там. Однако путь туда был долгим и отчаянно-опасным.
Бывшие любовники дали друг другу обещание в том, что первый, кто почувствует приближение смерти, известит другого письмом, в котором уже не будет речи о прощании, но лишь о счастье встречи. Генриетта предупредила, что это письмо она доверит не Полине, не желая раскрывать ей их тайну, а г-ну Розье, вот уже четыре десятка лет верно служившему ей и ставшему в какой-то степени ее alter ego.
- Этот Розье как тень, его не слышно, не видно. Никогда не знаешь, здесь ли он, но когда нужно, он всегда под рукой и готов услужить. Он прожил подле вас как в суфлерской будке.
- Как никто другой знает он комедию моей жизни. Помнит лучше меня каждое слово. И, безусловно, ему известно, что вы для меня значите, мой нежный друг.
- Вы ему рассказали?
- Надо ли что-нибудь рассказывать своей тени?
- В таком случае речь идет о любви или же я не знаю, что означает это слово.
- Просто он там, где я.
- Небо, пусть же тени не испытывают горя, досады и ревности!
Полине не пришлось более избегать Казанову, которого его обретенная любовь к Генриетте отдалила от всех остальных женщин. Он впервые примирился со старостью, открыв для себя, что нынче - это его лучшая подруга, поскольку у нее лицо, голос и нежность г-жи де Фонколомб, в которой Джакомо было дорого все, вплоть до ее слепых потухших глаз, которые, словно глаза статуй, были обращены в вечность.
За два дня до даты, намеченной к отъезду, оказавшись как-то вместе с Полиной и Джакомо, г-жа де Фонколомб полушутя, полусерьезно вернулась к теме их любви. Джакомо признался, что проиграл пари, менее чем когда-либо расположенный становиться якобинцем, и напрямую заявил, что эта мечта его больше не занимает.
- Что ж, таким образом, дорогая Полина, вы устояли перед величайшим соблазнителем, которого вам дано было встретить на своем пути. Не знаю, поздравлять ли вас с этим, ведь он даже в его года остается приятнейшим мужчиной, глубочайшим философом, который имел мудрость совершить все безумства, которые ему предоставил случай.
- Почему вы не интересуетесь, не проиграла ли и я? - проговорила Полина.
- Неужто вы оставили ваши якобинские замашки? - подчеркнуто удивилась г-жа де Фонколомб. - Это было бы замечательным фактом, достойным войти в анналы.
- Мое обращение искренно, но недостойно быть записанным на скрижали истории, сударыня. Господин Казанова, знайте, я испытываю к вам самое дружеское расположение и нежность и готова заверить вас в том самым непосредственным образом.
Столь неожиданное заявление было подобно грому среди ясного неба: Джакомо сидел, открыв рот, не зная, что и сказать. Его желание, по правде сказать, только и держалось на удовольствии встречать отпор.
Пока ее друг пребывал в замешательстве, г-жа де Фонколомб едва удерживалась от смеха, однако в словах молодой женщины ей почудился некий новый пыл, не имеющий отношения к ее убеждениям.
- Ну же, сударь, не оставите же вы без ответа прямодушное признание в любви, которое вполне заслужили? - И, склонившись к уху Джакомо, так чтобы слышал только он, добавила: - Осчастливьте Полину! Этим вы осчастливите и Генриетту. Две женщины будут любить вас этой ночью, и та, которая будет не с вами, получит не меньшее наслаждение!
~~~
Г-жа де Фонколомб пожелала, чтобы Полина и Джакомо вместе поужинали в комнате шевалье. Г-ну Розье было велено таким образом приготовить соусы, чтобы участники состязания обрели наилучшую форму. Вина и ликеры должны были помочь им повторять подвиги до полного изнеможения.
Все эти приготовления были одобрены Полиной, и ее нисколько не смущало, что из этого не делается никакой тайны. Она ведь намеревалась выдержать осаду противника ни больше ни меньше на глазах всего человечества, включая и поваров, также поставленных в известность о готовящемся поединке: Казанове даже пришло в голову попросить ее сохранить за аббатом ложу в шкафу.
Сам же он слегка колебался, стоит ли так выставлять на всеобщее обозрение свой триумф, и г-же де Фонколомб пришлось напомнить ему, что прежде шевалье де Сейнгальт действовал с большей отвагой, веря, что любовь и игра - суть обстоятельства, в которых долг не знает срока давности.
В девять вечера он откланялся. Г-жа де Фонколомб вновь порекомендовала ему смешать воспоминание о Генриетте с блюдами и ликерами и обрести в объятиях Полины всю прелесть их юношеских забав.
- Будьте же верны мне, сохраняя верность страсти, которую вы щедро расточали стольким женщинам, так что ни одна из них не почувствовала, что ваш пыл угас.
В своей комнате Казанова обнаружил поднос с холодными блюдами, чья последовательность шла в четком соответствии с антрактами любовной комедии. Два канделябра стояли на столе, подсвечник освещал альков, так что сцены, разыгрываемые на этих подмостках, должны были отразиться на стенах, как в театре теней.
Несколькими минутами спустя Полина постучала в дверь и вошла. На ней была лишь газовая ночная рубашка, более легкая и прозрачная, чем самое тонкое кружево. Из украшений - те, что составляют естественные красоты юной девы. Джакомо нашел ее такой красивой в ее неглиже, что тут же воспылал к ней страстью, испугавшей его самого.
Как всякая женщина, Полина владела искусством дразнить любовника, заставляя его угадывать свои прелести сквозь покров, походя в том на непристойный эстамп под шелковой бумагой в альбоме. Однако простота, с которой она держалась, ее открытая и лишенная кокетства повадка оставляли все же на ней налет прямолинейности и добродетели.
Полина умела раздеть тело, но не лицо. Обычное ее выражение гордости никуда не делось, так что Джакомо даже пришлось заметить ей:
- Пришли ли вы сюда по причине некоего желания, которое я смог-таки вам внушить, или же это всего лишь вызов, брошенный самой себе? Если я решительно не в вашем вкусе, Полина, я не смогу воспользоваться вашим даром. Это было бы недостойно. Я допускаю, что в вас нет ко мне любви, мне бы это даже польстило, ведь мужчина моих лет еще способен внушить нежность молодой женщине, что бы там ни говорили. Но ему не по силам стать ее капризом… для меня ценность желания измеряется его редкостью.
- Я и не собираюсь вас любить, - отвечала она с улыбкой, - поскольку побоюсь ранить ваше самолюбие, выказав вам слишком обычное чувство. Но само ваше тщеславие, ваш эгоизм, ваша раскованность внушают мне нежность к вам. Если уж начистоту, я считаю вас глубоким в пустяках, серьезным в насмешках, философом в безумствах, и все эти противоречия, из которых вы состоите, вызывают во мне любопытство. Вот откуда, господин Казанова, взялась у меня фантазия провести с вами ночь. Достаточно посмеявшись над вашими софизмами я хочу теперь насладиться вашими ласками. Хочу доказательств страсти, которую вы мне столь велеречиво и трогательно выражали. На сей раз вы отплатите мне не словами, ибо подлинный язык удовольствия, насколько я знаю, не знает иной грамматики, кроме той, что согласует мужской род с женским и наоборот.
- Согласен, дорогая Полина: и впрямь, довольно странная грамматика, непременно стремящаяся смешать оба рода и имеющая лишь одно правило: искусство любить, которое гораздо тоньше и сложнее ораторского.
- Прошу вас, не надо искусства, не надо ораторства, - попросила она.
Слова эти были произнесены тоном такого вызова, что Казанова вдруг задумался: чему приписать ее нетерпение - порывистости ее страсти или же просто-напросто нежеланию испытать на себе пыл старика, уже месяц домогающегося ее. Последняя догадка обдала его холодом.
- Что ж, поужинаем сперва, - предложил он, пытаясь улыбаться. - Затем уж возьмемся за Великое деяние.
- О нет! Я ваша, сударь, и желаю без промедления подвергнуться нападению. После подкрепим наши силы. Но я не дам вам передохнуть до тех пор, пока ваша вторая осада не обессилит меня.
Приблизившись к камину, на который падал свет одного из канделябров, Полина освободила плечи от рубашки, и та медленно упала к ее ногам, обнажая поочередно изящную и совершенную по форме грудь, талию, которую ни одному корсету не под силу сделать тоньше, бедра, чье расширение предвещало пленительную бортовую качку любовного плавания, точеные ноги, чей белый мрамор служил опорой обжигающему порфиру капители чувственности.
В ней было все, о чем может мечтать мужчина, но, как ни странно, Казанову словно парализовало от слишком внезапного и полного обнажения всех прелестей. Будь она кокеткой, он мог бы вообразить, что она намеренно поступила так, желая раззадорить его. Но Полине были неведомы эти хитрости. Она считала себя достаточно прекрасной, чтобы предложить себя мужчине без игры и в данном природой виде.
Поскольку Казанова прирос к месту, неспособный ни на одно движение навстречу ей, она спросила:
- Сударь, разве вы не получили то, чего хотели?
- Ваша красота обращает меня в камень, Полина.
- Я что, Горгона?
Она подошла к нему и обняла несчастного старика, который был не способен шелохнуться, поглощенный мыслью, что сама сила его желания станет на пути его осуществления: нагота этой Венеры, вышедшей из пены морской и омываемой дрожащим светом свечей, представляла собой слишком чудесное зрелище, исполненное такого совершенства, что самый необузданный аппетит вынужден был отступить.
Полина повлекла незадачливого соблазнителя, ставшего жертвой своего собственного триумфа, к алькову. И возлегла на постель, явив ему свои обольстительные формы.
- Что с вами? Вы будто пронизаны холодом. Ну же, идите сюда!
~~~
Овладение Полиной должно стать последней любовной победой, в ее объятиях он должен проститься со сластолюбием.
Часа два лежали они обнявшись, прижавшись губами к губам другого, но все напрасно. Полина обнимала призрак: Джакомо был объят ужасом перед самим собой.
Полина молчала. Скромность ли, гордость, если не вежливость мешали ей роптать. Она попыталась было возродить ласками ствол с жизненными соками, чья крепость наполняла счастьем Генриетту, Мартон, Армелину, Леа, малышку Кортичелли, которой было тринадцать, а на вид не больше десяти, и шестидесятилетнюю богачку г-жу д’Юрфе. Сколько женщин разных стран, из разных социальных слоев, почти всегда красотки, но порой - для разнообразия и дурнушки, как хромоножка из Авиньона, - наслаждались им до полного изнеможения! Сколькие запросили пощады у него, чья любовная мощь была сродни чуду? Самым чудесным в нем было то, что и в последнем яростном всплеске он не терял деликатности, тонко прислушивался к самым потаенным желаниям своих подруг, становясь их сообщником и узнавая их лучше, чем они сами знали себя. Но сегодня его древо поникло под ударами времени и кануло в ледяную пропасть прошедшего века.
Джакомо сделал все, что знаток может сделать, чтобы дать иллюзию удовольствия той, чьи надежды не оправдались. Ему хотелось убедить ее, что он не предается страсти лишь из деликатности, но Полина ясно давала понять, что не требует подобных жертв. Смертельно уязвленная при мысли, что ее красота не стоит примитивных прелестей Тонки или сверхъестественных чар Евы, Полина сочла необходимым разрушить зловещее очарование соперниц всеми способами, которые может внушить доведенная до бешенства страсть и которые обычно действуют безотказно. Но ее усилия потерпели фиаско. Униженная, со слезами на глазах, она отступилась и, уходя, не проронила ни слова. До восхода солнца оставалось еще два или три часа.
Уничтоженный, уставший, Казанова напрасно призывал спасительный сон. Природа, отказавшая ему в одном, и тут упорно не шла ему навстречу.
На заре он покинул Прокрустово ложе, оделся и, обретя былую энергию, отправился в парк, дабы найти успокоение в долгой одинокой прогулке. Два часа ходил он большими шагами, в полный голос разговаривая сам с собой, как умалишенный, но так и не добился той физической усталости, которая одна могла избавить его от самого себя.
Вернувшись, он тут же прошел к себе и провел взаперти целый день. Не вышел к завтраку, боясь расспросов своей подруги или, еще хуже, ее тактичного молчания. Ему бы хотелось никогда больше не видеть Полину, он был уверен, что отныне с ее стороны ему уготовано лишь презрение, и без того свойственное ей, а теперь еще и оправданное.
~~~
Наконец-то ему удалось забыться сном, но тут как назло дверь распахнулась и на пороге показался Дюбуа: весь вне себя, негодующий, жестикулирующий, словно его сутана была объята пламенем, издающий невообразимые вопли. Глаза вращались с дикой скоростью, готовые выскочить из орбит, длинные руки молотили воздух, словно крылья мельницы. Новая жертва Несса набросилась с ходу на Джакомо, схватила его за плечи и принялась душить в объятиях. Казанова никак не мог взять в толк, чего нужно падре, поминающему всех святых и корчащемуся, словно Дамиан на колесе.
- Да скажите вы наконец, чего вам надобно? - не выдержал Джакомо.
- Двадцать луидоров, иначе я наложу на себя руки.
- Обратитесь к г-же де Фонколомб, она наверняка даст столько за вашу жизнь.
- Она захочет знать, на что будут употреблены деньги, а я этого сказать не могу.
- Ну тогда выиграйте их у нее в карты!
- Смеетесь? Вижу, вы желаете моей смерти.
- Мне порядком поднадоела моя собственная, - проговорил Казанова, смягчившись и скорее для себя, чем для обезумевшего аббата, крутящегося и жужжащего в комнате не хуже мухи.
- Без этой суммы нам придется уйти пешком и просить милостыню, - рыдая, выдавил тот наконец.
- О ком это вы?
- О себе, увы! Ни о ком другом, ну и о Тонке, ангеле, на котором я хочу жениться.
- Но вы священнослужитель!
- Увезу ее в Женеву, там, говорят, священникам разрешено жениться, если они становятся кальвинистами.
После этого признания Дюбуа перестал вертеться, как уж на сковороде, и рухнул в кресло, запыхавшийся, похожий на автомат, у которого лопнула пружина. Сев на краю постели, Казанова минуту разглядывал его, не решаясь посмеяться над намерением этого беспутника в сутане и в то же время не находя ни единого довода против, поскольку его собственное ничтожество было ему немым укором.
- Но у меня нет двадцати цехинов, - вымолвил он наконец. - Я и сам гол как сокол.
- Умоляю, - настаивал тот, - неужели же вы не способны понять мою слабость?
- Отвяжитесь от меня! - вскипел наконец Казанова. - Вон! Иначе я вас задушу!
Отделавшись от нечестивца, он встал и привел себя в порядок: дальше откладывать было нельзя, нужно было предстать перед Генриеттой и ее жалостью. Любовь, пронесенная к нему через пять десятков лет, требовала полного откровения с его стороны: природа лишила его некоторых физических способностей, но не желаний. Точно так же она отняла у него зубы, но не аппетит. В своих собственных глазах он казался себе самым мерзким из существ, чем-то вроде трупа, в котором роятся похотливые мысли, разъедающие его внутренности. Эти мысли плохо сочетались с обыденной жизнью и предвещали лишь разложение его органов.
Ему вспомнилось, как тридцать четыре года назад к нему заявился его младший брат Гаэтано. Дело было в Генуе. Как и аббат Дюбуа, этот бездельник был священником, также хотел жениться на молодой и наивной девушке и также выпрашивал у него денег, чтобы добраться до Женевы.
Однако вряд ли жизнь станет повторяться: в своем беге к концу она не ходит по кругу, спеша исполнить свое единственное предназначение: вновь отправить нас в небытие, откуда она непонятно зачем и словно по недосмотру нас извлекла.
В те счастливые времена Казанова обладал и золотом, и мужской силой: он дал брату денег, а девушку оставил себе. Марколина была венецианкой. И они зажили втроем: он, Аннет, его тогдашняя любовница, и Марколина; была еще и племянница, помогавшая Аннет в служении Эросу. Более всего Джакомо услаждало зрелище свободной игры между женщинами, в которую он вносил и свою лепту, будучи способным за раз осчастливить трех нимф, лишь бы кровать была такой же необъятной, как его аппетиты.
Подобные воспоминания, увы, отныне доставляли ему лишь горечь и сожаления.
Одевшись, он сел за столик, на котором потухшая свеча в канделябре напоминала обглоданную кость. Потеки расплавленного и застывшего воска казались ему язвами и экземами, разъедающими члены стариков.
Он взялся за перо.
…Совершив со своей племянницей довольно долгую прогулку по морю на парусной лодке и насладившись одним из тех упоительных вечеров, которые выдаются, думается мне, лишь в Генуэзском заливе, когда на прозрачной, как зеркало, водной глади, посеребренной лунным светом, чувствуешь себя утопающим в запахах, которые зефир собирает на берегу с апельсиновых, лимонных деревьев, алоэ, гранатовых деревьев и жасмина, мы вернулись к себе, благоразумные, но настроенные весьма чувствительно. Поскольку я еще не осмеливался ничего ожидать от моей прекрасной подруги, но нуждался в развлечении, я спросил Аннет, где Венецианка. Она отвечала, что та рано легла, и я тихонько пробрался в ее комнату, не имея, однако ж, иного намерения, как посмотреть на нее спящую. Свет от канделябра разбудил ее, она увидела меня и нисколько не испугалась…