* * *
– Тебе это зачтётся в правильной канцелярии, – сказал Костя.
Прошёл ещё год без Коры.
В России наступили странные времена (хотя какие времена в России не странные).
Лёшке, пытавшемуся "размышлять", пришло в голову, что Россия сегодня – страна трэша. Недаром это не очень понятное слово (обозначающее в английском языке "лёгкий" мусор, остающийся от одноразового употребления) превратилось в культурологический термин, стало таким модным в мировом культурном дискурсе. Им обозначалось не только что-то низкое, чрезмерное, паразитирующее на дурновкусии, примитивности, пошлости (слово, кстати, ни в каком другом языке, кроме русского, не существующее), но и новая культура "игры в игру" в искусстве.
В России же эта "игра" превратилась в абсолютную реальность, данную в ощущениях, – здесь слепых предостерегают открытыми канализационными люками на тротуаре, например. У зрячих – свои сюрпризы.
Люди ищут правды и делают всё, чтобы её избежать.
Ищут ответы на вопросы, но при этом вопросы задают уже в форме ответов.
Если люди не умеют объединиться в общество, они объединяются в трэшевую бандитскую шайку. Те же, кто объединяться не хочет – по разным соображениям, – выглядят глупо, как иной чудак, прохаживающийся по нудистскому пляжу в костю ме-тройке.
В стране радикальных сломов ломается порог восприятия. Даже язык русский изменился. И дело даже не в том, что люди стали не только говорить, но и думать матом, а в том, что и язык оказался на грани нервного срыва – истеричный, параноидальный, он выражал состояние общества. Новояз в качестве разговорного языка годился для пользования в тюрьме или психушке, а им пользовались в быту – от Думы до семьи.
Воистину, умом Россию не понять (её жители в своей массе им не пользуются), а другим местом, как сказал сатирик, очень больно.
"А дурака учить – только портить", – гласит русская народная пословица.
Во всех дореволюционных энциклопедиях есть статья "Нравственное помешательство".
"НРАВСТВЕННОЕ ПОМЕШАТЕЛЬСТВО – психическая болезнь, при которой моральныя представления теряютъ свою силу и перестаютъ быть мотивомъ поведения. При нравственномъ помешательстве человекъ становится безразличнымъ къ добру и злу, не утрачивая, однако, способности теоретическаго, формальнаго между ними различения. Неизлечимо".
* * *
Похоже? Очень!
Кроме Кости, отдушиной для Лёшки была переписка с Сенькой по электронке.
Конечно же он пытал его по поводу иммиграции – ему это было слишком важно.
"Чего я тут только не навидался, – писал Сенька, – с какими экзотическими экземплярами не сталкивался! Ничего не может быть страшнее экзистенциальной ненависти к своей стране. Своей Родине. Уже хотя бы потому, что её, в отличие от жены, например, нельзя поменять. От неё нельзя даже отречься – даже уехав, поменяв паспорт, язык, окружение и привычки, какими-то рудиментарными инстинктами будешь бесконечно сознательно-бессознательно возвращаться к ней всё снова и снова. Это проклятие, нависшее над любым иммигрантом, независимо от его уровня культуры. Вернее, пропорционально зависимо – чем выше культура, чем независимее мысль, тем тяжелее осмысленные страдания индивидуума. И здесь не спасает даже апокалиптическое "чем хуже – тем лучше" – срабатывает глубокий, на генном уровне, бессознательный инстинкт. Многие пытаются спастись работой, мыслью о том, что для детей уже эта, другая, страна станет родиной, но всё равно я не видел ни одного счастливого иммигранта. Благополучных – полно, счастливых – ноль.
С другой стороны, отсюда, на расстоянии, особенно видно, как "пизТец" (так выражаются в Сети) разгулялся по стране. Людей жалко, тех, кто в "празднике жизни" не участвует. У нас тут в Силиконке полно бывших соотечественников, им родственники пишут из всяких забытых богом провинций – там живут на хлебе с картошкой и водке. И полная безнадёга. И это при заоблачных ценах на ОБЩЕроссийский газ и нефть. К тому же полная покорность, злоба выливается только на близких или на случайно подвернувшихся под руку – тут и прибить могут. Потом раскаяться. Потом опять прибить, да посильнее…"
И Лёшка понимал, что никаким злорадством или попыткой оправдания своего отъезда здесь и не пахло – он слишком хорошо знал Сеньку с его жалостливостью и старомодной любовью к людям.
В ответ Лёша сочинил ему небольшой трактат, навеянный фольклором.
ПИЗТЕЦ (родимый, метафизический)
Да, Сэмэн, у нас тут – пизТец. Но это, видишь ли, такой как бы фоновый пизТец. Привычный, родной и даже местами любимый. Не разовый, исполненный трагизма ПизТец, который случается или приходит-уходит, а перманентный, который всегда с нами. Такой пизТец не откуда не приходит, он тут абориген, раньше нас поселился, всегда был и вовеки пребудет. Ещё и пращуры наши не родились, а пизТец уже витал незримо средь родных берёз. Так что не он к нам пришёл, а мы к нему, с тех пор и живём вместе. Он к нам частенько по-соседски заходит в гости, то к одному, то сразу ко многим. И не выгонишь – он тут хозяин на этой земле.
Мы им, между прочим, даже гордимся – мол, такого пизТеца, как у нас, ни у кого нету. Вот у вас там, Сэмочка, всего лишь жарко, долина, математики с программистами, а у нас – сам пизТец. При здешнем климате жара и математики не приживаются, а пизТец цветёт и колосится. ПизТец – он зверёк пушной, ему тут уютно. Если Великий Устюг – родина Деда Мороза, то Россия – родина пизТеца.
А выглядеть он может по-разному: ПизТец гламурный, ПизТец провинциальный и ПизТец виртуальный, ПизТец интеллигентный, TV-ПизТец – и так далее, до дурной бесконечности.
И потому у кого-то может быть демократия, страна равных возможностей, диктатура, социализм или олигархия, а у нас один государственный строй на все времена. И строй этот – ПизТец. У кого-то кризис, экономическая депрессия или сырьевая катастрофа, а у нас всё он, родимый, ПизТец. "Ну, что у нас в экономике? – "Да пизТец!" У кого-то царь, король, император, президент, премьер, парламент или сенат, а у нас персонифицированный ПизТец на троне. И как бы он на рожу ни выглядел и как бы ни назывался, должность его и суть все те же – пизТец. "Ну как тебе новый президент?" – "Да пизТец!" У кого-то землетрясение, наводнение, ураган, тайфун, смерч, а у нас – опа! – опять он! И мы его именуем уже чисто для статистики – Чернобыльский пизТец, ну, или там Курский ПизТец, ПизТец на Дубровке – чем страшнее, тем привычней, роднее. Ведь внутри всегда знаем, что это всё тот же, родной ПизТец заходил. "Ну что там опять случилось?" – "Да пизТец!" Мы его всегда ждём и не удивляемся и даже говорим удовлетворённо: "Ну, давно пора было. Я ж говорил, что он вот-вот придёт!" И будь у него хоть истинно арийское белесое рыло, хоть монголо-татарское немытое мурло, хоть иудейский коварный профиль, не говоря уж об исламистском фанатичном огне в глазу, мы его узнаём сразу и безошибочно. "А, это ты, родной, опять пришёл? Ну заходи, хули… Какой ни есть, а свой, привычный".
Я вообще не понимаю, почему б нам не переименоваться из России в ПизТецию. ПизТец Советских Республик (ПСР), например. Ну, или ПизТец Независимых Государств (ПНР). Ну, или просто Великий ПизТец От Моря До Моря – это кому пафосу не хватает.
Или, например, на бытовом уровне – русский человек читает инструкцию только тогда, когда точно понял, что всё, пизТец, сломал…
Короче, даже пизТец у нас с чубинкой и епунцою, этакий мудаун, и глаза в перекрестии.
У нас его, родимого, даже курят – такой смешанный пизТец с ментоловой добавкой: не только по голове бьёт, но и по главному органу, от того и с демографией пизТец.
К тому же он у нас каждый год – переломный. Так и ходит, бедный, всё время в гипсе – ПизТец Переломный.
И живём мы тут в Великом ПизТеце, и на великом могучем пизТецком языке обсуждаем свои скорбные пизТецкие дела – пизТим, то есть. "Пиздеть – не мешки ворочать", – гласит грубая, как медведь, русская пословица. Но мы не только пизТим – ещё и пИздим много, где кто может, практически всю страну уже распиздели – "а чё, всё равно ПИЗТЕЦ".
И на каждый вопрос: "Ну, как жизнь?", заданный произвольно выбранному сопиздецнику, гарантированно получишь ответ: "Да пизТец!"
А российское счастье определяется простой формулой – последний ПизТец кончился, а новый ещё не начался.
А вообще-то, наш ПизТец – готический, кошерный, гламурный и фэншуйный – плавно переходит в АПОКАЛИПСЕЦ.
На самом деле текст этот был никакой и не прикол, а просто чистосердечный вопль экзистенциального ужаса пред разверзшейся и неожиданно осознанной бездной.
Сенька написал, что "перл" перевели на английский и размножили на двух языках; он теперь висит в кабинете у шефа, в местной забегаловке и ближайшем баре.
* * *
Лёшка решился наконец всерьёз засесть за компьютер – книга не книга, а руки и голову будет чем занять.
Он очень быстро понял, что фольклором отделаться у него не получится – материал сопротивлялся. Получались несколько рваные политические хроники, свои и собрата-журналиста, не совокупившегося с властью и по этой причине выпавшего из обоймы.
"Все говорят о заговоре… Никакой заговор, включая жидомасонский, в этой стране невозможен – некому исполнять", – начал он.
И дальше о том, что бедная Россия только выбралась из говна на тонкую корку и тут же принялась окапываться (это в говне-то) – продолжать движение в сторону дальнейшего отчуждения России и русских от человечества. Типа, встаёт с колен так, что все мениски повылетали.
То есть страна ощерилась, ощетинилась, стала копить злобную слюну и искать врага, в которого можно было бы смачно плюнуть.
Ну, вечная ненавистная парочка – евреи и Америка – всегда была наготове, но теперь прибавилась и ещё одна категория, совсем уж удобная, потому как, в отличие от первых, абсолютно не защищённая – несчастные гастарбайтеры со всего бывшего СССРа. Узбеки, таджики, киргизы и иже с ними приезжали в столицу на самые тяжёлые работы, чтобы как-то прокормить свои семьи в обнищавших донельзя бывших республиках. Работодатели обращались с ними даже не как с рабами – как со скотом. Забитые, в одинаковых китайских куртках для чернорабочих, готовые на всё, они стояли вдоль дорог, ведущих на все известные стройки, кучковались вокруг базаров, обустраивались в каких-то дырявых сараях и предлагали себя в любом качестве.
Ими как практически бесплатной рабочей силой пользовались наниматели всех мастей. Звали их исключительно чурками, чучмеками и черножопыми, но тем было не до обид, они привыкли и откликались. И всё равно их ненавидели.
За что? За то, что им хуже и страшнее опущенного русского населения? За то, что выполняли самую грязную работу? Как же мерзопакостно русский человек устроен…
Лёша мучительно размышлял о том, до какой степени может дойти человеческая адаптивность. В чём проблема – в конкретных свойствах политического режима или в омерзительной человеческой природе? Как далеко должна зайти мерзость, чтобы восстал лично он, Лёша? Или сосед Тютькин? Вспоминались родители с послесталинскими травмами. Всё понимающие и, тем не менее, работающие на поднятие обороны этого Молоха, пожирающего своих детей.
Кстати, в обществе вдруг, как чирей на ровном месте, выскочила эта тема – Сталин.
Откуда, из каких глубин народного подсознания всплыл этот монстр, можно было только догадываться. Ведь новое поколение порой толком и не знало, кто это такой, путая его то с Лениным, то с фольклорным Хрущёвым, а то и вовсе с каким-нибудь Джеком Потроши телем.
У Лёшки лично тоже был вопрос, и не столько к Сталину, сколько к народу. С сухоруким полуграмотным бандюганом всё более менее ясно – абсолютная власть сделала из него параноика в медицинском смысле слова. Или, наоборот, параноик вообразил себя Богом. Результат для личности один и тот же. А для подданных? Непонятно, что или кто превратил это ничтожество в абсолютного реального и действующего Гения Зла. Как такая огромная страна позволяла себя насиловать больше тридцати лет ублюдку, превратившему её в стадо мычащих от любви и страха баранов? Где была её интеллигенция? Где были её герои, наконец? Ведь отважные шли на смерть и по менее серьёзному поводу. А тут речь шла об уничтожении монстра, спасении страны, народа, в какой-то степени – мира! Ни одного заговора за все эти годы. Ни одиночки, готовой пожертвовать собой ради великой цели. Как случилось, что никто из его ближнего круга, ни один из тех, кто умирал от страха за себя и свои семьи, кто был унижен публично множество раз, проводя с тираном почти каждую ночь за одним столом, не воткнул ему вилку в горло? Или остов разбитой тут же бутылки – в рябую рожу? Ведь он измывался над ними безобразно, самым омерзительным образом, и каждый из них понимал, что, несмотря на все проявления преданности, может быть уничтожен в одно мгновение, одним росчерком его пера.
А как назвать миллионы людей, которые с восторгом бегут за своими сумасшедшими вождями, неся их бесчисленные портреты и скандируя их безумные лозунги? Народом?
"Русский русского в ложке воды утопит", – гласит народная мудрость. Именно на этом фундаменте Сталин и воздвиг себе памятник. Сталин не сам писал доносы, не сам пытал, раскулачивал, стоял в оцеплениях, не выпуская умирающих от голода, не сам депортировал и расстреливал – всё это делал этот самый народ.
Эти размышления доводили Лёшу до отчаяния – ощущение своего полного бессилия было невыносимо.
Я сам – это сумма моих травм и травм предыдущих поколений, закодированных в генах. А ведь многие этих травм и не чувствуют. И посчастливей будут.
А в стране царили отупение и идиотизм. Трагедии разных масштабов повторялись так часто, что сдувался весь пафос. После Беслана, казалось, больше ничем не потрясёшь душу обывателя. Но и Беслан как-то стал забываться – за него ведь так никто и не ответил. Социум был доведён до полной комы.
Система власти сложилась в классический вариант – злодеи управляют кретинами с помощью мудаков.
А насчёт апокалипсиса никто всерьёз и не задумывался – в России уже было столько руко творных апокалипсисов: войны, голод, чистки, Гулаг, – что испугать этот народ последним – с большой буквы "А" – не просто. Российский человек относится к апокалипсису вполне азарт но: будет – не будет, забьют – не забьют. И каждый надеется, что его-то уж лично точно пронесёт.
* * *
Книга худо-бедно продвигалась. Лёша конечно же понимал, что это никакая не литература, а так, длинная статья в оппозиционной газете, но всё равно был доволен – в его жизни появился смысл, пусть плохонький, но всё-таки…
Похоже, Корины упрёки засели где-то в подкорке и теперь диктуют правила игры. Зато, когда он писал, у него возникало то самое чувство, о котором говорил Костя, – общения с Корой. И мало-помалу то место души, в котором она жила, перестало болеть, вместо этого он теперь ощущал там почти постоянное тепло. Такое же, как в том участке, где обитал Тима.
И главное, он больше никому не служил.
И у него был его мальчик. Его замечательный мальчик, спасающий душу. С его взглядом из космоса. Такой взгляд бывает у новорождённых. Потом у обычного человека он утрачивается, чтобы иногда опять появиться у некоторых в глубокой старости.
Сын повзрослел, вытянулся, стал очень самостоятельным. Он больше не шарахался, как дикий жеребёнок, когда отец ласково трепал его по загривку или целовал в макушку с двойным вихром. Позволял смотреть прямо в глаза, не отводя своего взгляда. Улыбался всё чаще, а иногда – по каким-то своим поводам – по-настоящему смеялся. Всё время рисовал какие-то схемы на компьютере, окружая их математическими формулами и детскими рисунками. Пытался объяснить отцу что-то своё, очень важное, но не находил слов – и тогда рисовал на огромных ватманах какие-то новые миры с непонятными Лёшкиному глазу обитателями. Просил Галю петь ему украинские песни и подпевал, скорее подвывал ей, как собака. Писал Сеньке бесконечные e-мейлы с новыми математическими уравнениями. Таскал Лёшке книги, передаваемые Костей.
– Я нормальный, – произнёс как-то Тимофей целый монолог. – Немножко рассеянный к людям, но учусь любить близких. Тебя, например. Галю. Своих учителей. Помню Кору. Собаку люблю больше всех – она хуже меня, даже говорить не умеет. Сам я больше не собака. Я Тима, который играет с любимой Собакой.
Ни мать, ни сестру он не упомянул. Ни бабушку с дедушкой.
– Главное, чтобы ты научился любить себя. Хотя бы так, как люблю тебя я. – Когда Лёша общался с сыном, он как по мановению волшебной палочки превращался в другого человека. В качественно другого, как он определял для себя – "полноценного".
– Я себя любить не могу, – оправдывался Тима, – Я про себя всё знаю. И у меня в голове ещё много страшного.
Лёшке иногда казалось, что он разговаривает не со своим ребёнком, а с инопланетянином.
Зато в данный момент, с его посмертной "верхотуры", неизвестно, за какие заслуги, ему было дадено "услышать" своего сына и понять, что "осознавал" тот себя составной частью "Всего-Что-Есть" и не было для него границы между ним, Тимой, и всем, что существует. Есть ум, и есть Главный ум, которым и обладали некоторые из таких детей. И ещё – в них не было той самой агрессивной компоненты, присущей всякому "нормальному" организму. Именно это, как уверяла Кора, и делало их счастливыми. И именно поэтому же они и казались окружающим не от мира сего.
Костя утверждал, что эти дети и есть инопланетяне. Что у них другой принцип сознания. Для них главное совсем не то же самое, что для нас. Они пуповиной связаны со Вселенной гораздо больше, чем со своим собратом-человеком. У них в мозгу специальная антенна, создающая помехи при общении с "простейшими", она настроена на "всеобщее". Их нужно холить и лелеять. И пытаться приоткрыть через них то, что для человека "нормального" закрыто. Именно это и ставилось во главу угла их "богадельни".
– Неизвестно, кто кому больше нужен, мы – им или они – нам.
Ещё он говорил, что у родителей таких детей только две возможности – сделаться "приобщёнными" или "отлучёнными".
И посвятить жизнь такому ребёнку не наказание, а награда.
Но так думал Костя с единомышленниками. Окружение же относилось к таким детям если не враждебно, то настороженно.
К счастью, самим детям до этого не было дела.
Или к несчастью.