Вскоре она узнала, почему он хромает. Она убиралась в комнате и споткнулась о запасную пару его башмаков. Она взяла их и заглянула внутрь, словно ожидая отыскать там какой-то клад. Носки ботинок оказались набиты острыми камешками и осколками. Она просеяла все, что было в ботинках, сквозь пальцы, думая, что может сверкнуть что-то ценное, но убедилась - обычный мусор, который можно подобрать на любой дороге. Она постояла немного с ботинками в руках, потом пихнула их обратно под койку. Через несколько дней она вновь проверила их и обнаружила новые камни. "Чего ради он делает это? - спрашивала себя она. - Какую выгоду от этого получает?" И в который раз поняла: что-то скрыто совсем рядом, а взять невозможно.
- Мистер Моутс, - спросила она его в тот же день, когда они обедали на кухне, - почему вы кладете камни в башмаки?
- Чтобы платить, - произнес он жестко.
- За что платить?
- Неважно за что, - сказал он. - Я плачу, и все тут.
- Но что вы получаете взамен? - спросила она.
- Занимайтесь-ка своим делом, - отрезал он грубо. - Вам не дано видеть.
Хозяйка продолжала медленно жевать.
- А вам не кажется, мистер Моутс,- спросила она хрипло, - что после смерти человек слепнет?
- Надеюсь, что так, - ответил он, чуть помедлив.
- Почему? - Она уставилась на него. Чуть спустя он ответил:
- Если у глаз нет дна, они видят больше.
Хозяйка долго смотрела на него, но так ничего и не увидела.
Теперь она забросила все дела и стала обращать внимание только на слепого. Она сопровождала его во время прогулок - встречала будто бы случайно и шла рядом. Кажется, он даже не замечал ее; лишь иногда вдруг шлепал себя по лицу, словно ее голос раздражал его, как писк комара. У него был глубокий свистящий кашель, и хозяйка стала говорить ему о здоровье.
- На свете нет никого, - объясняла она, - кто бы мог о вас позаботиться, мистер Моутс. Никто к вам так хорошо не относится, как я. Некому, кроме меня, о вас заботиться.
Она стала готовить ему вкусную пищу и приносить в комнату. Он мгновенно съедал все, что она приносила, и, не поблагодарив, с перекошенным лицом протягивал обратно тарелку, словно сосредоточенно размышлял о чем-то важном, и вынужден был страдальчески переносить ее вмешательство. Однажды утром он сказал ей, что хочет питаться в другом месте - в забегаловке за углом, принадлежавшей иностранцу.
- Вы еще об этом пожалеете! - возмутилась она. - Вы там заразу какую подцепите. Ни один нормальный человек не станет там есть. Грязное, темное место. Пакость одна! Просто вы не видите, мистер Моутс.
- Псих ненормальный, - буркнула она, когда он вышел. - Ну, погоди до зимы. Посмотрим, где ты будешь питаться, когда придет зима, и ты простудишься от первого же ветра.
Долго ждать ей не пришлось. Еще до начала зимы он заболел гриппом и так ослаб, что не мог встать с постели, так что теперь она с наслаждением приносила еду ему в комнату. Однажды утром она вошла к нему раньше обычного и обнаружила, что он еще спит, тяжело дыша. Старая рубашка, которую он надевал на ночь, была расстегнута - его грудь тремя витками опоясывала колючая проволока. Она отшатнулась к двери, уронив поднос.
- Мистер Моутс, - произнесла она заплетающимся языком. - Зачем это? Так не делают.
Он очнулся.
- Зачем эта проволока? - проговорила она. - Так не делают.
Он принялся застегивать рубашку.
- Так делают.
- Нет, это ненормально. Это вроде тех жутких историй, это то, чего люди больше не делают - варятся в кипящем масле, становятся святыми или замуровывают кошек. Люди так больше не делают.
- Делают, раз я делаю.
- Люди так не делают, - повторила она. - Да и зачем это вам?
- Я не чист, - сказал он.
Она стояла, уставившись на него, забыв про разбитую посуду под ногами.
- А, ясно, - сказала она, - вы испачкали кровью рубашку и кровать. Вам надо нанять прачку…
- Не о той чистоте речь, - ответил он.
- Чистота одна, мистер Моутс. - Она взглянула на валявшиеся на полу осколки и пищу, вышла и тут же вернулась с совком и шваброй. - Гораздо легче истекать кровью, чем потом, мистер Моутс, - сказала она Самым Саркастическим тоном. - Если бы вы не верили в Иисуса, вы бы не занимались такими глупостями. Вы, должно быть, обманули меня, когда говорили про свою церковь. Не удивлюсь, если вы агент Папы Римского - или еще с какими глупостями связаны.
- Мне не о чем с вами разговаривать. - Закашлявшись, он перевернулся на живот.
- Кроме меня, о вас некому заботиться,- напомнила она.
Поначалу она решила выйти за него замуж, а потом отправить его в сумасшедший дом, но потом план изменился: выйти замуж и оставить его у себя. Она уже привыкла смотреть на его лицо; ей казалось, она сможет когда-нибудь одолеть тьму и увидеть то, что он скрывает. Теперь она решила, что медлить нельзя, и нужно заполучить его именно сейчас, пока он болен, или никогда. Грипп он переносил очень тяжело и едва держался на ногах, когда вставал; началась зима, дом продувало со всех сторон, ветер свистел так, что казалось, воздух рассекают острые ножи.
- Ни один человек в здравом уме носа не высунет в такую погоду. - С этими словами она заглянула в его комнату как-то утром в один из самых морозных дней. - Слышите, какой ветер, мистер Моутс? Вам очень повезло, что вы живете в теплом доме и есть кому о вас позаботиться. - Она произнесла это необычно сладким голосом. - Немногим слепым и больным выпадает такое счастье - чтобы кто-то о них заботился. - Она села на краешек стула у двери, расставила ноги, положила руки на колени. - Я хочу сказать, мистер Моутс, что, конечно, немногим людям выпадает такое счастье, как вам, но мне, знаете, так тяжело подниматься по этим ступенькам. Это меня совсем выматывает. И вот я думаю, что бы такое предпринять…
До этого момента он неподвижно лежал в постели, но тут резко сел, словно почувствовал в ее словах угрозу.
- Я знаю, - продолжала она, - вы не хотели бы потерять эту комнату. - Тут она сделала паузу, ожидая, какое впечатление произведут ее слова. Он повернулся к ней. Наконец-то она была твердо уверена, что он ее слушает. - Я знаю, что вам нравится здесь, вы не хотели бы уходить отсюда, вы больны и нуждаетесь в уходе, не говоря уж о том, что вы слепой. - Она явственно слышала стук собственного сердца.
В ногах кровати была свернута его одежда, он потянулся к ней и стал поспешно натягивать вещи прямо поверх ночной рубашки.
- Вот я и думаю - как бы так устроить, чтобы и у вас были дом и забота, и мне не пришлось бы подниматься по этим ступенькам. Что это вы одеваетесь, мистер Моутс? Не пойдете же вы на улицу в такой холод? И вот о чем я подумала, - продолжала она, наблюдая, как он одевается, - есть у нас с вами единственный выход: пожениться. Я бы никогда не решилась на это просто так, но тут речь идет о слепом и больном человеке. Если мы не будем помогать друг другу, мистер Моутс, никто нам не поможет. Никто. Мы одиноки в целом мире.
Костюм из ярко-голубого превратился в темно-серый. Панама, лежавшая на полу, рядом с обувью, пожелтела. Надев панаму, он стал натягивать ботинки, полные камней.
- У каждого человека должен быть свой дом, - сказала она, - и я хочу, чтобы и мы с вами зажили одним домом, чтобы у вас было где жить, мистер Моутс, и вы могли бы ни о чем не заботиться.
Его трость тоже лежала на полу рядом с ботинками. Он нащупал трость и медленно пошел.
- В моем сердце приготовлено для вас место, мистер Моутс, - объявила она и вправду ощутила, что сердце качается, точно клетка с птичкой; было непонятно, куда он идет: то ли к ней в объятья, то ли мимо. Он прошел мимо без всякого выражения на лице и вышел из комнаты. - Мистер Моутс! - Она резко повернулась на стуле. - Я не позволю вам остаться здесь, если вы не примете мое предложение. Я не могу подниматься по лестнице. Мне от вас ничего не надо. Я просто хочу вам помочь. Кто о вас позаботится, кроме меня? Всем наплевать, живы вы или умерли. Вам негде жить - только у меня.
Он нащупывал тростью первую ступеньку лестницы.
- Может, вы хотите снять комнату в другом доме? - Она почти визжала. - Или решили уехать в другой город?!
- Нет, не туда, - ответил он, - нет другого города, нет другого дома.
- Ничего нет, мистер Моутс, - подхватила она. - Знаете, время ведь не идет вспять. Если вы не согласитесь на мое предложение, вы окажетесь сейчас в холодном мраке. Далеко ли вы уйдете?
Он нащупывал тростью каждую ступеньку, прежде чем поставить ногу. Хозяйка крикнула вдогонку:
- Можете не возвращаться, если этот дом для вас ничего не значит. Дверь будет заперта. Вы можете вернуться, забрать свои вещи и отправляться на все четыре стороны.
Она долго еще стояла у лестницы, бормоча:
- Он вернется. Пусть только ветер проберет его, как следует.
Ночью хлынул ледяной дождь, и, лежа в полночь в постели, без сна, миссис Флуд, домохозяйка, заплакала. Ей хотелось выбежать под дождь, найти его, дрожащего от холода в какой-нибудь дыре, и сказать: мистер Моутс, мистер Моутс, вы можете оставаться здесь насовсем, или мы вместе пойдем, куда вы хотите, пойдем вместе. Она прожила трудную жизнь - без особых страданий, но и без радостей - и думала, что сейчас, когда жизнь подходит к концу, она заслужила друга. Если ей суждено ослепнуть после смерти, кто лучше слепого подготовит ее к встрече с мраком? Кто может лучше подвести к слепоте, чем человек, уже постигший ее?
Как только рассвело, она вышла на улицу и под дождем обошла кварталы, которые он знал, останавливалась у каждой двери и всюду спрашивала о нем, но никто его не видел. Она вернулась домой, вызвала полицию, описала его приметы и попросила найти, чтобы он заплатил за квартиру. Целый день она ждала, что его привезут на патрульной машине или он сам придет, но никто так и не появился. Дождь и ветер не утихали, и она подумала: быть может, он до сих пор мокнет где-нибудь на улице. Она стала ходить по комнате, все быстрее и быстрее, думая о его глазах без дна и слепоте смерти.
Через два дня двое молодых полицейских, патрулировавших на машине район, обнаружили его. Он лежал в траншее возле заброшенной стройки. Водитель подвел машину к самому краю.
- Кажется, мы ищем слепого? - спросил он. Второй справился в блокноте: "Слепой, в синем костюме; не уплатил за квартиру".
- Это он и есть, - сказал первый полицейский, показывая в траншею. Второй подвинулся и тоже посмотрел в окно:
- Нет, костюм у него не синий.
- Конечно, синий,- сказал первый.- Не надо так на меня наваливаться. Лучше выйдем, увидишь - он точно синий.
Они вылезли из машины и присели на корточках у траншеи. Оба были в новых высоких ботинках, новой полицейской форме, у обоих были рыжеватые волосы и бакенбарды, оба были толстые, только один намного толще другого.
- Похоже, и впрямь был синий, - сказал тот, что был толще.
- Думаешь, помер? - спросил первый.
- Это ты у него спроси, - ответил другой.
- Да нет, не помер. Шевелится.
- Он, наверно, без сознания,- сказал тот, что был толще, и вытащил новенькую дубинку. Несколько минут они молча смотрели на человека. Его рука нащупала край траншеи и судорожно сжималась и разжималась, точно он пытался что-то поймать. Потом он хриплым шепотом спросил, где он, и что сейчас: ночь или день.
- День,- ответил тот, что был потоньше, взглянув предварительно на небо. - Мы вас заберем, чтоб вы за квартиру заплатили.
- Я пойду туда, куда мне надо, - сказал слепой.
- Но сначала заплатите за квартиру, - сказал полицейский. - До последнего цента.
Второй, убедившись, что слепой в сознании, треснул его новенькой дубинкой по голове.
- Чтобы все гладко вышло, - пояснил он. - Бери-ка за ноги.
Он умер в полицейской машине, но они не заметили и принесли его хозяйке. Его положили на ее кровать, и, выпроводив полицейских, хозяйка заперла дверь, принесла стул и села поближе к его лицу, чтобы поговорить.
- Ну что, мистер Моутс? - сказала она. - Смотрю, вы вернулись домой!
Его лицо было строгим и спокойным.
- Я знала, что вы вернетесь, - сказала она, - и ждала вас. Вы можете больше ничего не платить, можете жить бесплатно, хоть наверху, хоть внизу. Хотите, будем жить с вами здесь или можем поехать вдвоем, куда вам захочется.
Она никогда не видела его лица таким умиротворенным. Она схватила его руку и прижала к своей груди. Рука была сухая и безжизненная. Кожа резко обтягивала череп, а изуродованные глазницы казались входом в темный туннель, где он исчез. Она все ниже и ниже склонялась над его лицом, пытаясь как можно глубже заглянуть в них и понять, как же ее обманули, и что обмануло ее, но так ничего и не увидела. Она закрыла глаза и разглядела крошечное пятнышко света, но так далеко, что не смогла удержать его в голове. Ее будто заперли у какого-то входа. Так она и сидела, уставившись закрытыми глазами в его глазницы, пока не почувствовала, что подошла к началу чего-то, что невозможно начать, и увидела, как он уходит от нее все дальше и дальше, превращаясь в крошечное пятнышко света.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Из письма Фланнери О'Коннор Карлу Хартману, 2 марта 1954 г.
Мне бы очень хотелось ответить на все Ваши вопросы, и я попытаюсь, но мучительно трудно быть честной, - прежде всего, потому что приходится делать это постфактум. Вы, вероятно, догадываетесь, что я писала эту книгу так, как сделал бы это Енох: не очень хорошо зная, зачем это нужно, но не сомневаясь при этом в своей правоте. Я думаю, что все в этой книге правильно, и это меня саму удивляет.
Мне кажется, что Ваше суждение о книге слишком ограниченно (должно быть, Вы сочтете это смешным).
Я не считаю, что можно быть хорошим католиком и при этом не быть католиком. "Мудрая кровь" - книга о протестантском святом, написанная с точки зрения католика. Конечно, я не хочу сказать, что есть прямая связь между Католицизмом с большой "К" и тем фактом, что Хейз заявил, что не было грехопадения и греха, но прежде всего Вы должны иметь в виду, что книга эта написана человеком, считающим, что было грехопадение, было Искупление и грядет Страшный суд. В это я верю, как католичка, и от этой веры, мне кажется, не смог избавиться Хейз (в его собственных категориях, не в моих), так что я думаю, что если Вы хотите сказать (Вы не обязаны это говорить), что я иронизирую над Хейзом из-за того, что он решил, что грехопадения не было, Вы правы (Всемогущий Боже!), но Вы только наполовину правы, если считаете, что дело только в этом.
Эта книга о человеке, чья настойчивость в утверждении того, что он хотел бы считать правдой, вынуждает его делать то, чего он больше всего не хочет. Хейз, на мой взгляд, больше всего не хочет искупления своих грехов. Прежде всего, он хочет оторвать человека от Бога. Енох, с его мудрой кровью, безошибочно демонстрирует, как выглядит человек без Бога и услужливо показывает это Хейзу.
Вы справедливо утверждаете, что у Хейза нет никакого специфического греха. Но у него есть глубокое чувство греха, потому что его учили верить в Искупление. Если бы он не верил в него, он не стал бы столь страстно его отрицать (общество - в Толкинхеме - не заставляет его это делать). Он проходит милю с камнями в башмаках из-за того, что увидел в балагане женщину в гробу. Искупление создает долг, который нужно оплачивать (это ясно любому, кто верит, что искуплен Христом). Искупление меняет совершенно все. Очевидно, что Хейз, как бы он ни старался, не может избавиться от чувства долга и внутреннего восприятия Христа. Миссис Уоттс сразу же это заметила. (Не знаю, почему, если это увидела миссис Уоттс, не заметили и другие.) Даже таксист это заметил.
С моей точки зрения, Хейз достиг абсолютной целостности, только когда ослепил себя. Проповедуя Церковь Без Христа, он полагался лишь на свою мудрую кровь. У Хейза и Еноха есть эта мудрая кровь - то, что вынуждает следовать в правильном направлении за тем, что нужно. Енох обретает себя в обезьяньей шкуре. Хейз же погружается все глубже и глубже в себя, и там, возможно, кроется ответ. Когда я говорила, что он отвергает свой крестный путь, я лишь имела в виду, что полный нигилизм ведет его долгой окольной дорогой (или, может, на самом деле она короткая) назад к Искуплению.
Чувствую, что это кажется Вам невыносимым. Хотелось бы, чтоб мы оба оказались правы. Между тем, не думаю, что сказанное мною противоречит духу книги, - а он, конечно, в том, что у человека есть свобода выбора. Я, как католичка, смотрю на X. Моутса как на человека, делающего единственно возможный выбор при таких обстоятельствах. Если ему и адресована ирония, то это потому, что он - единственный персонаж книги, который способен ее вынести. Господи, ну как смеяться над Енохом? Конечно, он обнаружит, что быть животным не так уж весело, но ведь это просто забавно. Это не полноценная ирония, с моей точки зрения.
Ослепив себя, Хейз обращается исключительно к внутреннему зрению. Ирония заключается в том, что он начинает с проповеди Церкви без Христа, а заканчивает с Христом без церкви. Католик не может писать о католическом мире потому, что его не существует, так что ему приходится писать о мире протестантском, и, тут Вы правы, я иронизирую над этим протестантским миром или над обществом, которое неправильно читает Библию и каталог "Сирза-Роубака", но сам Хейз принадлежит этому миру, он абсолютный протестант, хотя и выходит за пределы протестантизма. Это не вопрос "или-или" - это все вместе или одно, выраженное через другое.
Я не собиралась утверждать, что Хейз - Христос, просто я считаю, что любой человек через страдания принимает участие в Искуплении, и думаю, что больше всего страдают находящиеся ближе всего к различным вариантам неверия. Об этом, должно быть, говорил Кьеркегор, но я не читала Кьеркегора в ту пору, когда писала эту книгу.
Свобода выбора - не в выборе между пустяками, это должен быть выбор между раем и адом, если Вы сможете уловить оттенки каждого в сером мире. Но книга ясно говорит, что в конце концов человек должен сам определить, что является грехом, а что нет, т.е. превыше всего - его совесть. Но, можете счесть это парадоксом, находящимся за рамками этой книги, - я лично верю в это потому, что этому учат Католическая и Апостольская Церкви; см. например, отлучение отца Фини в Бостоне за то, что он проповедовал, что нет спасения за пределами Католической Церкви.
Раскаяние - несомненно, осознанный акт, хоть и инстинктивный. Хейз здесь радикальным образом осознает свою мудрую кровь. Когда он говорит, что должен заплатить, он имеет в виду свою часть долга Искупления.
Если Вас охватывает тихий ужас от мысли, что мне приходится верить во все эти христианские таинства, поймите, что моя вера в них вынесла весь груз от подхода к проблеме в целом (в этой книге), с Вашей точки зрения, совпадающей с точкой зрения Хейза, утверждающего, что их не существует. Вероятно, Вы не представляете, что значит писать с точки зрения католика, зная, что большинство читателей убеждены: все, во что ты веришь, - полная чушь. Я знакома с точкой зрения тех (Оруэлл), кто считает, что католик не может писать романов о католическом опыте.
Простите за тон этого письма, которое пока звучит, точно Первое Послание к язычникам. На самом деле я не такая святоша, какой кажусь. Просто, к несчастью, у меня зрение Хейза и нрав Еноха. Но, надеюсь, Вы напишете мне вновь, если что-то из сказанного мною покажется Вам вразумительным.