Второй - ну чисто европейский интеллектуал, высокий, худощавый, к своим тридцати нарастивший на длинных и тонких костях то прочное мясо, что говорит о здоровье самца и пружинистой силе, когда энергичность и упругая готовность к драке еще не подавлены чрезмерной массой тела. На длинном носу, как приклеенные, прямоугольные очки сидят. Молчальник он на первый взгляд, но своего не упускает - не в бровь, а в глаз словечки, лыко в строку. Из скрытных, видно, он, но не из робких.
Третий - сомнамбула. Тот, что на выходе назад вдруг завернул, сквозь оцепление рванулся - насилу удержали. Лунатик лунатиком, но в драке за женщин соседнего племени поярче многих поучаствовал, - боднув и удачно попав, такого лося завалил. Его, сомнамбулу, потом оттаскивали, когда он на поверженном сидел и лося молотил. Ростом метра под два, костистый, жилистый и тонколицый, глаза имеет песьи, карие, с опущенными книзу наружными уголками. Пригляд за ним необходим всегдашний, неослабный: бесстрастен вроде бы, но видно, что готов в любой момент на бег сорваться. Сам по себе, по своему каналу движется.
Ну а четвертый - разве этот не сам по себе? Он тоже на своей орбите. Навострил свои кроличьи уши-локаторы и без устали ловит только ему доступные волны (четвертькратный простейший ритм сокращений сдавленного страхом сердца). Тоже с блаженной улыбочкой на всю голову ебнутого. Вся и разница, что смирный, как овца, которую тащат куда-то и привычным движением режут у разведенного в степи костра. Безошибочно-дистиллированное чувство окончания жизни заползло к нему в душу, прошло по мириадам нервных сетей, которые пронизывают тело, уходят вглубь, к костям и мышцам, к мозгу. (Сомнамбула непредсказуем, а этот до близкого донышка ясен, прозрачен. Не может деться никуда от остальных - приклеился и безотрывно, преданно, страдальчески чужие взгляды ждет, надеется в них что-то прочитать: ну, так, наверное, больной, подстреленный усердно ловит каждое движение врача, пока не потеряет сознание от боли или просто от вида скальпеля, который нарушает герметичность кожного покрова и входит в цельную доселе, не разрушенную плоть.)
И пятый, наконец. Который в стаю всех и сбил, срастил в единый организм отмеченных, особых, избранных. А почему это они так преданно, с такой готовностью за ним идут сейчас? Да потому за собой их вел, когда огонь за ними по пятам, да потому что он командовал, куда им двигаться, да потому что он в стене огня просветы находил спасительные, да потому что у него чудесная способность обнаружилась словно в складки пространства нырять, неуязвимо проникая в параллельную и - на минуту, на секунду - безопасную реальность. Сталкер. (Другое дело - он один, без них, без массы их утроенной, учетверенной, не проломился бы, не высадил полдюжины дверей, не протолкнулся, не продрался сквозь толпу, которая играла в ослепленного, оглохшего, безбожного царя горы, штурмуя спуски, лестницы, хрипящей человечьей кашей забивая все проходы, бурлящим и клокочущим бульоном Броуна катясь, крутясь, коловращаясь, хлеща и обращаясь вспять, и только они впятером спаялись в команду, инстинктом само - и взаимосохранения склеились, друг в друга проросли - не оторвешь.)
Он коренастый, плотный, - этот пятый - роста среднего; лоб - толкачом, глаза - серо-стальные, чуть навыкате. От носа к губам - глубокие резкие складки; выражение тяжелого презрения, жестокости и безразличия в одно и то же время, отпечаток повседневных тягот бизнеса, узнаваемо-стандартный мессадж обществу и миру - "не тронь меня", "не верю, не боюсь и не прошу", "слабый жалости не заслужил - сильный в ней не нуждается". И непрестанный страх быть съеденным, неотделимый от бесстрашия, помноженный на зрелый, функционально-приземленный ум.
Но что-то в нем еще такое есть, за рамками стандарта, - на уровне ассоциаций, так сказать. На невербальном языке, на уровне случайных, почти неуловимых проговорок крепко сбитого тела. И вроде бы он также оглушен, незряч, как остальные, и так же допаминовые рецепторы включились, цепную активировав реакцию неподконтрольной эйфории, и так же упивается открывшейся, разверзшейся над головой свободой, разлитый в воздухе покой как воду пьет, но чуть кто дернется из пятерых, немного в сторону нечаянно вильнет - сомнамбула ли этот, кролик ли, другой ли кто, - он тут же, коренастый, напрягается и замирает, готовый распрямиться, как пружина, и внезапно прыгнуть. Сканирует пространство рыбьими, безжизненно-пустыми вроде бы глазами, затылком видит, стянувшейся и задубевшей кожей чувствует, не в силах отдохнуть от непрестанного автоматического опережения чужих реакций. Представился Сергеем.
По именам узнали все друг друга, наконец. А то все "брат" да "друг", "слышь ты" да "мужики". Армянчик с богатырским торсом и воловьими глазами Артуром оказался; очкарик, на немца похожий, - Андреем; сомнамбула вытолкнул - Серый ("О! тезки, значит!") и, наконец, овца с глазами кролика проблеял виновато, что Григорий, Гриша он. Сигареты нашлись в смятой пачке - по карманам себя обстучали, - закурили, кто курит, по одной на двоих.
- Телефоны-то группе захвата в подарок! - вспоминает Андрей. - Вне зоны доступа, а не хотелось бы… Да уж кому найдется, - на вопрос отвечает. - Своей, а кому же еще?
- Женат? - Сергей-один в кольцо на безымянном пальце у Андрея сразу вперился.
- Все, не слезает, - очкарик взгляд перехватил. - Уже лет шесть как не снимал.
- Зачем снимать-то?
- А к кадрам как подкатывать? Из баб детективы не хуже тебя - первым делом на кольцо обращают внимание. Ну, и сразу разговор другой - с женатым. Ну и вот так, вот так…
Андрей естественно, непринужденно прикрыл кольцо ладонью, спрятал.
- Что же ты с женой-то так?
- Как так? Ни разу ей, вот веришь - нет? Сто раз мог это самое, но мне не это нужно. Общение мне интересно, понимаешь? Неспешный разговор, в котором баба постепенно душу открывает. Все закоулки тайные-интимные. Ну и потом - а что еще делать, когда набухаешься?.. Ну и опять же - как бы в форме себя постоянно держу. Зарубка, самому себе очередная, доказательство - что интересен, что способен ко всякой подвалить и раскрутить. Вкус победы. Чистый. Без дурного запашка. Наблюдаешь, как она понемногу оживляется, в возбуждение приходит, как краснеет от каких-то твоих вопросов, начинает сама предлагать - мол, продолжим знакомство, напиши телефон. Это тоже секс, да еще и похлеще банального трения гениталий.
- А жена - на твое поведение? Такое тоже, знаешь ли, понравится не каждой.
- Да нормально в целом. Есть у меня один дружок, в общении с бабами робкий до крайности. Зажатый, угрюмый. С завышенной самооценкой при жуткой неуверенности в себе, любимом. Ну и я над ним - шефство. Пойдем, убогий, говорю, я тебя на работу устроил, я тебя и женю. Жена его, вот этого дружка, прекрасно знает, осознает, что без меня ему не справиться. Так что даже с благородной целью я - не для себя стараюсь.
- Все! Заходим!
И к сияющему входу в супермаркет направляются они, в круглосуточный сезам "для обеспеченных" врываются, атакуя самораздвижные двери. И охранник, разъяренный, ошалевший и не знающий, что делать, им наперерез: что за бомжачья гнусь, за гастарбайтерская погань ворвалась такая? И ненависть и одновременно отчаяние от бывшего десантника, от деревенщины исходят такой тугой волной, столь мощным излучением, что, кажется, ее потрогать можно.
- Нельзя… покиньте… магазин закрыт.
- Слышь, друг, уйди отсюда! Не беси!
- А в чем, извините, собственно, дело?
- Послушай, совесть поимей! В огне горели и сейчас горим, но только изнутри.
- Да дай ему, чтоб грабли не тянул!
- Да лучше деньги в морду. С деньгами как вообще? У меня вроде есть. Не отменяли денег, друг, скажи?
- Каков курс рубля… к бивалютной корзине… не знаешь? Слышь, друг, ты котировки парные сегодня на "Форексе" смотрел?
Вошли, тележки взяли и покатили наперегонки по обезлюденным, залитым млечным сиянием проспектам, по чистому, отдраенному, словно в операционном блоке, кафелю торговых улочек, глотая во всю ширь раскрытых пастей любезно кондиционируемый холод грандиозной усыпальницы желаний. Вдоль деревянных овощных лотков, фруктовых полок, мимо оранжевого бешенства шершавых апельсинов, лиловой музыки тяжелых сизоватых виноградных гроздьев, стыдливой наготы румяных бархатистых персиков, - немного пальцем надави, и брызнет сок; вдоль лысенковского рая обольстительных генетических мутантов, неестественно огромных, не скрывающих химической борьбы видовых признаков под кожей - этой сшибки реактивов, выходящих на поверхность сыпями, розеолами пунцовых, охряных окрасок.
- Йу-у-у-х-х-хуу!
- Гришка, друг, поднажми! Уходит ведь, уходит!
- И морковка, и морковка ушла вперед!..
- Жми! Подрезай!
- Ну, давай, ну, давай, старичок!
Кролик-Гриша и Артур могучий рикшами заделались, Сергей с Андреем - седоками. И гонит каждый своего извозчика вперед, и неравны, конечно, силы: еле дышит задохлик Гриша, а у Артура девяносто килограммов чистой мышцы.
- На волевых, родной! Ты можешь - знаю!
Все дальше, дальше - мимо яблок восковых, от муляжей неотличимых, лотков с пурпурной, словно горло ангинозное, клубникой. Снаряды кабачков, кривые мины жизнерадостных лоснистых баклажанов - мимо. Вдоль выставки новорожденных крепышей-арбузов. Вдоль райских кущей (в миниатюре) свежей зелени… Кетовая свежайшая икра в бадьях стеклянных - алая, готовая истечь соленым клеем; за ней белужья, черная, как нефть; в витринах холодильных - крокодильи трупы остромордых осетров; на колотом льду мертво пучит глаза обреченная рыба; омары цвета ржавого металлолома клешнями пошевеливают, не в силах разорвать подарочные ленты; за ними - каменные устрицы и икряные гребешки, тигровые креветки, скаты, камбала, кальмары.
В мясном отделе останавливаются, раблезианского великолепия среди, фламандских натюрмортов с битой дичью - тележка набок валится Андреева с Артуром, а Гриша, разумеется, почетное второе место занимает в гонке. Все формы, все метаморфозы, все градации вот в этих холодильниках представлены, все промежуточные стадии - от освежеванной и расчлененной туши до готового изделия. Безразмерные целые свиньи, багровые пласты свежайшего филе, огузки, окорока, ребра, бараньи и свиные почки; лежащие сырыми комьями говяжьи черные сердца, застывшие озера разноцветных студней в корытах; пружинисто - упругие и твердые, как камень, бугристые и гладкие колбасы, вишневые, телесные, рассветные, закатные ломти всякоразличных карбонатов, шеек, буженин.
Вареной, языковой колбасы берут, запаянные в пленку, похожие на древние монеты кругляши копченой. И сразу туда, за тем, что всему голова, где запахи багетов свежеиспеченных, баварских булок все нутро переворачивают. И загорелую до черноты буханку теплого, ржаного хвать и к пирамиде бочкового пива прямиком - к убогой плоской имитации, как тотчас ясно стало, замкового погреба. От бочковой горы, не тормознув, направо покатили - к коньячным, винным и "вискарьным" полкам, к холодильным, шкафам из стекла и как будто хирургической стали. Не омрачив сознание хоть сколь-нибудь заметным колебанием в выборе, незряче сцапали из морозилки три обжигающих заиндевелых поллитровки.
На выход двинулись. К работающей кассе, за которой смирная, как мышь, испуганная девушка сидит и смотрит так на них, как будто перед нею - сифилитики, фашисты, педерасты, облученные смертельной дозой радиации, в одном лице. И вдруг под этим взглядом всех их разом переклинило: кто первым это дело начал, неизвестно - не то Сергей, не то, как девушка, смиренный Гриша, - но только с полок стали все подряд они сметать. Все, что у кассы, что на уровне эгоистично-жадных детских глаз (чтобы видел маленький самовлюбленный и прожорливый паскудник и дергал мать за руку, требуя "вот это" и "вот это"). И с каменными лицами они сгребают обеими руками все банки и бутылки с газировкой, все сладкие свистульки, все конфеты, жвачки со вкусом сливок и банана, клубники и папайи, все яйца шоколадные, в которых динозаврики, все карамели чупа-чупс, все марсы, все двойные твиксы, все Мамбы-фруттисы, все чипсы Лэйс с грибами и сметаной, беконом и зеленым луком и все игрушечные луки, револьверы, все пистолеты-автоматы со стрелами-присосками, все бритвы и кассеты с запасными лезвиями к ним. И простру Мою руку на тех, кто замыслил истребить братьев Моих, и совершу над ними мщение великое наказаниями яростными - с таким ожесточением они на этот крохотный раек набрасываются. Словно здесь, на этих полках, под присмотром этой ошалевшей девушки, сконцентрировано и плодится почкованием все мировое уродство.
И девочка, не виноватая ни в чем, считает. Подносит шоколадные конфеты и хрустящие канцерогенами пакеты к окошку штрихкодоприемника. Считает стоимость фрутелл и чупа-чупсов, бедная, вручную. Глазами умирающей, простреленной навылет антилопы смотрит. Пик-пик, пик-пик, пик-пик. Сизифов труд. Сансара транспортерной ленты. Самомучительство бессмыслицей единственно возможной формы бытия.
- Мамбу! Фруттис! Любим мы все! - возглашает Сергей.
- И Сер-р-режа тоже!
- А, кстати, где Серега-два? Сомнамбула?
- Да вон сидит, не видишь? - Сергей-один в проход кивает, где и на самом деле, привалившись к полкам, сомнамбула сидит. В себя ушел, поджался, замер у полок с пышными пирожными, на флорентийские чизкейки и яблочные штрудели уставившись… Какой в том смысл?.. А впрочем, разве не без разницы ему, лунатику? он бы, наверное, и среди баб резиновых и фаллоимитаторов уселся с равнодушием не меньшим, равным. И рядом с ним охранник в трех шагах - стоит и наблюдает, от унижения, стыда в крутые плечи каменистую башку втянув.
И взглядом на него, на тезку своего, чуть удлиненным, спокойным, но запоминающим Сергей-один уставился, пронзил и тут же отпустил. Держал его все время, тезку, если и не в поле зрения, то в поле чувствования точно; катался наперегонки, орал, хрипел, все умоляя своего возницу Гришку не отставать и поднажать, но чувствовал Сергея - два затылком, испытывал как будто тягу, жадное влечение к лунатику - какой-то в самом деле род влюбленности. И отпустив, забыв как будто про лунатика, он оставался с ним сплетенным всеми окончаниями, зависел, как охотник от опасной, ядовитой, непредсказуемой добычи; сверлил глазами, не спеша расправиться, не брал за горло, не размазывал по стенке, хотел сперва дать чувствам, борющимся в нем, сложиться в чистую, беспримесную ярость, в святую беспристрастность мщения. А если проще - счет к нему лунатику, особый, хотя какой тут может быть у выживших друг к другу счет? А, может быть, и верно психами они оттуда поголовно вышли?
- Одиннадцать тысяч шестьсот тридцать девять рублей, - лепечет, завершив подсчет, бедняжка. - Девяносто копеек.
Они ей карточку дают, чтоб пропустила через датчики. У каждого по карточке, и Гриша, осчастливленный, что пригодился братьям по спасению, свою ей дал… Сергей - один вернулся, лунатику помог заботливо подняться, в подмышки руки тезке запустив.
Вышли.
- Ну что? Куда?
- А там вон что за арка?
Через дорогу двинулись, не посмотрев, как густо текут по ней машины. Как будто призраки одни проносятся, мелькают голограммы, а не реальные акульи туши автомобилей в четыре рада, не сотни лошадиных сил и сотни тонн металла; как будто все вокруг утратило свою вещественность и только они впятером достоверны, телесны, единственно на самом деле живы. Идут чеканным шагом поперек движения, как будто по непроницаемому коридору, по VIP-каналу для неуязвимых прежде срока смертников, и, по-звериному взревев и завизжав резиной, встают машины, смиряясь словно, сокращая будто - что невозможно, противоестественно - длину своего тормозного пути.
Пересекли проезжую, нырнули в арку, очутились в безлюдном проходном дворе. Сплошную стену гаражей увидали между двумя монументальными домами сталинскими, к ней подошли, за крышу близкую, шершавым битумом залитую, схватились, подтянулись, влезли, отставшим помогли, расселись. Тряпье пиджачное с себя долой. Рубашки тоже сдернули, рванув, - защелкали по крыше оторванные пуговицы. Носовые платки извлекли - ничего оказались, достаточно чистыми - подстелили. Припасы бросили. Свинтили головы всем трем бутылкам. Приникли к горлышкам Хлебнули и раскрылись словно, распахнулись навстречу новорожденному миру, навстречу сине-фиолетовому небу, утыканному звездами Большой Медведицы или Млечного Пути. Ну, то есть не особо разбирались в астрономии, не сильно понимали, что там, в бездонном космосе, протянул, расставил, угармонировал, уравновесил Бог.
- Ощущение, как будто смотрит кто-то сверху - нет?
- Космонавты летали - никого не видали.
Бедный Гриша глотнул и закашлялся - слезы, невольные и сладкие, из глаз потекли. Общим хохотом встретили, по спине застучали в четыре руки.
- Э? Да ты, друг, совсем не приучен!
- А нож-то, кстати? Или мы зубами?
- Вот вместо ножа тебе. - Андрей, порывшись в пиджаке, коробку лазерного диска, который умещался на ладони, вынул. - Последний мой рекламный ролик, демоверсия.
- Такты в рекламе, что ли? Кем? Наверно, артдиректором?
- Пониже. Копирайтер.
- О как! Ну и какие твои ролики нам размягчают мозг? По федеральным каналам, надеюсь, идут?
- Идут как миленькие. "Охота", "Легион".
- Так это ты, выходит! Ты "с мужским характером"? "Кто в доме хозяин"?
- Ну да, ну да.
Все вспоминают тотчас - образы рекламные проникли всем в подкорку: вот равномерно утыканная гвоздями стена - радикальный мужицкий ответ на упреки жены в том, что в доме "гвоздя забить некому"; вот жалкий джипчик, превращенный "настоящим мужиком" в гибрид вездехода с бульдозером, вот крупным планом ящик с пивом, водружаемый на желтую, как сливочное масло, и только что сколоченную добротную столешницу, - награда "мужикам" за стройку бани, произведенную в рекордно короткие сроки. Композитор торжествующей воли сидит перед ними, воспевающий победу над разрухой, бытовой неустроенностью, извечным русским бездорожьем, прославляющий святую правду честного труда и честного достатка, обеспеченного "нашей", "русской" бесшабашной удалью.
- Ну а каким ты боком в "Swiss-отеле" вообще?
- Паленым, выходит.
- Тебя же вообще там находиться не должно?
- Не должно, конечно, но судьба. У нас там презентация, клиент один наш крупный все оплачивал, штук десять, надо думать, в это дело вбухал, ну и вот - попали. Я сперва еще подумал, а зачем в отель, обычно на природу выезжаем в рестораны, где ничего такого, как сегодня, близко не могло.Так что я, даже можно сказать, пострадал незаслуженно.
- Не понял! Кто, по-твоему, заслуженно?
- Кто-кто? Это ваш там форум проходил - властелинов марианских впадин нефтяных, королей биржевых. Владельцы заводов, газет, пароходов. Это вас под стволы, как мы выяснили. Это вас полуголодные, бездомные десантники собирались к стенке ставить - не меня.
- Погоди, погоди! Да кого это "вас"? Ты конкретно кого имеешь в виду? - Артур в ответ на это обвинение - ну да, ведь обвинение - взрывается. - Я, между прочим, просто оператор. Снимал там для канала РБК. Теперь еще придется вот за камеру отчитываться, - говорит с глуповатой, как у нашкодившего пацана, улыбкой. - Она ведь денег - тучу х…ву.
- Ну, не вас, хорошо, - соглашается Андрей. - О присутствующих здесь не будем. Хотя нужно посмотреть, пощупать, что вы все за птицы. Но во всех этих Драбкиных - Шмабкиных метили - в них, родимых, в них. Ну, а в нас все щепки полетели. Что? Не так?
- Да говорят же тебе - наложилось. Не тот пожар - забудь.