Что касается простоты. Давно замечено, что гениальное просто. И в этом нет ничего удивительного: колесо, оттого что оно просто, не перестает быть гениальным изобретением. Не надо путать простое с примитивным. Вот пример простого изобретения Чижевского: он первым догадался вставить катушку индуктивности в антенну типа тарелки и научился передавать энергию на расстояние без проводов. И он опередил время, поскольку технические возможности начала прошлого века были еще слабы, но в новую эру этот подход получил развитие и имеет грандиозную перспективу. Посмотрите, сейчас наши города опутаны невероятным количеством проводов и кабелей, в будущем люди постараются избавиться от них, и свежая инженерная мысль, несомненно, воспользуется изобретением Чижевского.
И еще: я хочу обратиться к дочери изобретателя. Дорогая Евгения Федоровна, нет никакого сомнения: у вас действительно великий отец и вы вправе им гордиться.
Аудитория ошарашена услышанным и какое-то время безмолвствует.
- Браво, - громкие хлопки раздаются со стороны входа.
Оборачиваюсь и вижу Максима Валерьевича. Приехал все-таки, не выдержал старик! Зал поддерживает его, в шуме аплодисментов журналисты обступают организаторов мероприятия, а наша группа медленно отходит к дверям.
* * *
Учитель сказал: "Любая из известных позиций предполагает потенциальные варианты развития. Разрывающий мглу прозревает их, пестует природу и удлиняет век, пренебрегающий ими ранит дух и безвременно гибнет". Он, проникший в таинственную тьму, вмещал в своем сердце и свежесть субботнего утра, и спелую сладость бабьего лета, и беззвучную тоску суровой обыденности.
Олег с Анной Ильиничной подбрасывает нас до центра на вертком, шустром "пежо".
- Не такие уж вы и придурки, - смеется он, прощаясь. - Надеюсь, через год снова свидимся.
Мы долго машем ему вслед. А потом идем гулять на Карлов мост. У статуи Яна Непомуцкого останавливаюсь, чтобы приложить ладонь к барельефу священника и загадать желание. А потом ищу крест на перилах моста, прикладываю к нему руку и повторяю желание. Татьяна с улыбкой следит за нехитрыми манипуляциями.
- Ты герой, - говорит она. - Только никак не пойму, почему ты сказал, что ничего не знаешь о Чижевском, а расписал все почище, чем в энциклопедии. Ты врал мне?
- Я никогда не вру, Танюш, я и правда не знал о нем, как не знал про кошку и дверь, но мне кажется, я только что его создал.
Провожаю Татьяну на автобус до Минска, и, перед тем как проститься, целую ее прямо в алые губы.
- Что же ты наделал? Это третий поцелуй, теперь мы никогда не увидимся, - говорит она грустно.
Я улыбаюсь и целую еще и еще… Наивная, она не догадывается, какое желание я загадал.
Пушкин 37-го года
Представьте себе раннее городское утро поздней весны. Не представили? Тогда вот вам несколько штрихов. Снег почти весь сошел, и только грязные островки его чернеют между голыми обрубками тополей, выстроившимися вдоль тротуара в одну шеренгу, словно солдаты-новобранцы. Резкий неприветливый ветер гонит в спину молодого человека в черном неуклюжем пальто, крепко прижимающего к правому боку мятую кожаную папку. Шапка на голове отсутствует, и длинные волосы, развеваемые ветром, мечутся перед его острым носом так, что со стороны кажется, будто человек спешит за своими волосами. Впрочем, нет, он уже почти не торопится, потому что достиг автобусной остановки и уперся в проезжую часть проспекта. Это как в одной из работ Николая Рериха: человек, подгоняемый бурей, бежит в гору, и вдруг бац, бежать уже некуда - впереди рама. Надеюсь, что теперь вы хоть чуть-чуть представили себе эту картинку и к моим немногочисленным штришкам добавили некоторые детали из своего опыта стояния на остановках ранним весенним утром, пока солнце еще… Ну, ладно, достаточно.
К остановке то и дело подлетают маршрутные "газели" и бесстыдно распахиваются перед продрогшими пассажирами, предлагая свое тепло всего лишь за пятнадцать рублей. Пассажиры проникают внутрь. Один, второй… Третьим входит молодой человек - очкастый, носатый, худющий городской лох в нелепом демисезонном пальто - плюхается на самое неудобное боковое сиденье и кладет на колени мятую кожаную папку. Теперь нужно сказать о том, что находится в папке. В ней - листы исписанной бумаги, тетрадка с лекциями и книжка. Может быть, даже Пушкин. Или что-то о нем. Я точно не помню. В данном случае это неважно. А вот кляссер с марками помню отчетливо.
Маршрутка трогается. Молодой человек по привычке хочет закрыть глаза и подремать немного дорогой, но не может этого сделать, потому что взгляд его сначала упирается в округлые колени, обтянутые черными колготками, а потом уже бежит по всей видимой части колготок вверх и вниз. После долгой зимы, скрывавшей во вьюгах женские прелести, изголодавшемуся мужскому взору предстают стройные девичьи ноги. Как некое откровение. Как гений чистой красоты! И я не могу не восхититься их совершенством. Таких ног я еще никогда не видел!
Ой, простите. Кажется, я оговорился. Но, наверное, вы уже и сами догадались, что молодой человек в пальто - это я. Иначе откуда же мне знать, что лежит в кожаной папке? Жаль, конечно, моей оговорки, поскольку теперь мне трудно будет наполнить рассказ свой иронией по отношению к герою, а сам я воспринимаю эту историю слишком отрешенно, будто случилась она не со мной.
Итак, ранним весенним утром я ехал на работу и любовался ногами моей попутчицы. И еще колготками, потому что на них был замысловатый треугольный орнамент. Я не сразу посмел взглянуть в лицо обладательнице колготок. И лучше бы вообще этого не делал. Однако я взглянул.
Впечатление, прямо скажем, было неоднозначным. Передо мной сидела девушка лет восемнадцати - двадцати. Этакая карточная пиковая дама: темные прямые волосы, длинная челка, совсем закрывавшая брови, ресницы, густо накрашенные тушью так, что, казалось, глаза глядели зловеще откуда-то из глубины; губы, напротив, были бледны, поэтому на лице обозначались только глаза, и смотрели они в упор без всякой тени смущения. На юном лице не было ни одной морщинки, а вот шею пересекали две параллельные полоски, чуть заметные в тусклом свете. На ней была черная короткая куртка из какого-то искусственного материала. От капюшона шли две черные ленточки, которые на уровне груди переплетались в аккуратный узел. Чуть выше узла вырисовывался кулон на серебряной цепочке с изображением древнеегипетской символики. Из-под длинных волос сползали провода плеера, уходившие в глубину темной сумочки, украшенной аппликацией в виде креста фаллической формы.
Наверное, внешний вид девочки мог бы вызвать у меня если не смех, то хотя бы улыбку, но мое внимание приковали ее серьезные жгучие глаза. Я потом так и рассказывал знакомым: "Ее взгляд прожигал меня насквозь".
Моя бесцеремонность вывела из терпения юное создание, и ранее плотно сжатые губы чуть скривились в ехидной усмешке. Глядящие из глубины ночи глаза, как лазером, прожгли во мне несколько дырок, а низкий голос произнес ласково, но презрительно:
- Ты что уставился, придурок? Скоро совсем под юбку залезешь.
- Простите, - сконфузился я. - Дурацкая мужская привычка.
Люди в маршрутке разулыбались, а старик, сидящий рядом, понимающе кивнул:
- Весна, весна… Эх, мне б твои годы!
Мне не было стыдно. Я же не замышлял что-либо плохое, однако всю оставшуюся часть дороги чувствовал себя не в своей тарелке. Я вышел на "Гостинке". Девочка, к моей досаде, поступила так же. Сделав вид, что меня больше не интересуют ее колготки, я пошел в свой родной "пед". Всю дорогу мне казалось, что черные глаза преследуют меня. И на работе я не мог забыть того странного впечатления, которое оставил во мне образ девушки. Я даже попытался описать ее своим сослуживцам. "Это готы, - заметил небрежно Игорь, наш аспирант, из-за своего монитора. - Их манера". "Кто такие готы?" - удивился я, но мне не ответили. Не долго думая, я включил компьютер, залез в Интернет и уже через десять минут знал о готах если не все, то многое.
Я работал в вузе, где преподавал русскую литературу XIX века. Этим и жил. Мне доставляло удовольствие копаться в классических текстах, выискивая в них, казалось бы, незначительные детали, которые еще не были замечены исследователями и пущены в научный оборот. Мой принцип анализа был прост: у настоящего писателя нет ничего случайного, любая деталь может неожиданно "вытащить" идею всего произведения, ее надо лишь связать с характером и биографическими данными автора, тогда раскроются мотивация и внутренняя форма используемого приема, тогда книга наполнится новым смыслом и, словно лунный свет в ночи, заворожит вас. Своими находками я щедро делился со студентами. Они удивлялись тому, как самим до сих пор не приходили в голову столь очевидные вещи, и, что там скромничать, от этого мои лекции были очень популярны, и мне никогда не приходилось заботиться о наполняемости аудитории. Я жил ради студентов: отдавал им всю мою энергию и любовь, а взамен получал то же самое в виде ответного тепла. А если я чувствовал тепло, это значило, что занятие прошло успешно.
В тот день я рассказывал о Константине Батюшкове. После общих мест о том, что нового внес Батюшков в русскую литературу, я обратился к стихам и вдруг почувствовал себя неуютно. Что-то не ладилось сегодня в моем выступлении, будто отсутствовала общая концепция и все факты жили сами по себе. А еще что-то не так было с аудиторией, что-то мешало мне. Я сбился с мысли и замолчал, потом вышел из-за кафедры, подошел к передним рядам и все понял: из глубины помещения на меня смотрели темные готские глаза.
Неожиданная искра прозрения сверкнула в моем мозгу, и я начал говорить совершенно не то, что набросал в конспектах:
- А знаете, мироощущение Константина Батюшкова очень близко современной молодежной субкультуре готов. Могу перечислить чем. Это и романтично-депрессивный взгляд на жизнь, использование сюжетов, связанных со смертью и умиранием, неагрессивность и интеллектуализированность поэзии. Конечно, он не красил губы и ногти черным, не выбеливал лицо. Ему не требовалось изображать трагедию: судьба его и без того трагична, ведь фактически половину жизни он провел, созерцая смерть, в совершенном беспамятстве.
Меня несло: я выдумывал на ходу невообразимые метафоры, читал стихи эмоционально, с надрывом и готической хрипотцой. Я видел восторг в глазах публики и зажигался еще пуще прежнего.
- Писателей всегда привлекала тема смерти, поскольку смерть - непостижимая тайна, но, к сожалению, тот, кому "посчастливится" познать ее, уже не поведает нам свою историю. Люди - противоречивые создания: они и боятся смерти, и пытаются заглянуть ей в глаза. Я помню, как однажды, будучи еще первоклассником, тонул. Была весенняя вылазка на природу всем классом. Наша молоденькая учительница даже и не заметила, как ее "лучший ученик" выскочил на хрупкий лед местного пруда и тут же ушел под воду. Странно, но я совсем не испугался, идя ко дну в холодной воде, а вдруг вспомнил рассказ родителей об утонувшем недавно мальчике. "Вот и я теперь узнаю, как это бывает", - подумалось мне. Вся моя маленькая жизнь вмиг картинками пролетела в моем сознании, и уже другая мысль яростно забилась в голове: "А как же мама и маленький братишка? Как же они без меня?!" Эта мысль каким-то чудом вытащила меня на поверхность, и меня спасли. Да, люди испытывают странную любовь к опасностям. Практически каждый, боясь глубокой пропасти, все же подходит к ней и пытается заглянуть в бездну. Потому что там - вечность.
Смерть притягивает к себе. Иначе зачем праздновать юбилеи со дня смерти? Подумать только: в 1937 году страна с большой помпой отметила 100-летие со дня убийства нашего великого поэта Пушкина! И при большой любви к нему никто не осознавал нелепости праздника. Именно 37-й год отличился таким количеством сталинских репрессий, что в художественных кругах мрачно шутили: проживи Пушкин еще сто лет, он бы все равно умер в 37-м.
- А что, Пушкин тоже гот? - почти издеваясь, спрашивали юные интеллектуалы.
- Разве вы не видели пушкинские рукописи? Вспомните, какой у него почерк?
- Готический! - восхищались студенты, а я тут же вворачивал вдогонку сюжеты "Пиковой дамы" и "Гробовщика", и недавнее недоверие вмиг переходило в удивление. И вот уже мои слушатели сами включались в игру и неожиданно для себя открывали, что Лермонтов "вообще гот по жизни", а Гоголь - "гот манерный, стильный и понтовый". В общем, студенты веселились от души, одаривая меня аплодисментами, и только звонок с лекции несколько погасил наш пыл.
* * *
Вовсю светило весеннее солнышко и радостно заглядывало в мое лицо, счастливое от удачно проведенного занятия. Почти бесцельно я брел по улице, улыбаясь и заново переживая удачные моменты лекции, как вдруг опять появилось ощущение пристального взгляда и преследования. Я обернулся: меня догоняли черные глаза.
- Привет, - растерянно сказал я. - Уже домой?
- Нет, за тобой, - нагло ответила она.
Ее манера говорить на ты несколько покоробила и смутила: со студентами и тем более со студентками я всегда старался соблюдать дистанцию.
- Ты так хорошо рассказывал о Пушкине. А расскажи мне еще о нем.
Детская непосредственность подкупила меня, и я улыбнулся:
- Да знаешь, как-то… о Пушкине… вот здесь, на грязной улице? Давай лучше зайдем в какое-нибудь кафе, и я покажу тебе марки.
- Марки? - она поморщилась. - Зачем мне марки?
- Это мое хобби. И кстати, марки-то с Пушкиным.
- С Пушкиным?
- Да, с Пушкиным.
- Тогда расскажи мне о марках.
- А тебе не будет скучно?
- С тобой - нет.
Неожиданно для себя я пригласил студентку пообедать, совсем не думая, прилично ли это для преподавателя. Никогда прежде я не позволял себе подобной беспечности и даже избегал женского общества. Несмотря на то, что к тому времени я был уже в разводе и имел на счету несколько непродолжительных романов, только в мечтах представлял себя в роли пылкого любовника вроде героя "Теории танца", а на самом деле вел холостяцкую жизнь "башкирского девственника" в однокомнатной уфимской квартире на проспекте Октября в доме номер… А зачем, собственно, вам знать мой домашний адрес?
Мы зашли в кафе, но, конечно, не в "какое-нибудь", а в "Лидо". Я там часто обедаю; не потому, что мне уж больно нравится кухня, а потому, что рядом со входом находится памятник Пушкину. Во времена студенчества мы с товарищами приходили к нему 6 июня орать во весь голос свои юные стихи, а потом шли в "Театралку", читали и там наши "гениальные" строчки удивленным посетителям, и те уважительно пропускали нас в туалет совершенно без очереди. Сейчас место перед Пушкиным несколько опошлено окружившими памятник пивными столиками, но воспоминания о молодости все еще влекут меня сюда. Выбрали место на втором этаже и заказали обед.
- Что будем пить? - спросил я мою даму и, не дожидаясь ответа, заказал два зеленых чая.
Она удивленно посмотрела на меня:
- Может быть, все-таки пиво?
- Нет, чай, - ответил я. - Зеленый, с сахаром и лимоном.
Она было обиделась, но стерпела.
- Меня зовут Олег Романович, для друзей - Орф. Может, и ты назовешь свое имя? А то неудобно как-то.
- Я знаю, как тебя зовут. А разве ты не запомнил меня, я уже полгода на твоих лекциях.
- Да вот я больно уж невнимателен. Если бы ты не назвала меня придурком, то вообще б не обратил на тебя внимания.
Она улыбнулась:
- А мои ноги ты запомнил? Тебе нравятся мои ножки? - она встала из-за стола и продемонстрировала их, чуть приподняв юбку и выжидающе глядя на меня.
Я никак не отреагировал. Просто молча смотрел на нее, задумавшись о чем-то своем. Так и не дождавшись комплимента, она села и примирительно спросила:
- Хорошо, как бы ты хотел меня называть?
- А вот этого не надо. Так обычно говорят проститутки.
- Ты-то откуда знаешь? - хитро прищурилась моя собеседница. - Неужели заказывал?
- Нет, читаю много.
- О проститутках?
- Вообще о жизни. Что-то ты совсем распоясалась.
- Ну, ладно-ладно. Я - Танчулпан, по-русски Таня. Кто-то собирался показывать марки. Я не думаю, что нас обслужат мгновенно. Давай пока посмотрим.
Я раскрыл уже видавшую виды кожаную папку и достал заветный кляссер, как вдруг зазвонил мобильник.
- Папа, привет! - это была дочка. - Ты сегодня зайдешь к нам?
- Нет, ты же знаешь, я пишу докторскую. Сегодня некогда.
Она вздохнула:
- Знаю. А может, сходим в Макдоналдс?
- Что там делать? Есть американскую отраву? Давай лучше в субботу сходим в парк.
- Ну давай, - обрадовалась дочка.
- Ладно, до встречи, пока-пока!
- Па-ап!
- Да, что?
- Когда я вырасту, поеду в Москву и куплю тебе марку с Пушкиным 37-го года. С такими зубцами, как ты говорил. Помнишь?
Я улыбнулся:
- Да, моя родная, помню. Спасибо тебе!
- А когда ты допишешь свою докторскую?
- Не знаю. Уже скоро, наверное.
- И тогда мы будем жить вместе?
- Да, конечно! Ну, пока-пока!
- Быстрее бы… До свидания, пап!
Разговор прекратился. Я молча наблюдал, как Таня-Танчулпан вопрошающе сверлила меня пронзительным готским взглядом. Наконец она не выдержала:
- Что, дочка?
- Да, - ответил я неохотно. - К сожалению, мы почти не видимся.
- Я догадалась. Такие, как ты, живут в разводе.
- Почему это? - обиделся я. - С чего это ты так решила?
- Я наблюдательная. Сама росла без отца. Большая дочка-то?
- Большая, уже в пятом классе. И любит меня очень.
- Меня тоже любили. Только это было давно и неправда.
- Ладно, давай не будем о грустном. Вот мой альбом. Учти, что марки для меня - вещь интимная, я их показываю только близким людям. Но тебе как-то удалось влезть в доверие, и захотелось поделиться сокровенным. Ты не возражаешь, если я сяду рядом?
И неожиданно для себя я поведал совершенно незнакомой девочке печальную историю, ту, которую никогда никому не рассказывал.