Он торопливо прошел на площадку как раз в ту секунду, когда трамвай затормозил. Внизу его ждал тот же зной и запах расплавленного асфальта. Он тяжело пересек улицу, чтобы подождать трамвая в обратную сторону. "Гаврилеску, - прошептал он, - внимание! А то прямо как старик. Распустился - что это еще за дыры в памяти? Я повторяю: внимание! Ты не имеешь права. Сорок девять лет для мужчины - самая пора…" Однако он чувствовал, что совсем размяк, и поддался соблазну упасть на скамью, на самом солнцепеке. Вытащил платок и стал отирать лицо. "Это мне как будто что-то напоминает, - сказал он себе для поддержания духа. - Небольшое усилие, Гаврилеску, ну-ка, напряги немного свою память… На скамейке, без гроша в кармане. Жара была полегче, но тоже лето…" Он оглядел пустую улицу, закрытые ставни, опущенные шторы в домах, словно покинутых навсегда. "Все умные люди на водах, - подумалось ему. - На днях увезут и Отилию". И тут он вспомнил: это было в Шарлоттенбурге, он сидел, как и сейчас на скамейке, тоже на солнце, только тогда он был голодный и без гроша в кармане. "Когда ты молод и предан искусству, что тебе эти мелочи жизни", - со вздохом подумал он. Поднялся и сделал несколько шагов по мостовой, посмотреть, не видно ли трамвая. При ходьбе зной как будто ощущался меньше. Он вернулся на остановку и, прислонясь к стене дома, снова попытался поднять ветерок своей шляпой.
Метрах в ста выше по улице темнел настоящий оазис. Через чью-то ограду перехлестывали, нависая над тротуаром, ветви густых и раскидистых лип. Гаврилеску завороженно смотрел на них, весь во власти сомнений. Он еще раз проверил, не идет ли трамвай, и наконец сорвался с места, стараясь шагать пошире и держаться в тени домов. Вблизи липы оказались не такими густыми. Но все же из сада ощутимо веяло свежестью, и Гаврилеску со вкусом подышал, слегка запрокинув голову. "Что бы липам быть в цвету, как месяц назад", - мечтательно подумал он, потом приблизился к воротам и заглянул сквозь их решетку в сад. Мощенные гравием дорожки были еще влажны после полива, виднелись клумбы с цветами, а в глубине - небольшой прудик, окруженный фигурками гномов. В ту же минуту он услышал позади сухое громыханье трамвая и обернулся. "Слишком поздно! - воскликнул он, цветя улыбкой. - Zu spat!" - сказал он еще, вскидывая руку и долго махая шляпой вслед трамваю, как в давние времена на Северном вокзале, когда Эльза, бывало, уезжала погостить на месяц к своим, в село под Мюнхеном.
Затем без спешки, благоразумно отправился на следующую остановку. Дойдя, он снял пиджак и приготовился ждать, и тут его настиг горьковатый запах орехового листа, растертого в пальцах. Он огляделся. Он был один, ни души в поле его зрения. Он не посмел взглянуть на небо, но чувствовал над головой все тот же белый, раскаленный, ослепительный свет, а дышащий огнем тротуар обжигал рот и щеки. Тогда он покорно поплелся вперед, держа пиджак под мышкой, надвинув на лоб шляпу. Когда вдалеке показалась богатая тень ореховых деревьев, у него с силой забилось сердце и ноги сами пошли быстрее. Уже у самого сада его снова нагнало металлическое улюлюканье трамвая. Он остановился и приветственно сорвал с головы шляпу. "Слишком поздно! - воскликнул он. - Слишком поздно…"
Вступив под тень орехов, Гаврилеску попал в такую неправдоподобную прохладу, что от неожиданности заулыбался. Как будто его разом перенесло в горы, под сень леса. С почтительным удивлением оглядывал он высокие деревья, каменную ограду, заросшую плющом, и незаметно им овладевала бесконечная грусть. Столько лет проезжать мимо на трамвае и ни разу не сойти, не полюбопытствовать, каков этот сад вблизи. Он медленно зашагал, откинув голову назад, лицом к верхушкам деревьев, пока не оказался у калитки, а там, словно давно его карауля, навстречу вышла девушка, юная, красивая и очень смуглая, с монистом на шее и с большими золотыми кольцами в ушах.
Взяв его за руку выше локтя, она сказала вкрадчиво:
- К цыганкам барин пожаловал?
Улыбнулась ему ослепительно, губами и глазами, и, видя, что он колеблется, легонько втянула за рукав во двор. Гаврилеску последовал за ней, как во сне, но, сделав несколько шагов, остановился, будто хотел что-то сказать.
- Что, не желает барин к цыганкам? - спросила девушка, еще больше понижая голос.
Она бегло и цепко заглянула ему в глаза, потом взяла за руку и стремительно повела к скрытой в зарослях бузины и сирени убогой хибарке, никак не соответствующей месту. Открыла дверь и подтолкнула его вперед. Гаврилеску обступил непонятный сине-зеленый полумрак, словно в окошках были цветные стекла. Снова взвыл, приближаясь, трамвай, и этот металлический вой так нестерпимо резал теперь ухо, что Гаврилеску сжал виски в ладонях. Когда все стихло, он увидел прямо перед собой старуху, которая восседала у низкого столика за чашечкой кофе и смотрела на него не без любопытства, как бы дожидаясь, пока ему полегчает.
- Кого твоя душа нынче просит? - сказала она. - Цыганку, гречанку, немку…
- Нет, нет, - перебил ее Гаврилеску, остерегающе выставив руку. - Только не немку.
- Тогда цыганку, гречанку, еврейку, - поправилась старуха. - Триста лей, - предупредила она.
Гаврилеску значительно улыбнулся.
- Три урока музыки! - воскликнул он, начиная шарить по карманам. - Не считая трамвая туда и обратно.
Старуха пригубила свой кофе и задумалась.
- Ты музыкант? - вдруг спросила она. - Тогда тебя тут ублажат.
- Я - свободный художник, - отвечал Гаврилеску, вытаскивая из одного кармана брюк по очереди несколько скомканных носовых платков и методично перекладывая их в другой. - Пусть я, с позволения сказать, учитель музыки - моим идеалом всегда было чистое искусство. Я живу духа ради… Прошу прощенья, - добавил он конфузливо, помещая свою шляпу на столик и начиная выгружать в нее содержимое карманов. - Когда надо, никогда не нахожу бумажника..
- А спешить некуда, - успокоила старуха. - Время раннее. Третий час…
- Прошу прощенья, что позволяю себе вам возразить, - возразил Гаврилеску, - но боюсь, что вы ошибаетесь. Дело идет к четырем. В три у меня только кончился урок с Отилией.
- Вечно тут что-то с часами, - посетовала старуха, снова погружаясь в задумчивость.
- Ах, наконец-то! - вскричал Гаврилеску, победоносно предъявляя ей бумажник. - И представьте, был там, где ему положено.
Он отсчитал банкноты и подал старухе.
- Проводи во флигель, - приказала старуха, поднимая глаза.
Гаврилеску почувствовал на своей руке чье-то прикосновение и, дернувшись в испуге, увидел подле себя ту девушку, что зазывала его у калитки. Он пошел за ней, оробелый, неся на сгибе локтя шляпу со всем своим скарбом.
- Запоминай хорошенько, - сказала девушка, - и не перепутай: цыганка, гречанка, еврейка…
Они пересекли ореховый сад, миновав большой дом под красной черепичной крышей, который Гаврилеску видел с улицы.
Девушка приостановилась, искоса взглянула на него и весело фыркнула, ничего не говоря. Гаврилеску как раз начал рассовывать по карманам то, что сложил в шляпу.
- Ах! - сказал он. - Я свободный художник. Будь моя воля, я остался бы здесь, в этих кущах. - И он шляпой указал на деревья. - Я люблю природу. В такую жару, как сегодня, иметь возможность подышать чистым, прямо-таки горным воздухом, побыть в холодке… Но куда мы идем? - спросил он, видя, что девушка направляется к какому-то деревянному заборчику и открывает калитку.
- Во флигель. Куда старуха велела…
Она подхватила его под руку и втянула в калитку, за которой тонули в бурьяне клумбы с розами и лилиями. Духота снова усилилась, и Гаврилеску забеспокоился, чувствуя себя обманутым.
- Я строил себе иллюзии, - пробормотал он. - Я шел сюда ради прохлады, ради природы…
- Погоди, вот войдем во флигель… - ободрила его девушка, кивая на какое-то ветхое, по видимости нежилое строение, видневшееся поодаль.
Гаврилеску нахлобучил шляпу и удрученно последовал за ней. Но когда они вошли в сени, у него так сильно забилось сердце, что он приостановился.
- Я волнуюсь, - сказал он. - С чего бы это?..
- Не пей слишком много кофе, - шепнула девушка, распахивая дверь и легким толчком загоняя его внутрь.
Сколь велико помещение, определить было трудно, потому что полумрак, творимый сдвинутыми шторами, не позволял понять, где кончаются стены и начинаются ширмы. Гаврилеску двинулся вперед, ступая по коврам, которые делались все толще, все мягче, уже вроде бы не ковры, а перины, и с каждым шагом сердцебиение его усиливалось, так что наконец он в страхе замер, боясь сделать еще хоть шаг. В ту же минуту его захлестнул прилив счастья, как будто он снова был молод и весь мир принадлежал ему, и Хильдегард тоже принадлежала ему.
- Хильдегард! - воскликнул он, оборачиваясь к своей провожатой. - Я не думал о ней двадцать лет. Как я любил ее! Это была женщина моей судьбы!..
Тут он обнаружил, что рядом никого нет. И тотчас же его ноздри защекотал вкрадчивый, нездешний запах, вслед за тем раздались хлопки, и в комнате стало таинственным образом светлеть, как если бы кто-то медленно, очень медленно раздвигал штору за шторой, постепенно впуская свет летней послеполуденной поры. Тем не менее ни одна из штор не шелохнулась, это Гаврилеску успел заметить, прежде чем увидел в нескольких шагах от себя трех юных дев, которые хлопали в ладоши и смеялись.
- Вот мы, кого ты выбрал, - сказала одна из них. - Цыганка, гречанка, еврейка…
- Еще посмотрим, как ты кого угадаешь, - сказала вторая.
- Посмотрим, как ты угадаешь, которая цыганка, - подхватила третья.
С Гаврилеску свалилась шляпа, он уставился на них в упор, окаменев, невидящим взглядом, будто узрел нечто сквозь них, сквозь ширмы, сквозь стены.
- Пить! - прохрипел он вдруг, берясь рукой за горло.
- Старуха прислала тебе кофе, - отозвалась одна из дев.
Она скользнула за ширму и вернулась с круглым деревянным подносом, на котором стояла чашечка кофе и кофейник. Гаврилеску схватил чашечку, опрокинул ее одним духом и отставил с вежливой улыбкой.
- Страшно хочется пить, - повторил он.
- Это будет погорячей, прямо из кофейника, - предупредила дева, наливая чашку. - Пей потихоньку.
Гаврилеску отхлебнул, но кофе был таким горячим, что он обжег губы и, обескураженный, опустил чашку на поднос.
- Пить хочется, - взмолился он. - Если бы можно было немного воды…
Две другие девы скрылись за ширмой и тут же вышли с подносами, ломящимися от снеди.
- Старуха прислала тебе варенья, - сказала одна.
- Варенья из розовых лепестков, - прибавила другая. - И шербет.
Но Гаврилеску разглядел крынку с водой и, хотя рядом с ней стоял стакан толстого, дымчато-зеленого стекла, обеими руками сгреб крынку и припал к ней. Он пил долго, с бульканьем, откинув назад голову. Потом перевел дух, опустил крынку на поднос и вытянул из кармана платок.
- Милые барышни! - воскликнул он, принимаясь отирать лоб. - Как же мне хотелось пить! Мне рассказывали про одного господина, полковника Лоуренса…
Девы со значением переглянулись и дружно залились смехом. На этот раз они смеялись от души, расходясь все больше и больше. Сначала Гаврилеску смотрел на них в недоумении, потом лицо его осветилось широкой улыбкой, и наконец он рассмеялся тоже, отирая лицо платком.
- Позвольте и мне задать вам один вопрос, - заговорил он, отсмеявшись. - Очень хотелось бы знать, что это на вас нашло?
- Мы смеялись, потому что ты нас назвал барышнями, - сказала первая. - Это у цыганок-то.
- А вот и нет! - возразила вторая. - Не верь ей, она тебе скажет! Мы смеялись, потому что ты перепутал и выпил из крынки вместо стакана. Если бы ты налил, как все люди, в стакан…
- Не слушай ее! - вступила третья. - Она придумает! Кроме меня, тебе никто не скажет. Мы смеялись, потому что ты струсил.
- А вот и нет! А вот и нет! - загалдели две другие. - Это она тебя так подначивает, это она тебя так на храбрость испытывает!
- Струсил! Струсил! - твердила третья.
Гаврилеску сделал шаг вперед и торжественно воздел руки.
- Милые барышни! - произнес он тоном оскорбленного. - Я вижу, вам неизвестно, с кем вы имеете дело. Я не какой-нибудь там. Я - Гаврилеску, свободный художник. И прежде чем я докатился до уроков, с позволения сказать, музыки, и у меня была своя мечта поэта… Милые барышни! - с пафосом продолжал он, выдержав паузу. - Двадцати лет от роду я узнал и полюбил Хильдегард!
Одна из дев пододвинула ему кресло, и Гаврилеску сел с глубоким вздохом.
- Ах! - начал он после долгого молчания. - Зачем вы напомнили мне трагедию моей жизни? Вы ведь уже поняли, надеюсь, что Хильдегард так и не стала моей женой? Случилось нечто, нечто ужасное…
Вторая дева подала ему чашечку кофе, и Гаврилеску стал пить маленькими глотками, в задумчивости.
- Случилось нечто ужасное, - повторил он наконец. - Но что? Что могло случиться? Любопытно, что я не помню. Это правда, я не думал о Хильдегард очень много лет. Я свыкся с утратой. Я говорил себе: "Гаврилеску, что было, то прошло. Либо искусство, либо счастье". И вдруг давеча, как я вошел к вам, я вспомнил, что и я знал благородную страсть, я вспомнил, что я любил Хильдегард!..
Девы переглянулись и забили в ладоши.
- Все же права была я, - сказала третья. - Он струсил.
- Да, - согласились две другие. - Ты была права: он струсил…
Гаврилеску поднял глаза и смерил их долгим, меланхолическим взглядом.
- Я не понимаю, что вы имеете в виду…
- Ты боишься, - вызывающе бросила первая, выступая вперед. - Ты сразу струсил, как только вошел…
- То-то у тебя в горле пересохло, - сказала вторая.
- То-то ты все время виляешь, - подхватила третья. - Сам нас выбирал, а теперь боишься угадывать.
- Я все-таки не понимаю… - попробовал защищаться Гаврилеску.
- Тебе было велено угадывать, - перебила его третья, - которая из нас цыганка, которая гречанка, которая еврейка.
- Попробуй теперь, если говоришь, что не трусишь. - предложила первая. - Угадай. Которая цыганка?
- Которая цыганка? Которая цыганка? - эхом вторили ей две другие.
Гаврилеску усмехнулся и снова смерил их взглядом.
- Это мне нравится, - сказал он, вдруг приходя в хорошее расположение духа. - Вы, стало быть, думаете, что, раз я свободный художник, значит, я витаю в облаках, значит, я понятия не имею, как выглядит цыганка…
- Опять он виляет, - перебила его первая. - Отгадывай.
- Стало быть, вы, - упрямо продолжал Гаврилеску, - вы считаете, что мне недостанет воображения хотя бы на то, чтобы представить, как выглядит цыганка, тем более когда она молода, красива и в натуральном виде…
Потому что он, разумеется, с первого же взгляда понял, кто из них кто. Та, что выступила вперед, совсем нагая, очень смуглая, с черными волосами и глазами, была, без сомнения, цыганка. Вторая, тоже нагая, но в сквозной, зеленоватых тонов накидке и в золотых сандалиях, имела кожу неестественной белизны, отливающую перламутром. Она не могла быть никем иным, как гречанкой. Третья, безусловно, была еврейка: ее бедра плотно охватывала длинная, до полу юбка вишневого бархата, грудь и плечи оставались открыты, а богатые, огненно-рыжие волосы были высоко подобраны и уложены в замысловатую прическу.
- Ну же, угадывай! Которая цыганка? Которая цыганка? - закричали разом все три. Гаврилеску поднялся с кресла и, простерев руку к деве нагой и смуглой, торжественно произнес:
- Только потому, что у меня артистическая натура, я принимаю ваш вызов, хотя это форменное ребячество. Извольте, вот - цыганка.
В ту же секунду - он и глазом моргнуть не успел - его подхватили с двух сторон и закружили, завертели, что-то напевая, насвистывая, приговаривая. Только голоса доносились как бы издалека.
- Не угадал! Не угадал! - долетало до него, как сквозь сон.
Он упирался, пытаясь вырваться из рук, втянувших его в недобрый, колдовской хоровод, но это было выше его сил. Он чувствовал запах разгоряченных юных тел, веяние тех нездешних, вкрадчивых духов, в голове отдавались глухие удары пляшущих по ковру девичьих ног. Еще он чувствовал, что хоровод постепенно влечет его между кресел и ширм в глубину комнаты, но через некоторое время отказался от всякого сопротивления и больше уже ничего не помнил.
Очнувшись, он приподнялся на локтях и увидел перед глазами ту самую нагую и смуглую: она сидела, поджав ноги, на ковре у дивана.
- Я долго спал? - спросил он.
- Не спал вовсе, - успокоила его смуглая. - Вздремнул.
- Но что же, Бог ты мой, вы со мной сделали? - простонал он, поднося руку ко лбу. - У меня что-то с головой.
Он с напряжением огляделся. Комната была как будто не та, и все же он узнал асимметрично расставленные между креслами, оттоманками и зеркалами ширмы, поразившие его с самого начала. Он не мог уловить, как они устроены. Иные, очень высокие, почти под потолок, можно было принять за стены, если бы их боковые створки, загибаясь, не выступали на середину комнаты. Иные, в таинственной подсветке, казались неплотно завешенными окнами, выходящими во внутренние пространства дома. По некоторым, в диковинной, многоцветной росписи, живописно струились шали и кружева, словно бы отгораживая нечто вроде альковов разной формы и величины. Но довольно было присмотреться к одному подобному алькову, как обнаружилось, что это оптический обман, что на самом деле две-три ширмы, составленные вместе, замыкает лишь отражение в большом золотисто-зеленоватом зеркале. Как только Гаврилеску понял, что это обман, комната тут же завертелась вокруг него, и он снова схватился за голову.
- Что, Бог ты мой, вы со мной сделали? - повторил он.
- Ты не угадал, кто я, - с печальной улыбкой шепнула смуглая. - Хотя я нарочно говорила тебе глазами, что не я цыганка. Я - гречанка.
- Греция! - воскликнул Гаврилеску, срываясь с дивана. - Бессмертная Греция!
Его усталость как рукой сняло. Он слышал удары своего сердца, все звонче и звонче, необыкновенное блаженство мягко сотрясло его тело.
- Когда я был влюблен в Хильдегард, - заговорил он восторженно, - я мечтал только об одном, о нашем путешествии в Грецию.
- Недотепа, - вздохнула гречанка. - Надо было не мечтать, а любить ее…
- Мне было двадцать лет, а ей не исполнилось и восемнадцати. Она была хороша… Мы были красивой парой, - добавил он.
И тут обнаружил, что на нем странный костюм: нечто вроде шаровар и коротенькая туника золотистого шелка. Он недоверчиво всмотрелся в зеркало, как бы сомневаясь, он ли это.
- Мы мечтали поехать в Грецию, - наконец сказал он более спокойным тоном. - Нет, это было больше чем мечта, мы уже строили планы, решено было ехать в Грецию скоро после свадьбы. И тут что-то случилось… Но что, Бог ты мой, случилось? - спросил он сам себя, берясь руками за виски. - Такой же жаркий летний день, как сегодня, мучительный летний день. Я увидел скамейку и двинулся к ней, и тут почувствовал, что жара хватила меня по темени, саблей - по самому темени… Нет, это она полковника Лоуренса, это я слышал сегодня от студентов, когда ждал трамвая. Ах! - возопил он в тоске. - Мне бы сейчас рояль!
Гречанка живо вскочила с ковра и, беря его за руку, шепнула:
- Иди за мной!
Она повела его между ширм и зеркал и через некоторое время так ускорила шаг, что Гаврилеску не поспевал за ней иначе, как бегом. Он попытался было остановиться, перевести дух, но гречанка не отпускала его руки.