- Я вам говорю, эта портьера меня запеленала как в саван, захлестнулась вокруг меня и запеленала так туго, что я не мог вздохнуть. А тут еще жара! - повысил он голос, сильнее махая шляпой. - Удивляюсь, как это я не задохнулся!
- Жара, жара, - подтвердила старуха.
В ту же секунду издали донеслось громыханье трамвая. Гаврилеску приложил руку ко лбу.
- Ах! - вздохнул он, тяжело поднимаясь с дивана. - Как летит время. Я заговорился, то да се, а ведь мне надо еще поспеть на Преотесскую. Представляете, я забыл папку с нотами. Я уже раз говорил себе сегодня: "Внимание, Гаврилеску, а то прямо как… прямо как…" Да, я сказал себе что-то в этом роде, точно уже не помню…
Он пошел было к двери, но вернулся и, слегка поклонясь, изобразил прощальный привет шляпой.
- Очень приятно было познакомиться.
Снаружи его ждала досадная неожиданность. Хотя солнце зашло, духота стояла хуже чем в послеполуденные часы. Гаврилеску снял пиджак, перекинул через плечо и, старательно обмахиваясь шляпой, пересек двор и вышел за ворота. Отдалившись от тенистой ограды, от деревьев, он погрузился в горячие испарения мостовой, в запах пыли и расплавленного асфальта и зашагал, ссутулясь, удрученный, глядя под ноги. На остановке никого не было. Ему пришлось голосовать, чтобы трамвай подобрал его.
Вагон был пуст, и все окна стояли настежь. Он занял место напротив юноши в одной рубашке и, завидя приближающегося кондуктора, полез за кошельком с мелочью. Тот нашелся, вопреки ожиданию, быстрее обычного.
- Невиданная жара! - воскликнул он. - Даю вам слово чести, хуже чем в Аравии. Не знаю, говорит ли вам что-нибудь имя Лоуренс, полковник Лоуренс?..
Юноша взглянул на него с рассеянной улыбкой и отвернулся к окну.
- Который может быть час? - спросил Гаврилеску кондуктора.
- Пять минут девятого.
- Вот беда! Я застану их за ужином. Они могут подумать, что я нарочно вернулся так поздно, чтобы подгадать к ужину. Вы понимаете, мне не хотелось бы, чтобы они подумали, будто я… Вы понимаете… С другой стороны, если я скажу, где я был, мадам Войтинович - особа любопытная, она меня продержит с расспросами до полуночи.
Кондуктор улыбнулся и подмигнул юноше.
- А вы скажите мадам, что были у цыганок, вот увидите, она вас ни о чем не спросит…
- Ах нет, это невозможно. Я ее хорошо знаю. Она дама любопытная. Лучше я ничего не скажу.
На следующей остановке вошла компания молодых людей, и Гаврилеску пересел поближе к ним, чтобы лучше слышать разговор. Улучив, по его мнению, подходящий момент, он выставил вперед руку.
- Разрешите, я вам возражу. Я преподаю, с позволения сказать, музыку, но я был создан для другого…
- Улица Преотесская, - раздался голос кондуктора, и он, вскочив и откланявшись, поспешно пересек вагон.
Он побрел потихоньку, обмахиваясь шляпой. Перед домом 18 остановился, поправил галстук, провел рукой по волосам и вошел. Медленно поднялся на второй этаж и, набравшись духу, позвонил долгим звонком. Тут его нагнал юноша, с которым он ехал в трамвае.
- Какое совпадение! - удивился Гаврилеску, видя, что юноша направляется к той же двери.
Дверь распахнулась, и в проеме встала женщина, еще молодая, но с бледным увядшим лицом. На ней был фартук, в руке - баночка с горчицей. При виде Гаврилеску она нахмурила брови.
- Что угодно? - спросила она.
- Я забыл свою папку, - робко начал Гаврилеску. - Мы заговорились, и я забыл. У меня были дела в городе, и я не мог вернуться раньше.
- Не понимаю. Какую еще папку?
- Если они сели за стол, не надо их беспокоить, - торопливо продолжал Гаврилеску. - Я знаю, где я ее оставил. Там, подле рояля.
Он попытался боком протиснуться мимо, но женщина не двинулась с места.
- Кого вам надо, милостивый государь?
- Госпожу Войтинович. Я - Гаврилеску, учитель Отилии. Не имел чести до сих пор с вами познакомиться, - добавил он вежливо.
- Вы ошиблись адресом, - сказала женщина. - Это дом восемнадцать.
- Позвольте, - с улыбкой возразил Гаврилеску. - Я посещаю эту квартиру пять лет. Я, можно сказать, член семьи, я бываю здесь три раза в неделю…
Юноша слушал их разговор, прислонясь к стене.
- Как, вы говорите, ее зовут? - вмешался он.
- Госпожа Войтинович. Она доводится тетушкой Отилии, Отилии Панделе.
- Здесь таких нет, - заверил его юноша. - г Здесь живут Джорджеску. Вот эта дама - жена моего отца, урожденная Петреску…
- Будь добр, веди себя прилично, - отрезала женщина. - Приводишь тут в дом всяких…
И, круто повернувшись, ушла в глубь коридора.
- Прошу прощенья за эту сцену, - сказал юноша, пытаясь улыбнуться. - Это третья жена моего отца. На ее плечах - ошибки предыдущих браков. Пятеро братьев и одна сестра.
Гаврилеску слушал его в волнении, обмахиваясь шляпой.
- Сожалею, - сказал он. - Искренне сожалею. Я не хотел ее огорчить. Правда, я выбрал неподходящее время. Люди ужинают. Но, видите ли, у меня завтра утром урок на Дялул-Спирий. Мне понадобится папка. Там Черни, вторая и третья тетрадь, ноты с моими личными пометками на полях. Поэтому я всегда ношу их с собой.
Юноша смотрел на него, все еще улыбаясь.
- Я, кажется, непонятно выразился, - произнес он. - Я хотел сказать, что здесь живем мы, семья Джорджеску! Уже четыре года.
- Это невозможно! - воскликнул Гаврилеску. - Я был здесь каких-нибудь несколько часов тому назад, я давал урок Отилии с двух до трех. Потом побеседовал с госпожой Войтинович…
- В доме восемнадцать, второй этаж, по улице Преотесской? - явно подначивая, спросил юноша.
- Именно. Я прекрасно знаю этот дом. Могу сказать вам, где стоит рояль. Я проведу вас к нему с закрытыми глазами. Он в гостиной, у окна.
- У нас нет рояля, - возразил юноша. - Попытайте счастья этажом выше. Хотя, уверяю вас, и на третьем этаже вы таких не найдете. Там живет капитанское семейство, Замфиры. Может быть, на четвертом? Мне очень жаль, - добавил он, видя, что Гаврилеску слушает его в испуге, все судорожнее махая шляпой. - Я был бы не прочь иметь соседкой некую Отилию.
Гаврилеску постоял в нерешительности, испытующе глядя юноше в глаза.
- Благодарю вас, - выдавил он наконец. - Я попытаюсь и на четвертом. Хотя даю вам слово чести, что в три с четвертью пополудни я находился здесь, - и он твердой рукой указал на коридор.
Он стал подниматься по лестнице, тяжело дыша. На четвертом этаже, прежде чем позвонить, долго отирал пот с лица. Раздались семенящие шажки, и дверь открыл мальчуган лет пяти-шести.
- Ах! - воскликнул Гаврилеску. - Боюсь, что я ошибся. Я ищу госпожу Войтинович…
- Госпожа Войтинович жила на втором этаже, - любезно сообщила молодая женщина, показавшаяся за спиной мальчугана. - Но она уехала в провинцию, насовсем.
- Давно она уехала?
- О да, давно. Осенью будет восемь лет. Она уехала сразу, как Отилия вышла замуж.
Гаврилеску потер лоб, потом взглянул женщине в глаза и улыбнулся сколько мог учтивее.
- Я думаю, тут какое-то недоразумение, - сказал он. - Я говорю про Отилию Панделе, лицеистку шестого класса, племянницу госпожи Войтинович.
- Я их обеих хорошо знала, - кивнула женщина. - Когда мы сюда переехали, Отилия только-только обручилась, это было после той истории, ну, сами понимаете, с майором. Госпожа Войтинович не давала согласия, и правильно делала, слишком большая была разница в возрасте. Отилии и девятнадцати не исполнилось, совсем девочка. Слава Богу, она встретила этого Фрынку, инженера Фрынку, не может быть, чтобы вы о нем не слышали.
- Фрынку? - повторил Гаврилеску. - Инженер Фрынку?
- Ну да, изобретатель. О нем и в газетах писали…
- Изобретатель Фрынку, - протянул Гаврилеску. - Это любопытно. - Погладил мальчугана по головке и, слегка поклонившись, добавил: - Прошу меня простить. Вероятно, я ошибся этажом.
Юноша курил и поджидал его, прислонясь к двери.
- Узнали что-нибудь? - спросил он.
- Дама с верхнего этажа утверждает, что она вышла замуж, но я вас уверяю, это недоразумение. Отилии нет еще семнадцати, она в шестом классе лицея. Мы беседовали сегодня с госпожой Войтинович, затронули массу вопросов, и она мне ничего не сказала.
- Интересно…
- Более чем интересно, - подхватил Гаврилеску, осмелев. - Поэтому, даю вам слово чести, я ничему не верю. Но, в конце концов, что тут настаивать? Ясно, что это недоразумение… Я лучше зайду завтра утром…
И, кивнув на прощанье, он стал решительно спускаться по лестнице.
"Гаврилеску, - прошептал он, оказавшись на улице, - внимание, ты распустился. Голова стала дырявая. Путаешь адреса…" Как раз подходил трамвай, и он прибавил шагу. Только усевшись у открытого окна, он начал ощущать легкое движение воздуха.
- Наконец-то! - воскликнул он, обращаясь к сидящей напротив даме. - А то прямо как… - Но заметил, что не знает, как кончить фразу, и смущенно улыбнулся. - Да, - начал он сызнова, немного погодя. - Я давеча говорил одному знакомому, что прямо как в Аравии. Полковник Лоуренс, если вы о таком слышали…
Дама, не отрываясь, глядела в окно.
- Теперь час-другой, - переменил тему Гаврилеску, - а там и ночь. Я хочу сказать, стемнеет. Ночная свежесть. Наконец-то… Можно будет дышать.
Кондуктор выжидательно остановился перед ним, и Гаврилеску принялся рыться в карманах.
- После полуночи можно будет дышать, - обратился он к кондуктору. - Какой длинный день! - добавил он, нервничая, что роется слишком долго. - Сколько перипетий!.. Уф, слава Богу! - воскликнул он, извлекая на свет бумажник.
- Не пойдет! - сказал кондуктор, возвращая ему сотенную. - Обменяйте в банке.
- А что с ней такое? - удивился Гаврилеску, вертя бумажку в руках.
- Изъяты из обращения год назад, вот что. Обменяйте в банке.
- Любопытно! - протянул Гаврилеску, внимательнейшим образом изучая банкноту. - Сегодня утром она была хороша. И у цыганок их принимают. У меня было еще три таких, и у цыганок их прекрасно приняли…
Дама слегка побледнела и, демонстративно поднявшись, перешла в другой конец вагона.
- Не надо было говорить о цыганках при даме, - попенял ему кондуктор.
- Но все же говорят! - защищался Гаврилеску. - Я три раза в неделю езжу этим трамваем и даю вам слово чести…
- Да, правда, - перебил его один из пассажиров. - Мы говорим, но не при дамах. Это вопрос приличия. Особенно сейчас, когда они придумали завести иллюминацию. Да, да, муниципалитет уже дал согласие; они устроят иллюминацию в саду. Я, в общем-то, человек без предрассудков, но огни вокруг подобного заведения считаю провокацией.
- Любопытно, - заметил Гаврилеску. - Я ничего не слышал.
- Газет не читаете, - вмешался другой пассажир. - Позор! - воскликнул он, повышая голос. - Как только дозволяют!
Несколько человек обернулись, и под их укоризненными взглядами Гаврилеску опустил глаза.
- Поищите, может быть, у вас есть другие деньги, - предложил кондуктор. - Если нет, придется сойти.
Весь красный, не смея поднять глаз, Гаврилеску снова полез в карманы. К счастью, кошелек с мелочью оказался сверху, среди платков. Гаврилеску отсчитал, сколько положено, и подал кондуктору.
- Вы мне дали только пять лей, - сказал кондуктор, суя ему под нос ладонь с монетами.
- Да, до Вама-Поштей.
- Все равно докуда, билет стоит десять лей. На каком вы, сударь, свете живете? - начал распаляться кондуктор.
- Я живу в городе Бухаресте, - парировал Гаврилеску, с достоинством поднимая глаза. - И езжу трамваем по три-четыре раза на дню, и делаю это в продолжение многих лет, и всегда я платил пять лей…
Почти весь вагон с интересом следил теперь за их спором. Некоторые даже подсели ближе. Кондуктор раз-другой подбросил монеты на ладони, потом пригрозил:
- Если вы не хотите доплатить, я вас ссажу на первой же остановке.
- Трамвай еще когда подорожал, года три-четыре как, наверное… - заговорили в вагоне.
- Пять лет назад, - уточнил кондуктор.
- Даю вам слово чести… - с пафосом начал Гаврилеску.
- Тогда сходите, - оборвал его кондуктор.
- Лучше доплатить, - посоветовал кто-то. - До Вама-Поштей пешком далековато.
Гаврилеску порылся в кошельке и достал еще пять лей.
- Интересные дела творятся в этой стране, - сказал он вполголоса, когда кондуктор отошел. - За одну ночь меняются порядки. Точнее, за шесть часов. Даю вам слово чести… Но, в конце концов, что тут настаивать? День был кошмарный. И, что еще серьезнее, мы не можем обойтись без трамвая. Я по крайней мере вынужден им пользоваться по три-четыре раза на дню. Все-таки урок музыки - это сто лей. Вот такая бумажка. А теперь, оказывается, и она не годится. Надо идти в банк менять…
- Дайте ее мне, - предложил один пожилой господин. - Я завтра обменяю у себя в конторе…
Он вынул из бумажника новую банкноту и протянул Гаврилеску. Тот бережно взял ее и стал разглядывать.
- Красивая, - похвалил он. - Давно такие в обращении?
Несколько пассажиров с улыбкой переглянулись, и один сказал:
- Да уж года три…
- Любопытно, что я до сих пор таких не видел. Я, правда, несколько рассеян. Артистическая натура, знаете ли…
Он спрятал банкноту в бумажник и отвернулся к окну.
- Вот и ночь, - прошептал он. - Наконец-то!
Только сейчас он почувствовал, как устал, и, подперев голову рукой, закрыл глаза. Так он просидел до Вама-Поштей.
Он долго возился с ключом - тот никак не входил в скважину. Пришлось жать на кнопку звонка, стучать в окна столовой, сначала тихо, потом сильнее и, наконец, колотить в дверь кулаком. Скоро в доме по соседству из темноты открытого окна появился мужчина в ночной сорочке и хрипло крикнул:
- Что вы тут буяните, сударь? В чем дело?
- Простите, - ответил Гаврилеску. - Я не знаю, что там с моей женой. Она не открывает. И замок испортился, я не могу войти в дом.
- Ас какой стати вам в него входить? Вы кто такой?
Гаврилеску приблизился к окну и отвесил поклон.
- Хотя мы соседи, - сказал он, - я, кажется, не имею удовольствия вас знать. Моя фамилия Гаврилеску, я живу здесь с женой, Эльзой.
- Значит, вы ошиблись адресом. Здесь живет господин Стэнеску. Но он сейчас в отъезде, уехал на воды…
- Позвольте, - запротестовал Гаврилеску. - Мне очень жаль, но я вынужден вам возразить. Вы, вероятно, что-то путаете. Здесь, в доме номер сто один, живем мы, Эльза и я. Пятый год.
- Да уйметесь вы, господа, когда-нибудь? Дайте же спать! - раздался чей-то голос. - Какого черта?
- Тут один утверждает, что он живет в доме господина Стэнеску.
- Я не уверяю! - возразил Гаврилеску. - Это мой дом. И я никому не позволю… Но сначала я хочу знать, где Эльза, что с ней…
- Спросите в комиссариате, - предложил кто-то со второго этажа.
Гаврилеску испуганно задрал кверху голову.
- Почему в комиссариате? Что случилось? - крикнул он в волнении. - Вы что-то знаете?
- Ничего я не знаю, я спать хочу. А если вы тут всю ночь будете выяснять…
- Позвольте, - перебил Гаврилеску. - Я тоже хочу спать, я, можно сказать, очень устал. Жара, как в Аравии! Но я не понимаю, что с Эльзой. Почему она не отвечает? Вдруг ей стало дурно и она лежит там без сознания?
И, вернувшись к своей двери, с новой силой обрушил на нее кулаки.
- Я разве не сказал вам, сударь, что никого нет дома? Что господин Стэнеску уехал на воды?
- Вызовите полицию! - завопил визгливый женский голос. - Немедленно вызовите полицию!
Гаврилеску перестал стучать и прислонился к двери, тяжело дыша. Он вдруг почувствовал полное изнеможение и сел на ступеньку, зажав виски в ладонях. "Гаврилеску, - сказал он себе, - внимание, случилось что-то очень нехорошее, а они не хотят тебе говорить. Усилие, Гаврилеску, напряги память…"
- Мадам Трандафир! - воскликнул он. - Как же я не вспомнил с самого начала! Мадам Трандафир! - громко позвал он, вставая и устремляясь к дому напротив. - Мадам Трандафир!
С верхнего этажа сказали, уже несколько сдержаннее:
- Пусть спит спокойно…
- Но это срочно!
- Пусть спит спокойно, царствие ей небесное, ее давно уже нет.
- Как нет? - опешил Гаврилеску. - Я говорил с ней сегодня утром.
- Разве что с её сестрой, Екатериной… А мадам Трандафир умерла, тому будет пять лет.
Гаврилеску постоял оторопело, потом сунул руки в карман и вытащил свои носовые платки.
- Интересные дела, - прошептал он.
Медленно повернулся, взошел на три ступеньки дома номер 101, подобрал свою шляпу, еще раз подергал за ручку двери, после чего спустился и нетвердым шагом пошел прочь. Он шел волоча ноги, без мыслей, машинально утираясь платком. Трактир на углу был еще открыт, и, потоптавшись возле, он решил войти.
- Только вино, - встретил его мальчишка-половой. - В два закрываемся.
- В два? - удивился Гаврилеску. - Но сколько же сейчас времени?
- Два и есть. Третий час.
- Страшно поздно, - шепотом, больше для себя, сказал Гаврилеску.
Когда он подошел к стойке, ему показалось, что он узнает фигуру трактирщика.
- Вы случаем не господин Костикэ? - спросил он с бьющимся сердцем.
- Он самый, - подтвердил трактирщик, пристально вглядываясь в него. - Я как будто тоже вас знаю, - добавил он, помолчав.
- Наконец-то… а то прямо как… - начал было Гаврилеску, но потерял нить и смолк, конфузливо улыбаясь. - Я бывал здесь когда-то, - с трудом выговорил он, - у меня тут были знакомые. Мадам Трандафир.
- О, царствие ей небесное!
- Мадам Гаврилеску Эльза…
- Да уж, бедная мадам Эльза, она натерпелась, - подхватил трактирщик. - До сего дня неизвестно, что произошло. Полиция искала его несколько месяцев, никаких следов, ни живого, ни мертвого. Как сквозь землю провалился… Бедная мадам Эльза, она пождала-пождала и уехала к своим в Германию. Распродала имущество и уехала. Имущество - так, одно название, жили бедно. Я тоже все прикидывал тогда, не купить ли мне пианино.
- Стало быть, она уехала в Германию, - в мучительной задумчивости сказал Гаврилеску. - Давно она уехала?
- Давно, давно. Как Гаврилеску пропал, несколько месяцев спустя. Осенью будет двенадцать лет. В газетах даже писали…
- Интересные дела, - лихорадочно зашептал Гаврилеску, начиная обмахиваться шляпой. - А если я вам скажу, если я скажу, что не далее как сегодня утром, и даю вам слово чести, что я не преувеличиваю, что сегодня утром я с ней разговаривал… Больше того, мы обедали вместе. Я могу вам сказать и что мы ели на обед.
- Неужто она вернулась? - спросил трактирщик, вытаращив на него глаза.
- Нет, она не вернулась. Она вовсе и не уезжала. Это просто недоразумение. Я сейчас немного устал, но завтра утром я все расставлю по местам…
Он поклонился и вышел.
Держа в одной руке шляпу, в другой платок, он сонно брел, подолгу отдыхая на каждой скамейке. Стояла ясная безлунная ночь, и на улицы уже выплеснулась свежесть садов. Сзади его нагнала извозчичья пролетка.
- Куда, барин? - спросил извозчик.
- К цыганкам, - ответил Гаврилеску.
- Садитесь, докачу за пару двадцаток, - пригласил извозчик, придерживая лошадь.
- Очень сожалею, но я не при деньгах. У меня осталась сотня с мелочью. А сотня - это только за вход к цыганкам.