Теперь, когда вижу "черных", вспоминаю слова Виталика: "А ты не зли себя на них искусственно, Вася. Ты люби их, и они полюбят тебя, они не будут чувствовать этот город агрессивной, враждебной средой. Я вот познакомился с Ахмедом и обалдел – ходил себе чурка-дворник, а оказалось, человек с университетским образованием, философ, которому тамошние исламисты житья не дают. Он теперь мой друг. Ты поставь себя на их место. Это тебе здесь жить не хочется, а отправь тебя дворником в Германию, ты ого-го! Да, у меня была к этому Ахмеду легкая неприязнь, а теперь ничего, я вижу человека, а не цвет его кожи и разрез глаз. Понимаешь, если заниматься дружбой, то будет дружба, а если ненавистью, будет ненависть. Просто на самом деле. Это уже пошло, но даже его дед воевал вместе с моим на Втором украинском фронте".
Я перехожу Оружейный и выбегаю на аллею. Красивым козырьком зависают над нею изогнутые сучья. Вон воюет с листьями инопланетянин Сашка-узбек. Настоящее имя его до того сложное, что он сам не в силах произнести это по-русски. Говорит еще очень плохо, и потому у него сильно развилась мимика. Из-за любого вопроса он вначале пугается, а потом широко улыбается и энергично пожимает плечами. Все, кто не понимает языка, будь они хоть Сократами, выглядят всегда глуповато. Каждое утро, едва завидев меня, он начинает радоваться и суетиться. Сегодня я спешу.
– Я опаздываю, Саша! Бегу, бегу! – показываю в сторону будки.
Он сначала поднимает большой палец, а потом догадывается, что я опаздываю. Включает свою трубу и поддувает мне вслед, колдует, а я машу руками, будто меня сносит ураганом, подпрыгиваю и бегу еще быстрее.
– Спасибо, друг, выручил! – кричу я.
Руками и мимикой он объясняет: мол, обращайся, если что, всегда помогу тебе!
Старик Богданов обиженно поджимает губы – я опоздал. Молча сдает смену, я ничего не спрашиваю, сам потом разберусь. Мне радостно, настроение хорошее, и неловко перед ним. Я не показываю ему своей радости. И воды мне не оставил по смене. Пока он разогревает свой "Жигуль", я хватаю две канистры и бегу к магазину. Шланг от стены загибает за угол. Всовываю пистолет в канистру, водяная струя с шумом упирается в дно, приятно подталкивая ладонь. От палатки торговцев доносятся вкуснейшие запахи, и я вижу сквозь кусты, что они подогревают что-то на электрической плитке.
– А что это у вас? – не выдерживаю я. – Пахнет так вкусно!
– Шорпа! – Пожилой мужчина, мой ровесник, наверное, рад моему интересу, одобрение мое ему очень приятно.
– А-а, ясно. Шорпа!
Он смотрит на меня чуть дольше положенного.
– Будешь с нами? – вдруг приглашает он.
Он смотрел, чтобы понять, может меня обидеть его приглашение или нет.
– Не-е, спасибо, ребята, я дома поел.
– Через пять минут будет готово, приходи.
– Я на работе, спасибо вам. Приятного аппетита.
Мужчина огорченно цокает языком и разводит руками.
Бегу. Вода плюхает в канистрах. Я чувствовал некую истеричность и фальшь своей радости, окончательного примирения с новым видением еще не произошло в моей душе.
Поставил чайник. Пересчитал "пояски", почитал замечания и смешные споры ночных сторожей в "бортовом" журнале. Потом включил телевизор. На "Культуре" говорили о том, что у москвичей повысился интерес к танго. Показывали, как люди собираются на набережной Москвы-реки и танцуют. Мило.
Оп-оп! Поднимаем шлагбаум. Приехала банкирша, кодовое обозначение "бабулька". Поставил ее джип возле будки, это место "левое", и сто рублей за день мы кладем в карман, ночь – двести.
Интересно, утром она переходит дорогу осторожно, а вечером, после работы, идет не глядя, словно жить не хочет.
Я сидел и радовался, что заработал неожиданный стольник. В натуре удачный день. На другом канале показывали выставку ретро-автомобилей. Они действительно очень красивые, творческие.
Вот появился кавказский вор в законе Апокелла – внешность профессора Кембриджа, только у него в горле дырка и он курит, вставляя специальный мундштук в эту дырочку. Видит меня за стеклом и уважительно приветствует.
– Иди-иди, коллега! – шепчу я.
Во мне уже появилось это холопское превосходство обслуги над клиентами, беззлобное и насмешливое ворчание.
– Давай-давай, шевели каблуками! – презрительно шепчу я вслед старой актрисе Туманской. – Машет еще тут.
Она самая настоящая звезда и кумир поколений, на ней все еще играет отсвет алых советских костров, за ней тянется призрачный шлейф из всех сыгранных красавиц, а мне все равно – перед обслугой все равны.
На ТВЦ говорили о винтажной одежде. Вообще вся эта нынешняя любовь к ретро, винтажу, танго – говорит о безвременье, о бесцветности и безысходности.
Оп-оп! На своем джипе БМВ влетела Язвицкая. Фамилия под стать характеру.
– Давай-давай, чухай на тринадцатое. Женщина за рулем – убийца.
Но она вдруг взвизгнула тормозами в центре прохода. Плохой знак. Вышла и резко к будке, следом вылезла ее мамаша.
– Что такое, мать вашу?!
Выхожу.
– Добрый день, Марина.
– Ошибаетесь!
Сердце ёкнуло.
– Что-о такое? – Я добродушно развожу руками и едва не приседаю.
– Извините, мы же предупреждали, что будем забирать сегодня машину! – она показывает на кокетливый "ниссан микра", которому слегка загораживает выезд джип "бабульки". – Вам разве не передавали по смене?!
Конечно, старик Богданов либо забыл передать, либо намеренно не передал. Но ей-то что? А завтра скажет, мол, передавал, не надо спать на посту. И "бабульку" эту не вовремя принесло, она же позже приезжает всегда.
– Марина, вы, на самом деле, сможете выехать, давайте я поруковожу.
– Ёпст тудей! Дя я без вашего руководства вижу, что тут не выедешь! Вызывайте эвакуатор!
Шандец. Приехали.
– Марина!
– Эвакуатор!
– Марина, извините, пожалуйста! – Я уничиженно умоляю ее.
– Так! Я, во-первых, Марианна! А во-вторых, нам сегодня срочно на торжество в Ленинских Горках. Действуйте! – она закуривает. – Время пошло!
Мне тоже страшно хочется закурить, а сигареты кончились.
– Извините, можно у вас попросить сигаретку? – Я будто со стороны слышу свою наглую просьбу.
Она замирает, задыхается и с неприязненной, молчаливой ненавистью протягивает тонкую пачку. Я вынимаю сигаретку "зубочистку", отрываю фильтр и закуриваю, руки дрожат.
– Эта машина не является членом нашей автостоянки! – проявляет бдительность ее мать.
Я курил, и от волнения ломило в груди. Надо сказать, что муж молодой Язвицкой – генерал МВД и глава какого-то фонда, где тоже фигурирует эта аббревиатура. У них четыре машины, и они являются ужасом и головной болью всей нашей стоянки МГСА. У самого генерала две таких роскошных иномарки, перед которыми "лексус" кажется машинкой из детского конструктора.
– Нет, главное дело, я что, буду ждать, пока вы покурите, что ли?!
– Вот, Марианна, вы видите здесь следы от прежней машины, и они не задевают этот джип. Можно вырулить.
– Прекратите включать дурака! Вы давно на этой стоянке?
– Не очень, простите.
– Мы будем жаловаться Владлену Николаевичу. Делайте что-нибудь. Иначе я вызову эвакуатор за ваш счет.
Я звоню "комбригу". Объясняю ситуацию. Выслушиваю его ругательства. Даже трубку хочется отстранить от уха.
– Дайте сюда! – Марианна выхватывает трубку. – Дима! Что это такое?!
Я слышу его плачущий, растерянный голос.
– Как вырулить, Дима? Это невозможно! Вы меня за дуру, что ли, держите?! Да, эвакуатор! "Дорожный ангел"! Четыре тысячи.
"Четыре тысячи, твою ма-ать. Что же делать? Что же делать"?
– Да знаю… Да знаю я. Эта машина "левая", Дима! Она вообще не должна перегораживать мамину машину, понимаешь? Это здесь не стояло! А у него вообще вид сонный какой-то… Мы будем ставить вопрос перед вашим руководством! – Она передает мне трубку.
– Посмотри в записных книжках телефон "бабульки". – Голос его по инерции рыдает. – Василий, слов нет, сколько раз я тебя предупреждал, особенно по Язве. Поздравляю, ты попал на бабки и на проблемы!
Трясущимися руками роюсь в пыльных книжках. Обе дамы нервно курят. Вот, слава богу, телефон "бабульки". Звоню. Женщины подходят ближе и настораживаются.
– Извините, – слышу я холодный голос в трубке. – Извините. Я понимаю, но я не могу, я уже еду на дачу.
– На да-ачу! – У меня обрывается сердце.
– Да на какую дачу?! – взрываются мать с дочерью. – На дачу как раз на своих машинах ездят. Пусть не врет! Она еще не могла на дачу уехать. Мы ее сейчас эвакуатором на обочину выкинем! Вас здесь не стояло!
– Извините, извините, – тихо говорю я банкирше и кладу телефон на стол, как надгробный камень на свою могилу.
– На дачу уже уехала! – повторяю я.
Как-то так получается, что я веду себя с ними заодно, точно я не виновник их проблемы, а такая же жертва, как и они. Марианна кого-то вызванивает: либо своего генерала, либо эвакуатор. И вдруг я снова слышу испуганные трели своего мобильника. Номер незнакомый. Голос банкирши "бабульки", но уже не холодный, а слегка озадаченный:
– Погодите, а когда вы мне звонили, я слышала, эти бабы там так разорялись за вашей спиной?
– Да, – шепотом жалуюсь я. – Да, они возмущены. Эвакуатор хотят вызвать.
– Я буду через пятнадцать минут. Передайте этим кошелкам, что я их порву, как Тузик грелку!
– Что вы?! – Я в ужасе отстраняюсь от трубки.
Дамы нервно ходят по двору, и обе с мобильником возле уха.
– Она приедет! – кричу я. – Минут через десять, даст бог!
– А-а, сучка! – потрясает мобильником мать. – На дачу! Я же знаю, что она врет! На дачу за пятнадцать минут не доедешь.
– Ну мы ей тут щас устроим дачу! – обещают они в два голоса. – Пусть приезжает!
– Что вы, что вы! – Я уже жалею, что "бабулька" вызвалась приехать. Как я их тут буду разнимать?!
Через пятнадцать тяжелейших минут у ворот стоянки тормозит "Желтое такси". Обе дамы с тихой ненавистью смотрят на "бабульку". С таким же презрительным молчанием, даже не взглянув на них, она заводит свой джип, и я провожаю ее на запасное место на "пожарке". А она совсем не бабулька, это молодая женщина, может быть, даже моя ровесница. Очень обаятельная, только очки неудачные. Она крепко пожала мне руку и вообще ведет себя так, точно я ей в чем-то очень помог.
– Никогда и ни перед кем не оправдывайтесь! – говорит она мне, садится в такси и уезжает.
Ольга, так ее зовут. И это тоже чудо, потому что это мое самое везучее имя. Ольги – мои добрые помощники по жизни.
Нелепое событие истеризировало мою душу, и остаток смены я досиживал в счастливой эйфории и все вспоминал, как она сказала, что приедет через пятнадцать минут и порвет этих дур. И еще я с печалью вспомнил, до меня только сейчас дошло это, что мать и дочь Язвицкие приехали из церкви, они были в платках и упоминали, что сегодня какой-то религиозный праздник.
Вдруг позвонил Виталик, и я едва не закричал от радости.
– Привет. Ты где?
– На стоянке, Виталь!
– Я на Арбате, – сказал он пыльным голосом. – Рисую… Вернее, не рисую, клиентов нет. Может, ты после работы придешь? Пива попьем.
– Конечно, Виталь, у меня скоро смена кончается.
Расскажу ему про сегодняшний случай, разделю пополам горькую обиду и радость эйфорическую. Денег дам хоть чуть-чуть.
Купил пива. Приятно было идти с работы, пусть дурацкой и отстойной, но все-таки работы. Прошел по бульвару и сел на троллейбус "Б". Ехал в почти пустом салоне. На подступах к площади стояли вереницы военных "Уралов" с зарешеченными окнами и даже несколько "кашээмок" – командно-штабных машин связи. Я вспомнил, что сегодня 31-е. Несколько раз в этом году конец моей рабочей смены совпадал с этими мероприятиями. На входе на площадь меня обыскивал милиционер, мой ровесник. В рюкзаке посуда с остатками еды и грязные носки.
– С работы еду, – устало говорил я. – Дайте пройти, ребята.
Было много журналистов с беджиками. Сияли и вспыхивали полумесяцами линзы фотоаппаратов и камер, но "несогласных" не было. И я шел вдоль их строя, как звезда. Потом какое-то время стоял на станции, все ждал, когда приедет Лимонов, чтобы посмотреть, какой поднимется кипеш и как его будут скручивать. Но так и не дождался ни разу, наверное, было рано еще. Я видел, что уже мозолю глаза многочисленным ментам на станции, они уже начинали кружиться возле меня, и я уезжал. И недоумевал все же, как много повсюду ментов! В каждом вагоне поездов, идущих туда и оттуда, было по двое моих ровесников, вынужденных зарабатывать вот таким делом "царской охранки", как мы это когда-то проходили по истории.
Осень, а тепло и даже жарко. Москва раскрывалась и разворачивалась за окнами, точно на кинопленке, открывая невидимые ранее красоты – спрятавшиеся старинные домики, чудесные ворота, лепные украшения, эркеры, балкончики, ярчайшие восточные ковры на балкончиках.
"Я ему в "Макдоналдсе" чего-нибудь куплю, он же любит, точно"! – И я обрадовался еще больше, даже захотелось сойти на следующей остановке, едва не сошел, хотя еще прилично было ехать.
Отстоял молодежную очередь и купил в "Макдоналдсе" картошку по-деревенски для себя, дешевейший эспрессо с добавлением молока и большой чизбургер для Виталика. Я входил в Арбат, как в теплую и пахучую стеклянную пещеру. Но далеко идти не пришлось. Виталик сидел у музея Пушкина, там работают "левые", непостоянные художники, не входящие в арбатскую мафию. Приятно идти с пивом и "макдоналдским" пакетом в руке, видеть впереди друга. И вместе со мной к нему подошли клиенты. Несомненно, я принес ему удачу! Это была молодая грузинская пара, наверное, наши ровесники. Высокая стройная женщина катила коляску с маленьким мальчиком, одетым, как жених. А мужчина вел за руку девчонку лет шести, наряженную, как невеста, только без фаты. И видно было, что совсем недавно мужчина и женщина поссорились.
– Сделай, мастер, – насмешливо и необидно попросил мужчина, указывая на девочку.
Виталик усадил ее на раскладной стульчик. Женщина с коляской отошла к оградке, а мужчина остался рядом, закурил. Он был наркоман. Я это видел по его обожженным пальцам, по тому, как он курил, как он дергался и еще по его мокасинам. Наркоманы любят мокасины и стаптывают их особым, наркоманским образом.
Девочка поправила платье, как усталая женщина, сложила ручки на коленях, прилежно сдвинула коленки и свои белые детские туфельки, замерла и за все время, что Виталик ее рисовал, не шелохнулась. В больших черных глазах затаились горе и недоумение. Отец дергался и часто курил, прикуривая одну сигарету от другой. До него дошло, что это надолго.
Виталик выглядел чудаковато, словно бы только что проснулся. У всех, кто только что проснулся, глуповатый и умилительный вид. Я никогда его таким не видел. Смотрел и умилялся. Хотелось сказать что-то шутливое, ободряющее не только ему, но и этой разъединенной паре, этой печальной девочке. Виталик рассеянно и будто бы надменно поглядывал на нее, и она напрягалась в эти моменты, у нее стекленели глаза, а потом упирался взглядом в свой покоцанный мольберт, словно насквозь хотел его просмотреть, – рисовал, а казался слепым. И на меня поглядывал так, будто одновременно писал и мой портрет с пивом и пакетом в руках на фоне Арбата.
Я выпил свой кофе, выкурил сигаретку и жалел, что моя картошка и его чизбургер остывают. Люди проходили за спиной Виталика и оглядывались, сравнивая лицо девочки с тем, что получается. Я немного переживал, как он нарисует, ведь давно не было практики. Ведь могут и не заплатить.
Прохожие стали задерживаться подольше, и вскоре за ним собралась небольшая толпа. На Арбате часто собираются толпы, но это были люди другого сорта, не переговаривались друг с другом, не обсуждали, но смотрели как зачарованные, как в театре, когда прекрасное действо со сцены объединяет людей, словно бы замерших в добром порыве. Мне стало интересно, и я тоже подошел.
Впервые в жизни на моих глазах рождалось чудо! Это была та же девочка и не та. Очень похожа, но будто бы старше и лучше. Он всего лишь двигал угольком и взмахивал пригоршней, а казалось, созидал ее будущую жизнь, в которой все должно быть хорошо. И, конечно, подразумевалось, что эти ручки будут держать ребенка, будут приглаживать вихры внуков, будут творить доброе, вечное. Но особенно поражали глаза. Скорбные, добрые и неземные. Он еще несколько раз дернул локтем, поерзал задом на своем утлом сиденье, и вся толпа изумленно отступила назад. Из-за его спины, от девочки и ее портрета пошли энергия и свет. Может быть, сам того не зная, он создавал икону наших дней. Наркоман перестал курить. Жена подошла к нему с коляской, прижалась, а он автоматически приобнял ее рукой за плечи. Проглотил свое краканье милицейский автомобиль. Подошел милиционер и тоже замер. Замер таджик, катящий тележку мороженщика. Замерли два пьяных, расхлябанных парня. Подошли и отклонились в недоверчивом изумлении соседи-художники. Остановились рекламные люди "гамбургеры". А неподвижная девочка и священнодействующий Виталик сидели как ни в чем не бывало.
Я вдруг понял – всё пустое, что случилось со мной. Что нет во мне ни грана обиды на Язвицких. Боже, нет вообще обиды и зла ни на кого в этом мире. Я любил этот портрет, эту невероятную девочку и ее родителей, всех людей вокруг. Мне хотелось плакать, молиться и благодарить судьбу за то, что живу на земле, за то, что добро все равно победит.
– Триста пятьдесят, – Виталик обернулся на толпу.
– Что?! – испугался наркоман.
– Триста пятьдесят рублей, – сонно повторил Виталик, пожал плечами. – Я всегда так беру…
И толпа ахнула, зашумела. Наркоман что-то сказал жене. Она порылась в сумочке и протянула тысячную купюру. Чувствовалось, что она хочет протянуть ее двумя руками.
– У меня сдачи не будет. – Виталик усмехнулся, будто заранее зная, что ему не поверят. – Ничего не заработал пока.
– Сдачи не надо!
– Это много!
– Это мало! Вай ме! Вы что, не видите, как мы все тут стоим?..
Они уходили единой семьей. Постепенно разошлись и люди, но перед этим многие из них благодарили художника, жали руку и трогали плечи, словно прикасались к чуду. Сожалели, что забыли хотя бы сфоткать портрет на мобильник. Странно, что никто не попросил их тоже нарисовать, наверное, чувствовали себя недостойными кисти такого мастера.
Мы пили пиво, ели остывшую еду. Он ел и пил с рассеянным и заторможенным видом. Рядом с нами сидели на заборчике две молоденькие девушки. Эмо их называют, по-моему. Вот уже второй раз подряд они громко прокручивали на телефоне песню "Агаты Кристи" и слушали с трагическими лицами.
– В этой песне хороший посыл, – сказал им Виталик.
Они разом перестали жевать и согласно тряхнули длинными челками.
– Жаль только, мелодия неоригинальная и слова идиотские.
Они посмотрели друг на дружку, молча встали и ушли.
Виталик казался раздраженным. И я подумал тогда, как бы ты не уверовал, какие бы мистические чудеса с тобою не приключались, уныние всегда побеждает и продлевает безысходную обыденность жизни до самого конца.
– Да-а…
– Чего?
– Так. Ничего.
Нам не хотелось расставаться, и мы дошли до Патриарших, а потом, переулками, до Маяковки, самое удобное метро и ему и мне. На площади гремела музыка, и реяли какие-то флаги.