На станции Ньери стояло много людей с тяжелой поклажей, завернутых в пестрые одеяла, с широкими корзинами, из которых высовывались коричневые бумажные пакеты, наполненные кукурузной мукой, истекающими кровью кусками мяса и невыделанными кожами. До Найроби оставался час езды.
В голосах больше не было мелодичной мягкости наречий высокогорья. Говорили громко, но понять речь было все-таки тяжело. На мужчинах, которые, как их отцы и деды, держали в руках кур и гнали впереди себя, как коров, нагруженных поклажей женщин, были башмаки и такие пестрые рубашки, будто они сразу после грозы разрезали радугу. У некоторых молодых мужчин на запястье блестели часы под серебро, у многих вместо привычной палки в руке был зонт. Их глаза походили на глаза затравленных животных, но шаг был плавным и сильным.
Индианки с красными точками на лбу и браслетами, даже в тени переливавшимися как танцующие звезды, сами багаж не несли, хотя имели право ехать только вторым классом, - сумки заносили в вагон молчаливые негры. Светлокожие солдаты в форме цвета хаки, которые, несмотря на годы, проведенные в Африке, все еще верили в отправление поезда по расписанию, торопились к вагонам первого класса. Маршируя, они напевали послевоенный шлягер "Don’t fence me in". Молодой проводник-индус, не взглянув на них, придержал перед ними дверь. Раздался резкий свисток паровоза, путешествие продолжалось.
Высокие горы вокруг Ньери в желтом свете послеполуденного солнца, отбрасывавшего длинные тени, походили на великанов, прилегших отдохнуть. Стада газелей прыгали к мерцающим светло-серым лужицам воды. Павианы карабкались по коричневым, как земля, скалам. Ярко горел красный зад громко орущего самца - вожака стаи. Малыши-обезьянки цеплялись за мех на брюхе матерей. Регина с завистью наблюдала за ними, пытаясь представить, что она тоже детеныш из большой обезьяньей семьи, но прекрасная игра детства уже потеряла свою волшебную силу.
Как всегда, увидев первые горы Нгонга, она задумалась, найдет ли мать время встретить ее, или ей опять надо на работу в "Подкову" и она пришлет Овуора. Это был особенный подарок, если у матери находилось время прийти на станцию, но Регина также любила после трехмесячной разлуки обменяться с Овуором теми взглядами, шутками и каламбурами, которые понимали только они. И все-таки в последний раз ей стало стыдно, что ее встречает один слуга. Она проглотила пригоршню удовольствия, когда поняла, что в этот раз все будет по-другому и по прибытии поезда в Найроби она больше никогда не увидит своих бывших однокашниц.
Регина точно знала, что мать побалует ее кенигсбергскими биточками и при этом скажет:
- В этой обезьяньей стране нигде не достать каперсов.
Свое любимое кушанье мать никогда не ставила на стол без этой жалобы, а Регина никогда не забывала спросить:
- А что такое каперсы?
Она считала такие ритуалы обязательной составляющей их домашней жизни, и каждый раз, когда возвращалась домой, ее голодные глаза и уши упивались доказательством того, что в ее жизни ничего не изменилось. Мысль о родителях, всегда старавшихся сделать день ее возвращения чем-то особенным, волновала ее сильней, чем прежде. Как будто ее уже гладила нежность, которую она предвкушала. Ей пришло в голову, что мать написала в своем последнем перед каникулами письме: "Ты удивишься, у нас для тебя большой сюрприз".
Чтобы продлить радость ожидания, Регина запретила себе думать о сюрпризе до тех пор, пока не увидит первую пальму. Но поезд ехал на последнем отрезке пути быстрее, чем прежде, и прибыл в Найроби неожиданно скоро. У Регины уже не было времени встать, как обычно, у окна. Она последняя достала с полки чемодан, и ей пришлось ждать, пока выйдут другие девочки. Так что она понятия не имела, кто же ее встречает. Краткое мгновение, которое показалось ей бесконечно долгим, она в нерешительности стояла на перроне, видя только стену из белой кожи. Она слышала взволнованные крики, но не те голоса, которых караулили ее уши. Стараясь не дать напряженному ожиданию превратиться в страх, Регина, как обычно, заволновалась, не забыла ли мать, когда начинаются каникулы, или, может, Овуор слишком поздно вышел, чтобы вовремя поспеть на станцию.
В панике, за которую ей стало стыдно, потому что она казалась ей преувеличенной и недостойной, но из-за которой сердце выпрыгивало из груди, Регина вспомнила, что у нее нет денег на автобус до "Хоув-Корта". Девочка разочарованно уселась на чемодан, торопливо пригладив школьную юбку. Не надеясь ни на что, она снова устремила взгляд вдаль. И тут увидела Овуора. Он спокойно стоял на другом конце платформы, почти перед паровозом - такой высокий, родной, смеющийся, в черной мантии адвоката. Хотя Регина знала, что он пошел бы ей навстречу, она побежала к нему.
Девочка почти добежала до него и уже положила между зубами и языком ту шутку, которую он ждал, когда заметила, что Овуор не один. Вальтер и Йеттель, прятавшиеся за досками, медленно выпрямившись, все торопливей махали руками. Регина запнулась, чуть не упав вслед за чемоданом, отставила его, побежала дальше, раскинув руки, обдумывая, кого же обнять первым, и решила так сильно столкнуть Йеттель с Вальтером, чтобы они все втроем слились воедино. Лишь несколько ярдов отделяли ее от этой давней мечты, которую она уже считала неисполнимой. И тут она обнаружила, что ее ноги накрепко вросли в землю. Она в удивлении остановилась. Ее отец стал сержантом, а мать была беременна.
Огромное счастье лишь ненадолго парализовало ноги Регины, но чувства так обострились, что у каждого ее вдоха появилась своя мелодия. Ей казалось, что, если она не закроет глаза, упоительная картина разлетится на кусочки. Когда она подбежала к Овуору, в глазах потемнело. Она уткнулась в загрубевшую ткань мантии, увидев его кожу сквозь множество крошечных дырочек, вдохнула запах воспоминания, делавшего ее снова ребенком, услышала стук его сердца и расплакалась.
- За это я тебе всегда буду благодарна, - сказала она, как только снова смогла пошевелить губами.
- Я же тебе обещала, - засмеялась Йеттель. На ней было то же самое платье, в котором она ожидала бэби, которому нельзя было жить. Платье, как и тогда, натянулось на груди.
- Но я думала, ты забыла, - призналась Регина, тряхнув головой.
- Да как я могла? Ты же меня не оставляла в покое.
- Ну, немного и я помог.
- Это мне известно, сержант Редлих, - прыснула Регина. Она обстоятельно надела шляпу, лежавшую на земле, и отдала отцу честь, как это делали скауты. - Когда это случилось?
- Три недели назад.
- Ты меня дурачишь. Мама вон уже как растолстела.
- Три недели назад твой отец стал сержантом. А твоя мать на четвертом месяце.
- И вы мне ничего не писали! Я бы уже могла молиться.
- Хотели сделать тебе сюрприз, - сказала Йеттель.
- Хотели сначала увериться, что все в порядке, а молиться мы уже начали, - прибавил Вальтер.
Пока Овуор хлопал в ладоши, посылая глаза к животу мемсахиб, как будто он только что узнал прекрасную шаури, все четверо глядели друг на друга, и каждый знал, о чем думают другие. А потом руки Вальтера, Йеттель и Регины сплелись в знак благодарности и любви. Значит, это все-таки не было несбыточной детской мечтой.
Пальмы возле железных ворот "Хоув-Корта" еще были наполнены соком последнего большого дождя. Овуор вытащил из штанов красный платок и завязал Регине глаза. Ей пришлось запрыгнуть ему на спину и обхватить его за шею руками. Шея была еще такой же крепкой, как в те давно проглоченные временем ронгайские дни, хотя волосы стали гораздо мягче. Овуор призывно щелкнул языком, тихо сказал "мемсахиб кидого" и понес ее, словно очень тяжелый мешок, по саду и мимо розовой клумбы, отдававшей дневной жар первой прохладе раннего вечера.
Регина могла, несмотря на платок, одновременно пичкавший ее ожиданиями и делавший слепой, чувствовать запах гуавы; она слышала, как ее фея тихонько наигрывает детскую песенку о звезде, сиявшей в ночи, как бриллиант. Хотя девочка не видела ничего, кроме искр на небе фантазии, она знала, что фея одета в платье из красных лепестков гибискуса и держит у губ серебряную флейту.
- Благодарю тебя, - крикнула ей Регина, проезжая мимо дерева, но она говорила на джалуо и только Овуор понял ее и засмеялся.
Когда он, со стоном осла, уже много дней ищущего воду, стряхнул наконец Регину со спины и сорвал с ее глаз платок, она оказалась перед маленькой печуркой в чужой кухне, пахнувшей свежей краской и влажным деревом. Регина узнала только голубую эмалированную кастрюлю, в которой плавали биточки по-кенигсбергски, еще круглее и больше, чем когда-либо. Они плавали в густом соусе, таком же белом, как сладкая каша из немецкой книги сказок. Руммлер, поскуливая, прибежал из соседней комнаты и запрыгал вокруг Регины.
- Теперь это наш номер. Две комнаты с кухней и собственным умывальником, - сказали Вальтер с Йеттель, слив свои голоса в один.
Регина скрестила пальцы, чтобы показать счастью: она знает, что следует делать в таких случаях.
- Как же это удалось? - спросила она, сделав робкий шажок в ту сторону, откуда прибежал Руммлер.
- Освободившиеся комнаты в первую очередь предоставляются военнослужащим, - объяснил Вальтер. Он произнес эту фразу, которую прочитал в газете и выучил наизусть, на своем негнущемся английском так быстро, что его язык запутался между зубами. Но Регина вовремя вспомнила, что смеяться нельзя.
- Ура, - закричала она, когда комок из горла снова соскользнул в коленки, - теперь мы больше не refugees.
- Беженцы, - сказал Вальтер, смеясь. - Как были беженцами, так ими и остались. Но не такие bloody, как раньше.
- Но наш бэби ведь не будет беженцем, папа.
- Мы все в один прекрасный день не будем больше беженцами. Это я тебе обещаю.
- Только не сейчас, - недовольно сказала Йеттель. - Сегодня лучше не надо.
- А ты не пойдешь сегодня в "Подкову"?
- Я больше не работаю. Врач запретил.
Эта фраза просверлила Регинину голову, замешав из воспоминаний, которые она там зарыла, вязкую кашу страха и беспомощности. Перед глазами, которые вдруг стали горячими, заплясали точки, когда она спросила:
- В этот раз у тебя хороший доктор? Евреев он тоже лечит?
- Да-да, - успокоила ее Йеттель.
- Он сам еврей, - пояснил Вальтер, делая ударение на каждом слове.
- Такой красивый мужчина, - мечтательно произнесла Диана.
Она стояла в дверях, в светло-желтом платье, делавшем ее кожу такой бледной, будто на небе уже взошла луна. Сначала Регина увидела только яркие цветы гибискуса в ее волосах и на какое-то упоительное мгновение подумала, что ее фея действительно сошла с дерева. Потом до нее дошло, что поцелуй Дианы отдает виски, а не гуавой.
- Я теперь все время так рассеянна, - засмеялась Диана, когда хотела погладить Регину по волосам и забыла спустить с рук собачку.
- У нас ведь будет ребенок. Ты слышала? У нас будет ребенок. Я больше не могу спать по ночам.
Овуор накрывал к ужину в длинном белом канзу с красным кушаком, расшитым золотом. Он не говорил ни слова, как научил его первый бвана в Кисуму, но глаза его уже не могли настроиться на тяжелый покой английской фермы. Зрачки были такими же большими, как в тот вечер, когда была изгнана саранча.
- В этой стране обезьян нигде не достать каперсов, - пожаловалась Йеттель, протыкая биточек вилкой.
- Что такое каперсы? - довольно жуя, спросила Регина, наслаждаясь волшебством утоленной тоски. Но в первый раз она не стала дожидаться, пока ответ проникнет в самое сердце. - А как мы назовем нашего малыша? - спросила она.
- Мы написали в Красный Крест.
- Не понимаю.
- Мы пытаемся, - объяснил Вальтер, засунув голову под стол, хотя Руммлер стоял позади него да и дать ему было нечего, - узнать что-нибудь о твоих дедушке и бабушке, Регина. Пока мы не знаем, что с ними случилось, мы не можем назвать ребенка в память о них Максом или Иной. Ты ведь знаешь, что у нас нельзя давать детям имена живых родственников.
Только ненадолго Регине захотелось, чтобы она так же мало поняла эти слова с ядовитыми наконечниками, как Диана, шептавшая нежности на ушко своей собачке и заталкивавшая ей в пасть шарики риса. Потом она увидела, как серьезность на отцовском лице сменилась выражением жгучей муки. Глаза матери увлажнились. Страх и гнев боролись в голове Регины, и она завидовала Инге, которая могла сказать дома: "Я ненавижу немцев".
С неторопливостью старого мула в ней выросла сила, позволившая ей сконцентрироваться только на одном вопросе: почему биточки по-кенигсбергски превратились у нее в горле в соленый едкий комок. Наконец у Регины получилось по крайней мере глядеть на отца так, будто она, а не он - ребенок, которому нужна помощь.
17
После войны даже в консервативных кругах колонистов толерантность и открытость миру стали считаться неизбежным атрибутом нового времени, ради которого империи пришлось принести столько жертв. И все-таки люди с традиционным самосознанием были абсолютно единодушны в том, что одно только здоровое британское чувство меры убережет от поспешных, а потому и весьма безвкусных перегибов в этих вопросах. Так, Джанет Скотт, директриса Высшей женской школы Кении в Найроби, никогда специально не акцентировала внимания озабоченных родителей на том, что в ее интернате учится лишь незначительное число детей беженцев, в отличие от присоединенного к нему института, который имеет гораздо меньший престиж в обществе. Высокие стандарты обучения, несомненно, обусловленные приверженностью старым идеалам, говорили сами за себя, особенно в наступившие времена социального прорыва, когда люди полагались больше на чувства, чем на разум.
Только в узком кругу единомышленников мисс Скотт, с легким румянцем на щеках, выдававшим ее гордость, позволяла себе сообщить, что разрешила эту сложную проблему весьма элегантным способом. Школьницы, которые жили менее чем за тридцать миль от интерната, могли быть зачислены в знаменитую школу только по предъявлении ходатайства и только при особых обстоятельствах. Остальных принимали разве что на дневное отделение, без пансиона, и ни учителя, ни одноклассницы не воспринимали их как полноценных членов школьного коллектива.
Исключения делались только для тех, чьи матери тоже учились в этом интернате или чьи отцы показали себя щедрыми спонсорами. Такие меры помогали сохранять баланс, столь высоко ценимый приверженцами традиций. Это решение, позволявшее учитывать новую данность и при этом не терять из виду квинтэссенцию консервативного элемента общества, считалось у посвященных весьма дипломатичным и практичным.
- Странно, - говаривала мисс Скотт с бесстрашной громогласностью, вызывавшей восхищение у коллег, - но именно беженцы имеют склонность скучиваться в городе, и именно поэтому об их поселении в интернате и речи идти не может. Вероятно, эти сверхчувствительные бедняги заподозрят дискриминацию, но что тут поделаешь?
Только когда директриса чувствовала себя действительно в безопасности, среди своих, и была уверена, что эти докучливые новомодные недоразумения ей не грозят, она восхищала коллег своей объективной и, что самое приятное, лишенной дешевого сарказма точкой зрения, утверждая, что некоторые люди, к счастью, гораздо более привычны к дискриминации, чем другие.
Регина за те два месяца, что пробыла на положении "дневной" ученицы, не обладающей тем социальным престижем, который в колониальной школе имел больший вес, чем где-либо еще, видела Джанет Скотт только один раз, да и то издалека. Это было во время торжеств в актовом зале, когда праздновали капитуляцию Японии. При соответствующем неприметном поведении, которое в особенности ожидалось от "дневных" учениц, в близком знакомстве с директрисой не было необходимости.
Вынужденная дистанция ни в коей мере не снижала оценку мисс Скотт в глазах Регины. Напротив. Этой директрисе, которая не требовала от нее ничего другого, кроме ограниченного чувства собственного достоинства, к чему девочка и без того уже привыкла, Регина была благодарна за правило, избавившее ее от нового интернатского срока.
Овуор тоже был благодарен незнакомой мисс Скотт за не покидавшее его хорошее настроение. Он теперь каждый день заново наслаждался тем, что шел на рынок с двумя кикапу, а не с одной крошечной сумочкой. Теперь ему не надо было стыдиться слуг богатых мемсахиб, и он мог снова готовить в больших кастрюлях. А главное - теперь он держал уши открытыми для рассказов сразу трех человек, как в лучшие времена на ферме. Вечером, прежде чем принести еду из крохотной кухоньки в комнату с круглым столом и гамаком, в котором спала маленькая мемсахиб, он всегда говорил сытым голосом удачливого охотника:
- Теперь мы больше не усталые люди на сафари.
Как только Регина чувствовала во рту первый кусочек еды, она доставляла упоительную радость голове Овуора и своему сердцу, точно повторяя красивую фразу с той же сытой интонацией. Ночами, в своей узкой кровати-качалке, она шесть дней в неделю выстраивала многословные благодарения великодушному богу Мунго, который после стольких лет тоски и отчаяния наконец-то услышал ее молитвы. Двухчасовая поездка на автобусе в школу и обратно казалась ей легкой, как перышко, платой за уверенность, что ее никогда больше не разлучат с родителями на три месяца.
Еще до восхода солнца, до того, как зажгутся первые лампы в низеньких домиках обслуги, они вместе с отцом садились в переполненный автобус, едущий до Деламар-авеню, чтобы там пересесть в другой набитый битком автобус. Он выезжал за пределы города, и ездили на нем только местные.
Когда Йеттель была на шестом месяце, после многочисленных рапортов на имя капитана Макдоуэлла, у которого в Брайтоне остались четверо детей и тоскливые воспоминания о семейной жизни и у которого всегда не хватало места для солдат в бараках Нгонга, Вальтеру наконец разрешили жить дома.
Он ежедневно ездил на службу, в отдел почты и информации своего подразделения, и возвращался только поздно вечером. Лишь по пятницам он обычно приезжал пораньше и успевал сходить с Региной в синагогу. Когда отец вернулся к этой традиции своего детства, как будто никогда и не отказывался от нее навек, сломанный отчаянием в эмиграции, Регина решила, что ему важно молиться за здоровье младенца в правильном месте.
- Я делаю это ради тебя, - объяснил он ей, - ты должна узнать свои корни. Сейчас самое время.
Она не решилась просить объяснения, которое очень хотела услышать, но на всякий случай прекратила свои ночные беседы с Мунго по пятницам.
Однажды в декабре, в пятницу, Регина услышала взволнованный голос отца, еще не дойдя до лимонов, стоявших за пальмами. Она даже не успела унюхать куриный суп и рыбу в тех номерах, обитатели которых еще не говорили друг с другом исключительно по-английски, но уже решили пожертвовать Шаббатом ради своих мучительных попыток ассимиляции. Такое раннее возвращение отца было, конечно, непривычно, но, в принципе, не противоречило обычным правилам. Так что поначалу у нее не было повода волноваться.