* * *
Когда они ездили в Рам, мать укладывала косу на голове и обувалась. Но оставалась все в том же гранатовом платье, которое, впрочем, не снимала никогда, разве что на ночь. Когда она стирала его, то потом ложилась и спала до тех пор, пока платье не высохнет. Сюзанна тоже обувалась: она надевала свои единственные туфли, черные атласные бальные туфли, которые когда-то по дешевке купила в городе на распродаже. Но она по такому случаю еще и переодевалась, надевая вместо малайских штанов платье. Жозеф оставался в своей обычной одежде. Чаще всего даже и не обувался. Только когда приходил пароход из Сиама, он надевал теннисные туфли, чтобы танцевать с пассажирками.
Подъехав к буфету в Раме, они увидели стоящий во дворе великолепный семиместный лимузин черного цвета. Внутри сидел шофер в ливрее и терпеливо ждал. Никто из них раньше этого лимузина здесь не видел. Он не мог принадлежать никому из охотников. У охотников не бывало лимузинов, у них были спортивные машины с откидным верхом. Жозеф выскочил из "ситроена". Он бросился к лимузину и стал кружиться вокруг него, рассматривая со всех сторон, к великому удивлению шофера. "Тальбот или Леон Болле", - сказал Жозеф. Так и не решив, какая же это марка, он поднялся в бар вместе с матерью и Сюзанной.
Там сидели трое почтовых служащих, несколько морских офицеров с пассажирками, младший Агости, который никогда не пропускал пароход, и, наконец, один за столиком, молодой, долгожданный, предполагаемый владелец лимузина.
Папаша Барт встал, медленно выбрался из-за кассы и двинулся навстречу матери. Он уже двадцать лет владел буфетом в Раме. Здесь он состарился и растолстел. Это был человек лет пятидесяти апоплексического вида, тучный, раздувшийся от перно. Несколько лет назад папаша Барт усыновил мальчика с равнины, который теперь делал за него всю работу, а в свободное время обмахивал его веером за стойкой, где тот пребывал в блаженном опьянении от очередного стакана перно, неподвижный, как Будда. В какое бы время дня вы ни застали папашу Барта, он всегда был весь в поту, а рядом стоял недопитый стакан перно. Он поднимался с места только затем, чтобы встретить клиентов. Больше папаша Барт не делал ничего. Он приближался к ним с медлительностью морского чудища, выброшенного на сушу, почти не отрывая ног от пола, настолько мешал ему небывалый по величине живот - настоящий винный бочонок. Спиртное было сутью его жизни. Он зарабатывал контрабандой и был богат. Покупатели приезжали к нему издалека, чуть ли не с северных плантаций. У него не было ни детей, ни семьи, однако деньгами своими он весьма дорожил и никогда не давал в долг или требовал такие большие проценты, что никто на равнине просто не решался к нему обратиться. Чего он и добивался, убежденный, что деньги, отданные на равнину, это деньги погибшие. Вместе с тем он был единственным белым человеком на равнине, про которого можно было сказать, что он равнину любит. Он действительно обрел здесь средства для жизни, равно как и ее смысл: перно. Говорили, что он добр, потому что усыновил ребенка. А что ребенок обмахивает его веером - так уж лучше обмахивать папашу Барта, считали все, чем под палящим солнцем пасти буйволов на равнине. Этот благородный поступок и репутация, которую он снискал папаше Барту, развязывали ему руки, позволяя спокойно заниматься контрабандой. И, конечно, в немалой степени способствовали тому, что колониальные власти наградили его орденом Почетного легиона за то, что он в течение двадцати лет бессменно содержал буфет в Раме, неусыпно поддерживая престиж Франции на "далеком рубеже".
- Как поживаете? - спросил у матери папаша Барт, пожимая ей руку.
- Хорошо, хорошо, - сказала мать, не желая распространяться на эту тему.
- Ну и шикарные же у вас клиенты, черт побери, - сказал Жозеф. - Такой лимузин…
- Это парень с северных каучуковых плантаций. Они там живут получше, чем мы.
- Ну, вам-то жаловаться не на что, - сказала мать. - Три парохода в неделю - это недурно. Да еще перно…
- Зато большой риск, они теперь раз в неделю ко мне заявляются. Очень большой риск, каждую неделю нервы мотают.
- Покажите нам этого северного плантатора, - попросила мать.
- Вон он, в углу, рядом с Агости. Только что из Парижа.
Они уже увидели его. Он сидел за столиком один. Это был молодой человек лет двадцати пяти, в легком тюсоровом костюме. На столе лежала такая же шляпа. Он отхлебнул перно, и они заметили у него на пальце великолепный брильянт, на который мать уставилась в полном изумлении.
- Потрясная у него тачка, застрелиться можно, - сказал Жозеф и добавил: - А в остальном натуральная обезьяна.
Брильянт был огромный, тюсоровый костюм - великолепного покроя. У Жозефа никогда в жизни не было тюсорового костюма. Шляпа как из кинофильма: такую шляпу герой небрежно надевает на голову, прежде чем сесть в автомобиль и отправиться в Лоншан, чтобы спустить там половину своего состояния от тоски по любимой женщине. Но собой он и впрямь хорош не был. Узкие плечи, короткие руки, рост явно ниже среднего. Маленькие кисти рук были ухоженные, тонкие, довольно красивые. А брильянт придавал им какую-то царственность с некоторыми признаками вырождения. Он был плантатор, молодой и одинокий. Он смотрел на Сюзанну. Мать увидела, что он смотрит на нее. Она взглянула на дочь. При электрическом свете веснушки ее были не так заметны, как днем на солнце. Она была бесспорно красива, с блестящими высокомерными глазами, молода, почти подросток, но не застенчива.
- Что у тебя за похоронный вид? - спросила мать. - Неужели ты не можешь хоть раз в жизни быть приветливой?
Сюзанна улыбнулась плантатору. Отыграли две длинные пластинки - фокстрот и танго. Когда поставили третью, опять фокстрот, плантатор поднялся, чтобы пригласить Сюзанну. Стоя он выглядел совсем нескладным. Пока он шел к Сюзанне, все смотрели на его брильянт: папаша Барт, Агости, мать, Сюзанна. Пассажиры не смотрели, они видали и получше, не смотрел и Жозеф, потому что Жозеф смотрел только на автомобили. Но все обитатели равнины смотрели. Надо сказать, что этот брильянт, о котором его простоватый владелец и не думал, один стоил примерно столько же, сколько все концессии равнины вместе взятые.
- Вы позволите, мадам? - спросил плантатор, поклонившись сначала матери.
Мать сказала: "Ну, конечно, пожалуйста", - и покраснела. На площадке офицеры уже танцевали с пассажирками. Младший Агости танцевал с женой таможенника.
Северный плантатор танцевал неплохо. Он танцевал медленно, подчеркнуто правильно, желая, вероятно, продемонстрировать Сюзанне все, на что он способен.
- Мне бы хотелось познакомиться с вашей матушкой. Это возможно?
- Конечно, - ответила Сюзанна.
- Вы живете в этих краях?
- Да, мы местные. Это ваша машина внизу?
- Можете представить меня как мсье Чжо?
- Откуда она? Она просто бесподобна!
- Вы очень любите машины? - с улыбкой спросил мсье Чжо.
Голос его был не похож на голос плантатора или охотника. Он был какой-то нездешний - мягкий и изысканный.
- Очень, - сказала Сюзанна. - Здесь машин нет, вернее есть - только открытые.
- Такой красивой девушке, как вы, должно быть скучно на равнине… - тихо сказал мсье Чжо почти на ухо Сюзанне.
Однажды вечером, месяца два назад, младший Агости утащил ее из буфета, когда там играли "Рамону", и в порту сказал ей, что она красивая, а потом поцеловал. В другой раз, через месяц, офицер с парохода предложил показать ей судно, и, как только они поднялись на борт, затащил ее в каюту первого класса и сказал, что она красивая, а потом поцеловал. Она позволила ему только это. Теперь ей в третий раз говорили, что она красивая.
- А как она называется? - спросила Сюзанна.
- "Морис Леон Болле". Моя любимая марка. Если хотите, можем покататься. Не забудьте представить меня вашей матушке.
- Сколько в ней лошадиных сил?
- Кажется, двадцать четыре, - ответил мсье Чжо.
- И сколько же стоит такой "Морис Леон Болле"?
- Это специальная модель, сделанная в Париже на заказ. Мне она обошлась в пятьдесят тысяч франков.
Их "ситроен" стоил четыре тысячи, и мать выплачивала их четыре года.
- Да это же безумные деньги! - сказала Сюзанна.
Мсье Чжо смотрел на ее волосы и придвигался все ближе и ближе, время от времени переводя взор на ее опущенные глаза, потом на губы.
- Будь у нас такая машина, мы бы не сидели на месте, ездили бы в Рам каждый вечер, чтобы не скучать. Да и не только в Рам, куда угодно.
- Не в деньгах счастье, - задумчиво изрек мсье Чжо. - Если вы думаете, что богатство делает человека счастливым, то вы ошибаетесь.
Мать всегда говорила: "Счастье только в богатстве. Кто не умеет найти в богатстве счастье, тот просто дурак". И добавляла: "Надо, конечно, постараться не поглупеть, когда разбогатеешь". Жозеф был еще категоричнее, чем мать: конечно, счастье в богатстве, какие могут быть вопросы? Да одного лимузина мсье Чжо вполне хватило бы Жозефу для полного счастья.
- Не знаю, - сказала Сюзанна. - Мне кажется, мы бы уж как-нибудь сумели стать счастливыми, будь мы богаты.
- Вы так молоды! - прошептал он. - Ах, вам этого не понять!
- Потому я и сумела бы, что я молода, - сказала Сюзанна. - Просто вы слишком богаты.
Мсье Чжо теперь крепко прижимал ее к себе. Когда фокстрот кончился, он огорчился.
- Как жаль, что танец так быстро кончился…
- Позволь представить тебе мсье Чжо, - сказала Сюзанна матери.
Мать встала и улыбнулась, приветствуя мсье Чжо. Поэтому Жозеф не встал и не улыбнулся.
- Присядьте за наш столик, - сказала мать. - Выпейте с нами.
Он сел рядом с Жозефом.
- Разрешите тогда мне угостить вас, - сказал он и повернулся к папаше Барту. - Шампанского, и похолоднее! - потребовал он. - С тех пор, как я уехал из Парижа, мне еще ни разу не удавалось выпить хорошего шампанского.
- У нас оно всегда бывает, когда приходит пароход, - сказал папаша Барт. - Попробуйте, останетесь довольны.
Мсье Чжо улыбался во весь рот, сверкая красивыми зубами. Жозеф уставился на его зубы, словно это было единственное, что его интересовало в мсье Чжо. Ему явно было досадно: у него у самого зубы совсем развалились, и не на что было привести их в порядок. Столько всего надо было привести в порядок, поважнее, чем зубы, что он порой сомневался, дойдет ли до зубов вообще когда-нибудь дело.
- Вы из Парижа недавно?
- Только что с парохода. Я пробуду в Раме дня три. Мне нужно проследить за погрузкой латекса.
Мать краснела и улыбалась, ловя каждое слово мсье Чжо. Он видел это, и ему было приятно. Вероятно, его редко слушали с таким восхищением. Обхаживая мать, он смотрел только на нее, не отваживаясь пока чересчур заглядываться на Сюзанну. Он еще не успел обратить должное внимание на брата. Однако заметил, что Сюзанна только на брата и смотрит, а тот сидит, хмуро и злобно посматривая то на его зубы, то на площадку для танцев.
- Машина называется "Морис Леон Болле", - сказала Сюзанна.
- Сколько лошадиных сил?
- Двадцать четыре, - небрежно ответил мсье Чжо.
- Черт, двадцать четыре… И, конечно, четыре скорости?
- Четыре.
- С места рвет моментально?
- Да, если нужно, но от этого быстро снашивается коробка передач.
- Дорогу хорошо держит?
- При восьмидесяти прекрасно. Но у меня есть двухместный "родстер", на нем я играючи делаю сто.
- Бензина много жрет?
- На дороге - пятнадцать литров на сотню. В городе - восемнадцать. А у вас какая машина?
Жозеф оторопело посмотрел на Сюзанну и вдруг рассмеялся.
- О нашей и говорить нечего…
- У нас "ситроен", - сказала мать. - Старый верный "ситроен", немало нам послуживший. Для нашей дороги вполне сойдет.
- Сразу видно, что ты его редко водишь, - заметил Жозеф.
Музыка заиграла снова. Мсье Чжо тихонько отбивал ритм, постукивая по столу пальцем с брильянтом. За каждым его ответом следовала долгая и тяжелая пауза. Но мсье Чжо, видимо, не решался сменить тему. Он покорно продолжал отвечать Жозефу, не сводя глаз с Сюзанны. Он мог смотреть на нее в свое удовольствие. Сюзанна с таким напряжением следила за реакциями Жозефа, что ничего вокруг не замечала.
- А "родстер"?
- Что?
- Сколько жрет бензина?
- Побольше. Восемнадцать литров на сотню на дороге. Тридцать лошадиных сил.
- Дьявол!
- "Ситроены" жрут меньше?
Жозеф громко засмеялся. Он допил шампанское и налил себе еще. Он явно решил повеселиться.
- Двадцать четыре, - сказал он.
Мсье Чжо присвистнул.
- Ничего удивительного, - сказал Жозеф.
- Многовато!
- Вообще положено двенадцать, - сказал Жозеф, - но удивительного ничего нет… потому что карбюратор давно уже не карбюратор, а решето!
Раскатистый смех Жозефа оказался заразительным. Он хохотал безудержно, по-детски, давясь и захлебываясь. Мать, вся красная от напряжения, пыталась удержаться, но не смогла.
- Если бы только это, - сказал Жозеф, - все было бы ничего.
Мать покатилась со смеху.
- Да уж, - проговорила она, - если бы только карбюратор…
Сюзанна тоже засмеялась. У нее был не такой смех, как у Жозефа, а более высокий и переливчатый. Это накатило на них ни с того ни с сего. Мсье Чжо был растерян. Он не понимал, с чего вдруг на них напало такое веселье и как себя вести, чтобы остаться на высоте.
- А радиатор! - вспомнила Сюзанна.
- Это рекорд! - подхватил Жозеф. - Вы такого в жизни не видали.
- Скажи сколько, Жозеф, ты только скажи…
- Раньше, до того, как я его немного подремонтировал, выходило пятьдесят литров на сотню.
- Ox - прыснула мать. - Когда выходило пятьдесят, это еще было неплохо.
- Да что там, - сказал Жозеф. - Если бы только это - радиатор и карбюратор…
- Правда, правда, - поддержала мать, - если бы только это… все было бы ничего.
Мсье Чжо попробовал засмеяться. Это стоило ему некоторых усилий. Может быть, они забыли про него? Они выглядели какими-то ненормальными.
- А шины! - проговорил Жозеф. - Шины…
Он так смеялся, что уже не мог произнести ни слова. Такой же безудержный необъяснимый смех сотрясал мать и Сюзанну.
- Угадайте, что мы подкладываем в шины, - сказал Жозеф, - угадайте…
- Ну, попробуйте, - подхватила Сюзанна, - угадайте…
- В жизни не догадается, - сказал Жозеф.
Приемный сын хозяина принес по просьбе мсье Чжо вторую бутылку шампанского. Агости слушал их и смеялся. Офицеры и пассажиры, хотя они ничего не понимали, тоже начали потихоньку посмеиваться.
- Ну, ну, думайте, думайте! - сказала Сюзанна. - Конечно, мы не всегда так ездим, слава Богу…
- Хм, не знаю, наверно, там у вас камеры от мотоцикла, - сказал мсье Чжо с видом человека, который наконец-то нашел верный тон.
- Нет, не угадали, - сказала Сюзанна.
- Банановые листья, - проговорил Жозеф, - мы набиваем шины банановыми листьями…
На сей раз мсье Чжо рассмеялся от души. Но не так самозабвенно, как они. На это у него не хватало темперамента. Жозеф уже начал задыхаться, смех душил его, он больше не мог. Мсье Чжо отказался от мысли пригласить Сюзанну. Он терпеливо ждал, пока это кончится.
- Оригинально! Курьезно, как говорят в Париже.
На них уже оглядывались, смотрели с недоумением.
Они не слушали его.
- Когда мы отправляемся в дальнюю поездку, - продолжал Жозеф, - мы… привязываем капрала к капоту… и даем ему лейку с водой… и фонарь…
Он икал через каждое слово.
- Мы сажаем его вместо фары… он служит заодно и фарой… Капрал - наш радиатор и наша фара, - сказала Сюзанна.
- Ох, я задыхаюсь, замолчи… замолчи… - проговорила мать.
- А двери, - добавил Жозеф, - двери у нас держатся на проволоке…
- Я уже забыла, - сказала мать, - уже забыла, как они выглядели, наши дверные ручки…
- А зачем нам ручки? - сказал Жозеф. - Мы просто прыгаем внутрь. Хоп, и все! Заходишь с той стороны, где подножка… Надо только наловчиться.
- Уж кто-кто, а мы наловчились! - сказала Сюзанна.
- Ох, замолчи, - сказала мать, - мне сейчас будет дурно.
Мать сидела вся красная. Мало того, что она была старая, - она так намучилась за свою жизнь и ей так редко случалось смеяться над своими несчастьями, что этот безумный смех действительно грозил ей опасным срывом. Она смеялась словно не по своей воле и так громко, что это вызывало неловкость, заставляло усомниться в ее рассудке.
- Нам фары ни к чему, - сказал Жозеф. - Охотничий фонарь ничуть не хуже.
Мсье Чжо смотрел на них, раздумывая, кончится это когда-нибудь или нет. Но он покорно слушал.
- Приятно встретить таких людей, как вы, таких веселых людей, - сказал он, надеясь как-то отвлечь их от неисчерпаемого "ситроена", чтобы не увязнуть в этой теме окончательно.
- Веселых? - ошарашенно переспросила мать.
- Он говорит, что мы веселые? - подхватила Сюзанна.
- Ах, дьявол, если бы он знал… - сказал Жозеф.
Жозеф определенно невзлюбил его.
- Да, если бы только радиатор и фары… если бы только это…
Мать и Сюзанна пристально посмотрели на него. Чем еще он собирается их насмешить? Они пока не догадывались, но смех, который уже начал было стихать, напал на них с новой силой.
- Проволока, - продолжал Жозеф, - банановые листья… если бы только это…
- Да, если бы только это… - подтвердила Сюзанна, продолжая вопросительно смотреть на него.
- Если бы только машина! - сказал Жозеф.
- Это были бы пустяки, - подхватила мать, - просто пустяки.
Жозеф уже смеялся заранее, и это действовало на них заразительно.
- Машина - это что!.. У нас ведь были плотины… плотины…
Мать и Сюзанна завизжали от восторга. Агости тоже прыснул. Глухое кудахтание со стороны кассы означало, что к ним присоединился и папаша Барт.
- Ох! Крабы… крабы… - простонала мать.
- Их крабы сожрали, - сказал Жозеф.
- Даже крабы… - сказала Сюзанна, - и те ополчились на них.
- Это верно, даже крабы, - сказала мать. - Даже крабы оказались против нас…
Какие-то пары снова закружились в танце. Агости по-прежнему сидел и смеялся, потому что знал их историю как свою собственную. Это вполне могло произойти и с ним, как и с любым из землевладельцев равнины. Плотины были для них для всех источником неистощимой боли и неистощимого веселья, когда как. Это был неистощимый смех над неистощимой болью. Это было ужасно, и это было смешно. Все зависело от того, что принять за точку отсчета: море, которое снесло эти плотины разом, в одно мгновение, крабов, превративших плотины в решето, или, наоборот, людей, которые полгода трудились, чтобы их построить, совершенно забыв, вопреки очевидности, о разрушительной силе моря и крабов. Самое удивительное, что их набралось двести человек - двести человек, разом забывших об этом, когда они брались за работу.
Явились все мужчины из соседних деревень, к которым мать посылала капрала. Собрав их всех перед бунгало, мать посвятила их в свои планы.