Через комнату парней они с Надей прошли на веранду и перелезли на женскую половину. Дверь на веранду и створки окна в Надиной комнате были закрыты на шпингалеты. Ивану Антоновичу потребовалось не больше пяти минут, чтобы с трудом, но протиснуться в открытую форточку, дотянуться до нижнего шпингалета и открыть окно.
В комнате было жарко. Надя, разгоряченная обидой на соседок и лазанием по веранде и окну, фурией ходила взад и вперед по комнате, переодеваясь и разбрасывая по соседним кроватям свои вещи. Чтобы не мешать, Иван Антонович расположился на ее кровати в дальнем углу комнаты и, все больше смущаясь, наблюдал за раздеваниями девушки.
– Мне отвернуться? – спросил Иван Антонович, когда Надя осталась в одних синих плавках.
– Можешь смотреть. Я плавки снимать не буду, а все остальное ты уже видел.
– Вообще, снять лифчик – одна из любимых женских уловок, когда нам чего-то не хочется делать, – Надя вдруг рассмеялась и остановилась.
– Дома я пользовалась ею с тринадцати лет. Папа заставлял гулять с собакой, а утром так не хочется! Я притаюсь и жду. Он раз пять покричит, что опаздывает, и чтобы я одевалась. Потом не выдержит, заскочит в мою комнату, а я – без лифчика и растерянно хлопаю глазами. Чертыхнется и бежит сам.
Голая Надя задразнила воображение Ивана Антоновича, и он больше не мог сопротивляться своим желаниям. Он вскочил с кровати и поднял ее на руки, не чувствуя веса. Чтобы не упасть, она обхватила его за шею и оказалась под ним, на своей кровати.
Иван Антонович решил, что все разрешено, и стал неумело стягивать с нее плавки, оголяя низ живота с черными волосами. Неожиданно для него Надя начала сопротивляться, придержав плавки одной рукой выше колен и сжав ноги.
– Не надо. Я не хочу, – сказала она. – Не получишь. Все равно ты ничего не получишь.
Иван Антонович лежал на девушке с наполовину спущенными, как и у нее, плавками, чувствовал ее теплые голые живот и ноги и пытался толкаться в сжатую развилку между ними. У него не получалось. Он не знал, как себе помочь, и продолжал бесполезно ерзать по телу девушки, не умея сдержать желание своего тела, и физически ощущая ее защиту, до спазма в ногах.
– Не получишь, – все увереннее повторяла Надя натужным шепотом, который обжигал Ивана Антоновича нарастающим сладострастием и ощущением большого обмана.
Не добившись желаемого и чувствуя подступившую разрядку, Иван Антонович вскочил с девушки, закрываясь рукой. Действуя автоматически, он схватил стоявшую на тумбочке банку с цветами, подбежал к двери на веранду и водой из банки обмыл пальцы, освобождаясь от возникшего чувства брезгливости.
– Я же говорила, что не получишь, – сказала Надя, натянув плавки и продолжая лежать на кровати.
– Меня женатый мужчина, отец двоих детей, не смог сразу взять. У него только на третий раз получилось.
Солнца в комнате убавилось. Оно передвинулось по небосклону и кидало лучи теперь не в окно, а почти вдоль него, лишь слегка задевая ближний к окну угол стены с подорванными полосатыми обоями над кроватью Ларисы.
Надя продолжала что-то говорить, но опустошенный и растерявшийся Иван Антонович перестал ее слышать и не хотел видеть. То, к чему он стремился и что было в его руках, ускользнуло, как вода, как птица из утренней песни. К счастью, Надя над ним не посмеялась. Она казалась даже довольной. Иван Антонович сказал, что ему нехорошо, и потихоньку ретировался через веранду.
В его комнате был только Юра, мирно дремавший после обеда, как и положено в мертвый час. Иван Антонович упал на свою койку и уснул.
Спал он недолго и проснулся от озноба, несмотря на то, что в прогретом за день домике было жарко и душно, и что во сне он залез под одеяло. Юра уже ушел на пляж. В тяжелой голове медленно варились мысли о Наде. Пересилив себя, он поднялся, ощущая ломоту в теле, и с облегчением понял, что можно нарушить заведенный распорядок и не заходить за девушкой. Слова, которыми он с ней расстался, материализовались, – он заболел.
Ночь он промучился в жару, среди обрывков мелькающих образов девушек, моря, ночной веранды, солнечной комнаты, оголенных женских тел и своих рук, снимающих плавки. Приступами озноба и болезненного вожделения эти обрывки собирались в причудливые непрочные цепочки, которые сами собой рассыпались, увеличивая пот и ломку костей.
Утром он дошел до медпункта и оказался в изоляторе, став единственным больным за всю лагерную смену. Принимая лекарство и потея, он пролежал там весь день до вечера. Когда действие лекарства заканчивалось, и поднималась температура, к нему во все более явных формах возвращался ночной бред. В нем он представлял себя с Надей, стягивал с нее синие плавки с подорванной сзади ниткой на резинке и оголял ее срам, закрытый почему-то рыжими волосами, как у девочки из соседней комнаты, за которой он подсмотрел в душе. Несколько раз за день дрожь озноба смешивалась в нем с дрожью вожделения, пока, пропотев в очередной раз, он не понял, что выздоровел.
Слабое успокоившееся тело больше не мешало думать, и Иван Антонович принялся раскладывать в голове все последние события, решая, как поступать дальше. Его чувства к Наде изменились. Ее рассказы о мужчинах, с которыми она была, поколебали его первоначальную открытость и доверчивость. Кроме того, испытанная им неудача казалась связанной не только с тем, что Надя не хотела, а он не мог преодолеть ее сопротивления. Получалось, что его желания вызвали цепь событий, которыми он не мог управлять. Еще у него в голове вертелось слово "любовь". Того, что он понимал под этим словом, в их отношениях с Надей не было. Он допускал, что любовь к женщине, еще недавно чужой и вдруг сделавшейся близкой, может иметь какую-то особенность в сравнении с той обычной любовью между людьми, которую он понимал, – но был уверен, что смог бы эту особенность различить, как всегда с детства различал любое новое для себя чувство. Про себя он знал, что хотел от девушки только близости, особенно после того, как разочаровался в ее невинности. Но и в Надиных отношениях к себе он сомневался. Они оба поддались соблазну быстрее стать, как все, только в разное время. И оказались теперь в круговороте вожделений, как в замкнутом круге. Надя его в этом обогнала, но не казалась ему от этого более счастливой. Лучше бы она оставалась похожей на бесхитростную рыжую соседку. Лучше бы он тоже жил, не оглядываясь на окружающих, в естественном для себя темпе жизни, которая сама всему научит, когда придет время.
Весь следующий день он тоже провел в изоляторе. Температура больше не поднималась. Делать было нечего. В голову лезли дурацкие мысли. Одна из них была о том, что с инстинктами нет проблем только у животных, к которым себя он не относил. Другая – об уколах ретаболила, которые перед соревнованиями ему делал тренер, и которые могли повлиять на его половую функцию. Еще одна – о захватившем его сладострастном воображении, и о том, что, нарушив правильный ход вещей, он навлек на себя высшие силы, показавшие ему языком жизненных обстоятельств его ошибку. И что ровно так же поступают со всеми нарушителями, – как с Надей, например. Наконец, он решил жениться на Наде, – чтобы, с одной стороны, искупить свою вину перед ней за то, что обманывал и хотел только ее плоти, а с другой, – чтобы получить над этой плотью власть.
Измаявшись в одиночестве изолятора, он несколько раз просился на свободу, но врач не отпускала. Перед обедом Юра принес ему книжку и рассказал, что пригласил свою комсомольскую богиню купаться в Третье ущелье. Ближе к вечеру в окно постучали Володя с Аллой. Они смеялись, показывали, что идут на пляж и призывали убежать.
Надя пришла поздно вечером, когда Иван Антонович уже перестал ее ждать.
С ней пришла страсть, которая захватила его с новой силой. Он забыл свои переживания, обрадовано обнял ее и попытался поцеловать. Надя засмеялась и отстранилась:
– Ты же больной!
Потом она серьезно сморщила лицо и стала его успокаивать, говоря, что он не смог ее взять из-за болезни и что в следующий раз у него все получится.
– Надя, давай поженимся, – неожиданно для себя сказал Иван Антонович.
– Ты хорошо подумал? – спросила она, совсем не удивившись предложению. – А что скажет твоя мама? Я ей, наверное, не понравлюсь.
– Мама ничего не скажет. Хочешь, поедем к ней со мной после смены? – предложил Иван Антонович и вдруг испугался, что она согласится.
Надя не ответила и приласкалась к нему. Они обнялись. Руки Ивана Антоновича потихоньку залезли к ней под футболку, поднялись по животу и начали щупать груди. Она покраснела и стала говорить, чтобы он остановился, что к ним могут зайти, и что у них еще будет время. Иван Антонович остановился, хотя знал, что врач не придет до отбоя. Надя оправилась и, поцеловав его на прощание, ушла.
Оставшись один, Иван Антонович задумчиво походил взад и вперед по комнате, потом сел на кровать. Он понял, что не хочет, чтобы она согласилась на его глупое предложение, и боялся, что она согласится.
На следующий день он уговорил врача выпустить его из изолятора. Жадно вдыхая привычно жаркий воздух с пряными влажными запахами, окунувшись в многоголосый гам вокруг, Иван Антонович почувствовал, как одичал от одиночества, точно прошло не два дня, а полжизни. Душа после болезни успокоилась, будто обновилась. Хотелось жить и радоваться жизни.
До окончания смены оставалось три дня. Юра рассказал, что в последнюю ночь будет прощальный костер и самодеятельность. Праздник устроят на холме над лагерем. От их домика напрямую до места можно было добраться за пятнадцать минут, поднявшись на сто метров по довольно отвесному склону. Активисты уже лазили туда собирать дрова и любоваться с высоты панорамой моря. Увлеченность многих парней и девчат предстоящим мероприятием казалось Ивану Антоновичу ребячеством. Он решил туда не ходить, – судя по размаху приготовлений, событие займет полночи, если не больше, а перед дорогой лучше выспаться. Надя тоже сказала, что не пойдет.
Ему опять было интересно вдвоем с Надей, он проводил с ней все свободное время: Они дружно наслаждались оставшимися днями отдыха, – вместе ходили на пляж и в столовую, гуляли по лагерю, разговаривали, обнимались и до боли в губах целовались в укромных местах, вызывая и поддерживая друг в друге постоянное, но умеренное сладострастие. Уровень вожделения не зашкаливал, потому что следующую попытку обладать девушкой Иван Антонович отложил до осени. Он выспросил у Нади про порядки общежития на проспекте Вернадского, где она жила, про ее соседку, и понял, что там у них будет много возможностей уединиться.
Улетали они разными рейсами, и чтобы не ждать в аэропорту, записались на разные по времени автобусы. Ивану Антоновичу предстояла проводить Надю, которая улетала первой.
Последний вечер в лагере они провели особенно трогательно, на опустевшем к ночи пляже, в тени грозно нависающих прибрежных скал, в романтической обстановке ленивого моря с лунной дорожкой и ярких южных звезд над головой. Они прощались до осени, договорившись встретиться сразу после начала учебного года. Иван Антонович молча попросил Надю не пользоваться услугами своего московского приятеля и не звонить другу детства, и так же без слов она ему это пообещала.
Лагерь перед отбоем встретил их непривычной тишиной и темными окнами домиков, – почти все его обитатели были на прощальном костре.
Проводив девушку, Иван Антонович лежал, не раздеваясь, в пустой комнате, привыкая к расставанию с райским местом у моря. Задумавшись, он не сразу заметил Надю, проскользнувшую к нему в комнату через открытую дверь на веранду, и вскочил на ноги, когда она была уже около его кровати.
– Не спишь? – спросила Надя, знакомо посмеиваясь.
Она подкрасила брови и ресницы, как на танцах, когда они познакомились, и одела белое длинное платье с короткими рукавами и расширяющимися ниже пояса воланами. Иван Антонович, видевший ее до этого только в джинсах и шортах, чуть замешкался с ответом:
– Не сплю. А куда ты нарядилась?
– Просто так.
– Пойдем смотреть костер?
– Как хочешь.
Она отбежала в центр комнаты и повернулась. Воланы на ее платье заволновались, надувшийся подол приподнялся, оголив ноги. Подскочивший Иван Антонович поцеловал подставленные ему жесткие губы, пытаясь поймать маленький шаловливый язычок, сворачивающийся трубочкой. Он прижал ее к себе, поддерживая за спину. Она поддалась, запрокидывая голову и обмякая в его руках.
Он поднял девушку на руки и положил на кровать. Пальцы, расстегнувшие пуговки на платье, нащупали груди и, поглаживая, высвободили их из платья. В попадавшем в комнату рассеянном свете от уличных фонарей он видел переход на ее груди от области загара к белой коже около сосков. Ближе к соскам кожа была особенно нежной, солоноватой на вкус и пахла морем.
Надя закинула руки за голову и прикрыла глаза. Иван Антонович, путаясь в воланах и комкая платье, спустил с нее тонкие белые трусы. Растерзанное платье, налившиеся груди, вид голого живота, волосы на вожделенном междуножье, – все это вызвало в нем радостное предвкушение скорой победы. Боясь опоздать, как случилось с ним перед болезнью, он начал толкаться между ее ног, в спешке не чувствуя и не сознавая, куда ему надо. Попасть в нее никак не получалось, несмотря на обманчиво податливый мягкий живот и, насколько это ей позволяли не полностью снятые трусы, раздвинутые ноги. Не умея помочь себе руками, он делал попытку за попыткой, все короче, нетерпеливей и требовательней. С каждой новой неудачей внутри него нарастала паника. Предчувствуя скорый конец, он замер, услышав тревожно бьющееся в унисон Надино сердце, и через мгновение в отчаянье вскочил с нее, натягивая трусы и растирая выплеснувшуюся жидкость. Зачем-то он кинулся к веранде, потом вернулся к Наде, которая стала его укорять.
– Что ты наделал, – повторяла она, как автомат. – Что ты наделал!
– Я тебе никак не мешала. Я бы тебе помогла, если умела. В чем я виновата?
Сидевшая на кровати в расстёгнутом и помятом платье, она казалась опозоренной девочкой, которой надо было обязательно помочь. Иван Антонович подсел к ней, попытавшись обнять и успокоить, но натолкнулся на невидимый барьер.
– Ты не понимаешь, что со мной сделал. Я тебя ненавижу. Я пойду теперь и отдамся первому встречному мужчине.
Надя говорила холодно. Иван Антонович не верил, что она может так с ним поступить. Он попросил ее успокоиться, остаться у него и обещал все поправить. Говоря, он сам не верил своим словам, находясь в странном состоянии отрешенности, – как будто неудача произошли не с ним, а с другим человеком, за которым он наблюдал.
Впрочем, ему показалось, что Надя к нему прислушалась. Она перестала повторять свои заклинания и начала одеваться.
Потом она ушла. Иван Антонович трусливо подумал, что так для них будет лучше, и что утро вечера мудреней.
Не дождавшись соседей, загулявших на празднике, он заснул и всю ночь проплавал среди скользких ленивых медуз.
Утром он встал одним из первых и, быстро умывшись, принялся дежурить у дверей Надиной комнаты, тревожась от предстоящих ему объяснений.
Нади все не было, хотя раньше она всегда выходила первой. Устав ждать, он подошел к заспанной Ларисе, выходившей всегда последней.
– Разве она не с тобой? – вопросом на вопрос ответила ему удивившаяся девушка.
Ничего не понимая, Иван Антонович пошел кружить знакомыми дорожками и около столовой встретил Надю.
– А, это ты, – она никак не отреагировала на его радость.
– Где ты была? – спросил Иван Антонович. – Я всюду тебя искал. Скоро твой автобус.
– Я иду собираться. Только знаешь что, – она остановилась и посмотрела на него, как чужая. – Ты не ходи за мной, пожалуйста. Меня проводят. Ты в этом сам виноват.
Иван Антонович не понял и пошел за ней.
– Наверное, ты не отстанешь, если не рассказать, – сказала Надя. – В общем, вчера ты меня завел, и в результате я спала с другим мужчиной.
– Если бы Гоша не искал Ларису и не зашел к нам, может, ничего бы и не было, – продолжала она. – Но он зашел, и я пошла с ним. Для таких случаев они с другом используют веранду. Она закрыта с улицы диким виноградником. И на ней – надувной матрас с одеялом. Все продумано и удобно.
Они подошли к своему домику, и Надя еще раз попросила ее не провожать:
– Сейчас Гоша подойдет помогать нести чемодан. Пусть отрабатывает.
Огорошенный Иван Антонович отошел от домика и стал ждать. Появился Гоша, Надя вручила ему чемодан, и пошла рядом с ним. Иван Антонович провожал их в отдалении, прячась в тени деревьев и наблюдая, как Гоша что-то ей рассказывает, размахивая свободной рукой, а она смеется.
Навстречу им уже шли вновь прибывшие студенты. Одна из девушек, похожая на Ларису, окликнула Гошу. Приблизившийся к ним Иван Антонович услышал, как она говорила Наде:
– Держитесь от него подальше, дорогая.
– Не пугай девочку. Я очень хороший, – ответил Гоша.
– Ты с ней уезжаешь? – спросила она его.
– Нет. Я в этом году слежу, чтобы вы не потонули. У меня здесь еще целая смена.
– Увидимся! – пообещала она ему и снова предостерегла Надю. – Вы ему не очень верьте. Он хороший, но может обмануть.
Невысокий Гоша, в обрезанных выше колен старых джинсах и футболке с американской надписью, спешащий с чемоданом за маленькой Надей, блестя вспотевшей залысиной, казался смешным. Иван Антонович развернулся и пошел прочь, размышляя, каким же представляется он, если так смешон в его глазах удовлетворивший Надю Гоша.
Все произошедшее с ним и услышанное сегодня казалось глупостью и фальшью. Он пробовал убедить себя, что опозорен и унижен, но среди суеты лагерной пересменки, в окружении солнечного света и южного благоуханья, не верил в невыносимость своего дальнейшего существования. К тому же о его позоре знали только он и Надя, которая уедет, и с которой он больше вряд ли увидится. Конечно, было неприятно сознавать, что у него оказались проблемы там, где он их не ждал. Но окружающее перевешивало любые проблемы, все вокруг жило и звало жить, и всем своим живым духом подталкивало стремиться к счастью.
Место на пляже, на котором они привыкли загорать с Надей, было занято компанией незнакомых девушек. Они пока держались особняком, смущаясь и привыкая к новому месту, но уже оценивающе поглядывали по сторонам. Солнце, которое было прямо за ними и морем, обожгло глаза. Иван Антонович прикрыл веки и, не отворачиваясь, принял его вызов. Внутри глаз зажглись маленькие кружки на бесконечном темном фоне. Потом они собрались в одно маленькое яркое пятнышко, сияние которого постепенно разогнало темноту, оживив проявившуюся пустоту кружением изгибающихся светящихся лучей, похожих на обрывки паутины.
Ему открылась внутренняя бесконечность души, поразительно просто соответствующая бесконечности окружающего мира, на миг озарившая его жалостью к себе и ко всем, кого он узнал, не различающим красоты гармонии, заблудшим в своей гордости, путающим и усложняющим свое существование в ложном поиске телесных удовольствий.