- Разве это лесть - со всей искренностью и прямотой заявлять красивой женщине, что она красива? Не имеет никаких физических недостатков или увечий? - Драматург рассмеялся. Его так и подмывало крепко сжать ее руку в запястье, сдавить в своей, почти до боли, так, чтобы она немного поморщилась и как бы признала тем самым его правоту. Не может такого быть, чтобы она не ждала от него мужских поступков и жестов! Даже ребячась и шутя, вот как сейчас, она его соблазняла. Пыталась пробудить в нем сексуальное влечение.
Но может быть, все это не более, чем плод его воображения? Ее замысел, ее интрига, ее стремление пробудить в нем настоящую любовь? Чтобы он бросил жену и любил только ее? Чтобы он женился на ней…
Разве сама Блондинка Актриса не говорила, что живет исключительно ради работы? А на самом деле она жила для любви. И в данный момент не работала. И в данный момент ничуть не влюблена. (Потупила глазки, веки трепещут. О, нет, она явно хочет, чтобы ее любили!) И с какой подкупающей искренностью сказала она Драматургу:
- Ведь единственный и истинный смысл жизни заключается в ч-чем-то большем, чем ты сам? Чем то, что творится у тебя в голове? В твоем скелете? В истории всей твоей жизни? Ну, это как при работе. Ведь, работая, ты забываешь о какой-то части себя, верно? И в любви ты тоже забываешь о себе, как бы приподнимаешься над собой, на более высокий уровень. И получается, что ты - это не только ты. - Она произнесла эту тираду без запинок и столь страстно, что Драматургу показалось: она выучила слова наизусть.
Наивность, идеализм - неужели она скопировала все это у одной из молодых чеховских героинь, наделенных ярким интеллектом и в то же время безнадежно обреченных? Нина из "Чайки" или Ирина из "Трех сестер"? Или же цитировала из более близкого и доступного источника, из какого-нибудь диалога, написанного самим Драматургом много лет назад? Однако сомневаться в ее искренности оснований не было. Они сидели рядом в тесном и полутемном кабинете, в зале джаз - клуба, что на Шестой авеню, в Вест-Виллидж, держались за руки, и Драматург был немного пьян, а Блондинка Актриса выпила целых два бокала красного вина. И это она, которая так редко пила, и в глазах ее стояли слезы, похоже, она предчувствовала наступление некоего кризиса - в связи с тем, что жена драматурга должна была приехать завтра утром.
- И если ты женщина и любишь мужчину, то хочешь иметь от этого мужчины ребенка. А иметь ребенка, это значит… Ох, впрочем, ты сам отец, и не мне тебе говорить, что это значит иметь ребенка! Это значит - не только ты.
- Нет. Но ведь ребенок, он действительно не ты.
Блондинка Актриса вдруг невероятно смутилась. И выглядела такой обиженной, чуть ли не оскорбленной в лучших своих чувствах, что Драматург обнял ее за плечи и подержал немного. И они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, это уже не походило на обычную встречу в ресторане, где их разделял стол. Драматургу совершенно не хотелось выпускать Блондинку Актрису из своих объятий. Так бы и сидел до бесконечности, а она опустила бы свою белокурую головку ему на плечо или зарылась бы теплым заплаканным лицом ему в грудь, и он бы утешал ее, и гладил по волосам, и обещал защиту и успокоение. Он был готов защитить ее от ее собственных заблуждений. Ибо что есть заблуждение, как не прелюдия к разочарованию и боли? А боль - прелюдия к ярости?..
Он, будучи отцом, знал, что ребенок может войти в твою жизнь и расколоть ее надвое и тебе уже никогда не испытать ощущения цельности. Он, будучи мужчиной, знал, что ребенок может вторгнуться в самый счастливый брак и непоправимо изменить, если не полностью разрушить и его, и любовь между мужчиной и женщиной. Он, прожив в браке не одно десятилетие, уже понял, что в отцовстве нет никакой романтики. Да и в материнстве, пожалуй, тоже. Это есть лишь продолжение твоей жизни. Будучи родителем, ты все равно остаешься собой, лишь добавляется еще одна, часто тяжелая, просто непосильная ноша. Ему хотелось целовать трепещущие веки этой прелестной молодой женщины, кажущейся такой волшебно притягательной, подвижной и изменчивой, словно ртуть. Хотелось сказать: "Да, конечно, я люблю тебя. Мою Магду. Мою Норму Джин. Разве может мужчина не любить тебя? Но я не могу, не имею права…"
Яне могу дать тебе того, что тебе действительно нужно. Я не тот мужчина, какой тебе нужен. Я человек с изъянами и пороками, я не совершенен. Я мужчина, которого не могло изменить в лучшую сторону даже отцовство; я мужчина, который боится обидеть, унизить, просто рассердить свою жену. Я не избавитель, не предел твоих мечтаний, я не принц.
Блондинка Актриса возразила:
- Когда я была младенцем, мы с мамой были как бы одним целым. А когда стала маленькой девочкой… знаешь, нам порой даже не надо было говорить. Мы молча обменивались мыслями, она посылала мне свои, и я все улавливала и понимала, почти все. И поэтому никогда не была одинока. Вот какого рода любовь может существовать между матерью и ребенком. Она заставляет тебя выйти за пределы своего "я", но при этом она вполне реальна. Я знаю, что буду хорошей м-матерью, потому что… Только не смейся надо мной, ладно? Когда я вижу, как везут в коляске ребеночка, мне изо всех сил приходится сдерживаться, чтобы не броситься к нему и не начать целовать! О Господи! И еще я всегда спрашивала: "Нельзя ли подержать вашего малютку? О, какое прелестное дитя!" И начинала плакать от умиления, просто не могла сдержаться. Нет, ты все-таки надо мной смеешься! Но я всегда была такой. Всегда обожала детей. И когда была сама ребенком, ну, еще в сиротском приюте, просто обожала нянчить маленьких. Напевать им песенку, укачивать, и все такое. Пока не заснут. Была одна девочка, совсем еще малютка, мать ее не любила, так вот, я почти все время возилась с этой девочкой, катала ее в коляске по парку, это было позже, когда мне исполнилось шестнадцать. А потом я сшила для этой малютки маленького плюшевого тигренка, а материал раздобыла в лавке, где продаются лоскуты по десять центов. Я так любила эту девчушку! Но почему-то хочу родить не девочку, а маленького мальчика. Как ты думаешь, почему?
Драматург и сам недоумевал - почему.
- Потому, что он будет похож на своего отца, вот почему! А его отец… о, это будет человек, которого я просто обожаю. Замечательный, умный, талантливый мужчина! Я ведь не стану влюбляться в кого попало, верно? - Блондинка Актриса тихонько усмехнулась. - Большинство мужчин, они мне просто не нравятся. И ты бы не понравился, милый, если б был женщиной.
Тут они рассмеялись уже оба. Драматургу было почти больно - так он хотел эту женщину. И вдруг он услышал собственный голос:
- Ты будешь просто чудесной матерью, дорогая. Ты - прирожденная мать.
Почему, зачем он говорит все это! Снова импровизированная сцена, и машина вышла из-под контроля, он потерял управление, и некому схватиться и вывернуть руль.
Вождение в пьяном виде…
Блондинка Актриса поцеловала его в губы - легонько, но невероятно сексуально. Волна бешеного, неукротимого, почти болезненного желания так и прокатилась по всему его телу.
И он снова услышал свой голос, тихий и нежный:
- Спасибо тебе. Моя милая, моя дорогая!
18
Муж-изменник. Ему не хотелось "использовать" Блондинку Актрису. Ведь она - как ребенок, такая доверчивая. Ему хотелось предупредить ее: Остерегайся нас! Не смей в меня влюбляться'!
Под "нами" подразумевались и сам он, и Макс Перлман. И вообще все нью-йоркское театральное сообщество. Блондинка Актриса приехала сюда, как паломник к святыням, с намерением целиком посвятить себя искусству.
Принести себя в жертву искусству.
Драматургу оставалось только надеяться, что она явилась сюда не с целью принести себя в жертву ему.
Проблема состояла в том, что он вовсе не перестал любить свою жену. Он не принадлежал к числу мужчин, легкомысленно относившихся к браку. А таковые составляли большинство его здешних знакомых и приятелей. И среди них были даже мужчины его поколения, из благополучных и крепких, ориентированных на семейные ценности еврейских семей, подобных его собственной. Ему были омерзительны бездумные и неразборчивые интрижки и похождения сатира Перлмана; ему было противно, что Перлмана так легко прощают женщины, с которыми он поступал столь скверным образом. Как ни странно, но Макс входил в число любимчиков даже его собственной, привлекательной, но уже далеко не молодой жены.
Драматург еще ни разу не изменял своей Эстер.
Даже после быстрого восхождения к успеху и славе в 1948-м. Когда, к своему изумлению, недоумению и растерянности, он вдруг обнаружил, что женщины начали проявлять к нему весьма активный интерес. Особенно интеллектуалки, социалистки с Манхэтгена, разведенки, даже жены некоторых из его театральных друзей. В университетах, куда его приглашали читать лекции, в провинциальных театрах, где ставились и шли его пьесы, всегда находились такие женщины - умные, живые, привлекательные, культурные, еврейки и нееврейки, ученые дамы, просто образованные женщины, жены процветающих бизнесменов, многие из них пожилые, у которых от умиления при виде гения всегда увлажнялись глаза. Возможно, и его тоже тянуло к этим женщинам - просто от скуки и чувства одиночества, но он ни разу не изменил Эстер. В нем всегда было живо несколько мрачноватое осознание чувства долга. И раз он никогда еще не изменял жене, это должно что-нибудь для нее да значить?..
Моя драгоценная верность! Что за лицемерие!..
Итак, он не перестал любить Эстер и, несмотря на ее гнев и раздражение, верил, что и она по-прежнему любит его. Однако оба они уже давно не испытывали физического тяготения друг к другу. Даже просто интереса не испытывали! Вот уже несколько лет. Драматург жил, целиком погруженный в свои мысли, и окружающие часто казались ему какими-то нереальными существами. И чем более близким был этот человек, тем нереальнее казался. Жена, дети… Теперь уже взрослые дети. Взрослые и успевшие отдалиться от него дети. И жена, на которую он - и это в буквальном смысле слова! - иногда, даже разговаривая с ней, просто не смотрел. ("Скучал по мне?" "Конечно". "Да. Сразу видно".)
Вся жизнь Драматурга и весь ее смысл состояли только из слов. Тщательно и болезненно подбираемых слов. А когда он не печатал эти слова быстро порхающими по клавиатуре портативной машинки "Оливетти" двумя пальцами, то жизнь его состояла из встреч с продюсерами, режиссерами и актерами, из читок пьес, прослушиваний, репетиций и прогонов (кульминацией всего этого являлись генеральные репетиции). Жизнь состояла также из предварительных рецензий, премьер и рецензий на эти премьеры - хорошие рецензии и не очень, хорошие сборы и не очень, награды и разочарования; и диаграмма всего этого представляла бы непрерывную кривую, напоминающую спуск горнолыжника по незнакомой трассе, - изгибы, петляния, скалы, вырастающие из-под снега.
И чтобы вынести, справиться, надо было родиться для этой сумасшедшей жизни. И еще получать от нее удовольствие, сколь бы изматывающей она ни была. Но если ты не рожден для подобной бешеной жизни, если испытываешь от нее лишь изнурение, усталость и пустоту, то постепенно ее смысл исчезает, и ты не чувствуешь уже ничего.
Драматургу никогда не хотелось жениться на актрисе, писательнице или женщине с творческими амбициями. А потому он женился на красивой энергичной и добродушной молодой женщине равного себе происхождения, окончившей Колумбийский педагогический колледж. Когда они поженились, Эстер преподавала математику в средней школе, но делала это без особого энтузиазма; ей не терпелось выйти замуж и завести детей. Все это было еще в начале тридцатых, давным-давно. Теперь же Драматург стал знаменит, а Эстер превратилась в супругу знаменитости, из разряда тех, про которых сторонние наблюдатели говорят: Но почему? Что он в ней нашел? Хоть убейте, не понимаю! На разных светских сборищах и вечеринках Драматург с женой появлялись хоть и вместе, но держались отдельно, не слишком охотно вступали в разговор, лишь изредка поглядывали друг на друга и улыбались. И будь они незнакомы, ни один из общих друзей никогда бы не представил их друг другу.
И никакой трагедии из этого никто не делал! То была, как казалось Драматургу, обычная, нормальная жизнь. Ведь жизнь - это вам не драма на сцене.
Драматургу даже задумываться не хотелось о том, сколько воды утекло с тех пор, как они с Эстер последний раз занимались любовью. Или по крайней мере страстно целовались. Там, где улетучился Эрос, поцелуй приобретает совсем иную окраску, становится неким добавочным жестом приветствия: прикосновение немых, плотно сжатых губ. Зачем, почему? Драматург знал - стоит ему обнять Эстер, и она окаменеет в его объятиях и с иронией спросит: "Это еще зачем? Почему именно сейчас?"
И вряд ли ее муж посмеет ответить на это: Да потому, что я влюбляюсь в другую женщину. Помоги же мне!
И все же он верил, что любовь их не прекратилась, лишь потускнела немного. Как потускнела от облачка пыли обложка самой первой книги Драматурга. То была изящная небольшая повесть, опубликованная им в возрасте двадцати четырех лет, получившая самые хвалебные отзывы и разошедшаяся тиражом 640 экземпляров. В памяти его сохранился первоначальный цвет этой обложки - какой-то совершенно изумительный, кобальтово-синий, а буквы были набраны канареечно-желтым. И всякий раз, когда она случайно попадалась ему на глаза, он с удивлением отмечал, что обложка выцвела от солнца и стала почти что белой, а некогда ярко - желтую надпись было практически невозможно различить.
В памяти сохранилась прежняя обложка книги, а книга эта находилась всего лишь в нескольких футах от письменного стола Драматурга. И обе, по его твердому убеждению, были реальными. Вот только существовали они в разных временных измерениях.
И Драматург робко заметил женщине, с которой жил в красивом кирпичном доме на 72-й Западной, среди полок, заставленных книгами:
- Мы с тобой почему-то стали мало разговаривать, дорогая. Я надеялся, что это…
- А когда это мы с тобой много разговаривали? Говорил в основном только ты.
Нечестно с ее стороны. И более того, неправда. Но Драматург оставил это высказывание жены без комментариев.
В другой раз он заметил:
- Ну, и как тебе показался Санкт-Петербург?
Эстер уставилась на него с таким изумленным видом, как будто он говорил шифром.
Сценический язык зашифрован. Истинное значение и смысл слов лежат не на поверхности, а в подтексте. А в жизни?..
Драматург, изнемогая от чувства вины, позвонил Блондинке Актрисе - отменить назначенное на сегодня свидание. То должен был быть его первый визит в квартирку, снимаемую в Виллидж.
Ему вспомнились вызывающие, чувственные сцены из "Ниагары", практически мягкое порно. Белокурая женщина лежит, широко раскинув ноги, через тонкую, натянутую до груди простыню просвечивает V-образная промежность. Как только удалось создателям этого фильма обойти цензуру? Драматург смотрел "Ниагару" один, в кинотеатре на Таймс-сквер. Просто для того, чтобы удовлетворить свое любопытство.
Он не видел ни "Джентльмены предпочитают блондинок", ни "Зуда седьмого года". Ему не хотелось видеть Мэрилин Монро в комических ролях. Особенно после "Ниагары".
И он в очень осторожных выражениях объяснил Блондинке Актрисе, что какое-то время им лучше не видеться. Возможно, неделю или две. Что он очень просит понять его и простить.
Хрипловато-веселым голоском Магды Блондинка Актриса ответила, что да, конечно, она все понимает.
Соната призраков. Драматург с женой Эстер посетили премьеру спектакля "Соната призраков" по пьесе Стриндберга, в драматическом театре на Бликер-стрит. Среди зрителей было полно друзей, знакомых, различных театральных деятелей, с которыми работал Драматург; режиссер, поставивший спектакль, был старинным его приятелем. Театр был маленький - всего на двести мест. Незадолго до того, как в зале стали гаснуть огни, среди публики послышались легкий ропот и перешептывания. Драматург обернулся и увидел Блондинку Актрису - она шла по центральному проходу. Сперва ему показалось, что она одна, наверное, потому, что эта женщина всегда казалась ему такой одинокой. И в памяти его она навеки так и осталась одинокой. Всегда одна, всегда излучает такое странное сияние, на губах - промельк милой задумчивой улыбки, полуопущенные веки трепещут, и вообще весь вид словно говорит о том, что она оказалась здесь совершенно случайно. Но затем он увидел, что она пришла в театр с Максом Перлманом, его женой и их другом, Марлоном Брандо. Брандо выполнял роль кавалера Блондинки Актрисы, весело говорил ей что-то и смеялся вместе с ней, пока все они рассаживались во втором ряду.