Честно говоря, все мы были удивлены. Эта слабая, неуверенная в себе женщина. Все мы, остальные, были настолько сильнее ее. А у нее, кроме внешности, ничего не было. А потом на ежедневных просмотрах отснятого материала и позже, на первом просмотре окончательного варианта фильма, мы вдруг увидели совершенно другого человека. Кожа Монро, ее глаза, волосы, само выражение ее лица, изумительное тело… Все это было так живо! Она умудрилась создать из Хористки реальную живую женщину, несмотря на то что сценарий предоставлял для этого совсем немного возможностей. Она была единственной из нас, кто обладал опытом создания фильмов, все мы рядом с ней казались жалкими дилетантами и неудачниками. Мы были разодетыми манекенами с безупречной дикцией, произносившими по-английски безупречно пустые слова. О, да, конечно, все мы возненавидели Монро, едва успели ее увидеть, но потом, посмотрев фильм, стали ее обожать. Даже О., даже он был вынужден признать, что ошибался в ней. Да она просто уничтожала его в каждом эпизоде, где они были вместе! Монро, одна она, спасла этот странный и смешной фильм, в то время как все мы были убеждены, что именно она его провалит. Ну разве не смешно, скажите на милость? Не странно ли все это?
И вот он снова, интерьер этой чертовой гостиной. Да ладно, Бог с ними, со всеми этими декорациями! Напыщенный Принц и Хористка (она же Американка) наконец-то вместе, наедине, и Принц надеется соблазнить Хористку, а та так и излучает соблазн. И еще там имеется эта чертова винтовая лестница, по которой то поднимаются, то спускаются, то снова поднимаются; и вот Хористка спускается по ней в своем атласном декольтированном, туго облегающем талию платье, в котором снялась уже в стольких эпизодах этой длинной и невеселой сказки, что просто возненавидела это платье.
Шоу-Девушка, она же Хористка, она же Нищенка-служанка. Хористка - она же роскошное Женское Тело. Но хуже всего то, что Хористке не позволили здесь танцевать! Вы спросите, почему? Да потому, что этого нет в сценарии. Потому, что этого не было в пьесе-оригинале. Просто потому, что сейчас уже слишком поздно что-либо переделывать, слишком уж дорого все это стоит. Потому, что на съемки этой сцены уйдет целая вечность, Мэрилин. Почему? Да ты лучше учи свои реплики, Мэрилин! Почему? Да просто потому, что мы тебя ненавидим. Почему? Потому, что нам нужны твои американские денежки!
В этом Царстве Мертвых на нее напустили злые чары.
Я так скучаю по дому! Я хочу домой!
И тут вдруг на этой самой лестнице Хористка оступается и падает. И сильно ушибается. Наступает высоким каблуком на подол своего платья и падает. Лежит и стонет. Оказывается, еще до съемок ей пришлось проглотить несколько таблеток бензедрина, чтобы побороть действие нембутала, которого она напринималась, и еще, оказывается, пила горячий чай с джином, и Драматург об этом якобы ничего не знал (так он, во всяком случае, уверял позже). Итак, она падает с этой проклятой винтовой лестницы, и кругом раздаются крики, и молодой оператор бросается к ней на помощь. Драматург, наблюдавший за всей этой сценой, тоже бросается к ней и с мучительным стоном опускается рядом на колени.
Пульс! У нее нет пульса!
В нескольких ярдах от подножия лестницы стоит напыщенный Принц в костюме и наблюдает за происходящим через монокль.
- Это таблетки. Ей надо промыть желудок.
Нет, они никогда не простят его за это.
Царство у моря
Он привез ее на совершенно волшебный остров под названием Галапагос-Коув, что находится в сорока милях к северу от Брансуика, в штате Мэн.
Они были женаты вот уже больше года и жили в самых разных местах, но, несмотря на все это, она по-прежнему оставалась его девушкой-невестой. Как бы еще не полностью завоеванной.
Ему очень нравилась в ней эта черта - радостное ожидание открытия, удивление и восторг при виде этого открытия. Он не боялся перепадов в ее настроении, он сам был мастером, творцом всех ее настроений.
Увидев дом, который он снял на лето, и раскинувшийся за ним океан, она пришла в восторженное детское возбуждение.
- О! Какая красота! О, Папочка! Я ни за что и никогда не уеду отсюда!
И еще в голосе ее слышалась странная детская мольба. И она бросилась обнимать и целовать его - крепко-крепко. Теплое тело прижималось к нему, и он чувствовал, как переполняют его жизнь и надежда, - в точности такие ощущения испытывал он, обнимая своих детей, когда те были еще совсем маленькими. Иногда любовь к этой женщине охватывала его с такой неукротимой силой, что он ощущал почти физическую боль. И еще к этой боли примешивалось чувство ответственности и только усиливало ее. И собственное "я" ничего не значило в такие моменты, его самого словно не существовало вовсе.
Высокий и гордо улыбающийся, он стоял на каменистом берегу, под обрывистым склоном, и смотрел на пляж и безбрежные воды Атлантики, как будто все это принадлежало только ему. То был его подарок жене. Подарок был принят, и в ответ он был вознагражден ее любовью. Словно в знак благодарности предлагала она ему себя.
День выдался ветреный, волнение на море было сильное. Солнечный свет отражался от воды с металлическим блеском. А цвет волн все время менялся - то серо-стальные, то мутно - голубые, то угрожающе темно-зеленые накатывали они на берег, волоча за собой водоросли. Вода находилась в непрерывном движении. Воздух был свеж и влажен от мелких брызг и попахивал солью, и так было всегда у моря, насколько он помнил. А небо нежно отсвечивало бледно-голубым, как на акварели, и по нему мчались полупрозрачные облачка. Да, действительно красиво; и это его дар ей, и сердце у него громко билось от счастья и предвкушения.
Они стояли на берегу океана, дрожа под порывами холодного июньского ветра. Стояли, обняв друг друга за талию. Над головой, широко раскинув крылья, парили чайки, издавали резкие пронзительные крики, словно были недовольны, что кто-то посмел вторгнуться в их владения.
Крикливые чайки острова Галапагос-Коув, они напомнили о старых тревожных мыслях.
- О, я люблю тебя.
Она произнесла эти слова с такой яростной пылкостью и так улыбалась при этом мужу - можно было подумать, она никогда не произносила прежде этих слов.
- Мы тебя любим.
Взяла его руку и прижала к животу.
Теплый округлый животик; за последнее время она заметно прибавила в весе.
Ребенок находился в ее чреве вот уже два месяца и шесть дней.
2
Лежа в постели, он гладил и целовал ее голый животик, прижимался к нему щекой. Дивился тому, что, несмотря на малый срок, бледная кожа натянута на нем так туго, прямо как на барабане. Жизнь переполняла ее, она просто излучала здоровье! Намеревалась выносить свое дитя, питалась, соблюдая строгую диету. Таблетки принимать перестала, за исключением витаминов. Она расстанется со своей мирской карьерой (она именно так и выражалась, произносила эти слова без сожаления, гнева или упрека, как нечто само собой разумеющееся; как может говорить о своем прошлом монахиня, ведущая уединенную жизнь и ничуть не сожалеющая о мирских усладах). Она хочет обрести в материнстве и браке истинную цель жизни. Он целовал ее, он притворялся, что слышит ребенка внутри, слышит его сердцебиение. Нет?.. Да?.. Он рисовал на ее животике узоры, слегка прикасался к напоминающему застежку-молнию шрамчику, оставшемуся от операции аппендицита, которую ей сделали несколько лет назад. А сколько абортов она сделала? На этот счет ходило много слухов! Но я отказывался слушать, даже до того, как влюбился в нее. Нет, честное слово, клянусь.
Защищая ее, он тем самым защищал себя от воспоминаний о ее прошлом - запутанном, безалаберном, полном случайных, беспорядочных связей. И в то же время - невинном, как прошлое своенравного ребенка.
Дивясь красоте ее тела, он словно погружался в транс. И эта женщина - его жена?.. Да, его!
Эта изумительная, нежная, мягкая кожа - живая оболочка ее красоты!..
И, как море, красота непрерывно менялась. Вместе с освещением, малейшими его оттенками. Или под воздействием лунного притяжения. Ее душа казалась ему таинственной и бесстрашной, подобно отраженному небесному светилу, балансирующему на гребне волны: дрожащая, все время в движении, то вдруг летит вниз, то снова возносится к небу… В Англии она хотела умереть. И если б он тогда не вызвал врача, причем вызывать пришлось несколько раз… А потом это дурацкое падение с лестницы, завершение съемок, и она была совершенно измучена, опустошена, выглядела на свой возраст, если не старше. Но по возвращении в Штаты очень быстро поправилась, буквально в течение нескольких недель. И вот теперь, на третьем месяце беременности, выглядела здоровой. Как никогда прежде. Ее веселили даже приступы тошноты по утрам. Она была совершенно нормальной! И как же это прекрасно - быть нормальной! В ней появились прямота и простота, которых он не замечал в ней прежде. Нет, замечал, но только на читке пьесы, в роли Магды.
Прочь из города! Прочь от всех этих любопытствующих глаз. Этих вечно устремленных на них глаз посторонних. Она беременна, его ребенком.
Я сделал это только ради нее. Вернул ее к жизни. И мне осталось только соответствовать ситуации.
Снова, спустя долгие годы, стать отцом. Почти в пятьдесят.
3
Драматург и раньше приезжал на Гатапагос-Коув летом, с другой женщиной. Бывшей своей женой. Когда оба они были молоды. При воспоминании о тех днях он обычно хмурился. Но что, собственно, он помнил? Да ничего такого особенного. Эти воспоминания походили на перелистывание пожелтевших страниц. То были обрывки пьес, которые он начинал писать, охваченный лихорадочным вдохновением, а затем откладывал, а вскоре и вовсе забывал о них. В серьезность таких приливов вдохновения как-то не слишком верилось, не верилось и в прежние чувства, но и в то, что все это будет забыто раз и навсегда, тоже не слишком верилось. Он тяжело вздохнул. Поежился под порывами сырого, дующего с океана ветра. Нет, сейчас он счастлив! Вот его новая молодая жена, спускается с холма на каменистый пляж, такая живая и проворная, немножко безрассудная, как своенравный ребенок. Нет, никогда прежде он не был еще так счастлив! Он просто уверен в этом.
Но эти пронзительные крики чаек!.. Наверное, именно они навевают ненужные воспоминания и мысли?
4
- Сюда, Папочка!
Она спускалась вниз по холму, оскальзываясь на поросших мхом камнях. Возбужденная, как маленькая девочка. На пляже было больше камней, чем песка. Ледяные волны разбивались у ее ног. Ноги у нее были мокрые, но ей, похоже, все равно. Манжеты брюк цвета хаки тоже промокли и заляпаны грязью. Бледные волосы треплет ветер. На щеках блестят слезы, глаза у нее очень чувствительные и легко наполняются слезами.
- Эй, ну давай же, Папочка!
Но волны с таким грохотом разбиваются о берег, что ее почти не слышно.
Ему не понравилось, как безрассудно спускалась она сюда по холму, но он прекрасно понимал, что предупреждать ее об опасности не стоит. Лучше уж промолчать, в противном случае между ними вновь установятся нездоровые отношения - своенравной капризной молоденькой женушки и мужа-папочки, с этим его непрестанным ворчанием, упреками, угрозами и обоюдным неудовольствием.
Ну уж нет, больше никогда! Драматург слишком для этого умен.
Он засмеялся и стал спускаться следом за ней. До чего же они предательски скользкие, эти камни! В лицо ударила россыпь мелких водяных брызг, и стекла очков тут же помутнели. Обрыв был невысок, всего футов пятнадцать, не больше, но спуститься по нему, не поскользнувшись, было не просто. Его поразило, как быстро, с ловкостью обезьянки, удалось ей спуститься с этого обрыва. И он вдруг подумал: Да ведь я ее совсем не знаю! Эта мысль посещала его дюжину раз на дню. Приходила и по ночам, когда он просыпался и слышал, как она тихонько постанывает, лежа рядом, что-то бормочет и даже смеется во сне. Колени у него какие-то негнущиеся, и он едва не вывихнул запястье, ухватившись за камень в попытке сохранить равновесие. Он запыхался, сердце громко и часто колотилось в груди, но улыбка светилась счастьем. Он тоже бодр и подвижен, особенно для мужчины своего возраста.
На острове Галапагос-Коув их часто принимали за дочь и отца, пока наконец не узнали, кто они такие.
В таверне "Китобой" к северу от их дома, куда он повел ее обедать в тот вечер. Там горели свечи, и они держались за руки. Хорошенькая молоденькая белокурая женщина с тонкими чертами лица, в белом летнем платье; высокий худощавый мужчина с покатыми плечами и морщинистыми щеками. На вид гораздо старше ее, очень воспитанный, говорит тихо. Эта парочка… А лицо женщины кажется таким знакомым…
Наконец он спрыгнул на землю рядом с ней, подошвы утонули в песке. Здесь шум прибоя был уже просто оглушительным. Она просунула руку ему под свитер и рубашку и обняла за талию, крепко-крепко. На них были почти одинаковые темно-синие вязаные свитеры, которые она заказала по каталогу "Л.Л. Бин". Они задыхались и смеялись так, словно им только что едва удалось избежать страшной опасности. Но в чем именно состояла опасность?.. Потом она привстала на цыпочки и крепко поцеловала его в губы.
- О, Папочка! Как же я тебе благодарна! Это счастливейший день в моей жизни!
И было совершенно ясно, что, говоря это, она ничуть не кривит душой.
Здесь этот дом называли "Капитанским". Построен он был в 1790 году для капитана дальнего плавания на отвесном обрыве над океаном. Густо разросшиеся кусты сирени защищали от шума движения, в особенности летом, когда оно становилось таким интенсивным на автомагистрали под номером 130.
"Капитанский дом" представлял собой типичное для Новой Англии сооружение из побитых непогодой камня и дерева, с пологими крышами и узенькими оконцами и довольно странной планировкой внутри - узкими прямоугольными комнатами с низкими потолками; комнатки наверху были совсем крохотными и продувались сквозняками. Зато внизу находились огромные камины, сложенные из камня, где человек мог встать в полный рост, с закопченными кирпичными полками; дощатые полы были прикрыты выцветшими коврами с бахромой. Во всем этом таились очарование и прелесть старины - немые свидетели прекрасных прошлых времен. Резные деревянные плинтусы и лестничные перила были ручной работы. Мебель преимущественно старая, антикварная, тоже ручной работы. Столы, стулья и застекленные шкафчики восемнадцатого века в стиле Новой Англии - плоские поверхности, простота прямых линий, на каждом предмете налет пуританской сдержанности и незамысловатости.
В нижних комнатах стены украшали морские пейзажи маслом, а также портреты каких-то мужчин и женщин, настолько безликие, что их можно было бы отнести к искусству примитивизма. Были здесь и пошитые вручную стеганые одеяла, и подушечки для иголок. Были представлены во множестве старинные часы, в том числе карманные, какие носили еще наши деды, и корабельные; высокие напольные немецкие часы в стеклянных футлярах; часы с музыкой; нарядные настольные часы в фарфоровых корпусах; часы в виде черных лакированных шкатулок, слегка помутневших от времени. ("О, ты только посмотри, Папочка! Они все остановились в разное время, - заметила совершенно потрясенная этим фактом Норма Джин. - Ну разве не удивительно?")
Кухня, ванная, а также все электрические приспособления были относительно современными, поскольку здесь все несколько раз обновлялось (что стоило немалых денег), но в целом в "Капитанском доме" пахло стариной, тленом и мудростью Времени.
Особенно в небольшом, с низким потолком и без окон подвале с земляным полом. Сюда надо было спускаться по деревянной лесенке, которая угрожающе раскачивалась и поскрипывала под вашими ногами, и светить фонариком, выхватывая из тьмы ажурное плетение паутины. Здесь, в подвале, находилась дровяная печь - к счастью, топить ее летом не было нужды. И еще здесь властвовал густой, тяжелый сладковатый запах гнили - так пахнут подпорченные яблоки.
Но к чему им было спускаться в подвал? Они и не спускались. Долго сидели на застекленной террасе, любуясь океаном; пили содовую с запахом лимона, держались за руки и говорили о том, что ждет их впереди, в ближайшие несколько месяцев. В доме царила тишина: телефон еще не подсоединили, и они стали приходить к выводу, что не так уж он им и нужен, этот телефон. "Зачем он? Скорее он нужен тем, кто хочет позвонить нам". Нет, конечно, телефон нужен. Без телефона никак не обойтись. Особенно Драматургу - ведь от переговоров с разными людьми зависела его карьера.
Затем они поднимались наверх и начинали разбирать вещи в самой большой комнате, где устроили спальню. И тут тоже находился большой камин, выложенный из камня. Стены были оклеены новенькими обоями в цветочек, из окна открывался вид на океан и густо поросшие можжевельником холмы. Кровать старинная, орехового дерева, с красивым резным изголовьем. В высоком овальном зеркале над туалетным столиком отражались их улыбающиеся лица. Нос, лоб и щеки у Драматурга обгорели от солнца и ветра; у нее личико было бледненькое, она защищала светлую чувствительную кожу от солнечных лучей широкополой соломенной шляпой. Она нежно втирала крем в его обожженную зудящую кожу. Что это? Оказывается, и плечи у него тоже обгорели? И она втирала крем в его плечи и руки, а потом целовала его ладони. Указывала пальцем на лица в зеркале и хохотала.
- Смотри-ка, а они счастливая парочка! И знаешь, почему? Потому, что у них есть один секрет. - Под "секретом" она подразумевала Ребенка.
Вообще-то Ребенок был не совсем секретом. Драматург успел поделиться этой новостью со своими престарелыми родителями, а также с несколькими старыми друзьями с Манхэтгена. При этом он изо всех сил старался скрыть гордость, звучавшую в его голосе; но еще больше силился скрыть тревогу и некоторое смущение. Он знал, что скажут на это люди, даже те, которые любили его и желали ему только самого хорошего в этом новом браке. Ребенок! В его-то возрасте! Вот что может сделать с мужчиной красивая молодая жена. Норма же пока что никому не сказала ни слова. Словно эта новость представляла сама по себе невиданную ценность, которой нельзя было делиться ни с кем. Или же просто из суеверия. ("Постучи по дереву!" То была наиболее частая ее ремарка, и произносилась она с нервным смешком.)
Скоро она позвонит матери в Лос-Анджелес и все ей расскажет. Так она, во всяком случае, обещала. И наверное, Глэдис приедет навестить их, но позже. На последних сроках беременности. Или когда Ребенок уже родится.
Драматург еще ни разу не встречался со своей новой тещей. Возможно, просто боялся увидеть женщину, которая не намного старше его.