- Куда ей столько? Всякое бабье угощать? Я ведь - не с пустыми руками.
- Нет уж, пожалуйста, не возражай, - пылко сказал Иван Эдуардович. - Это, Геннадий, моя забота.
- Дело твое, - сказал Геннадий.
И вновь, как это нередко случалось в последние дни, взглянул на соседа долгим оценивающим взглядом.
Весь путь в подмосковной электричке он оставался задумчив, мрачен, не проронил ни единого звука. Но чувствовалось, что в этом молчании копится нервное раздражение.
Наискосок сидела компания - трое подвыпивших пацанов. Один был с гитарой, с сережкой в ухе. Пощипывая тугие струны, выкрикивал озорные слова, весело, играючи жалуясь: "Просидел я две недели, как на даче. Не видал я ни жены, ни передачи".
- Замолкни, - с угрозой сказал Геннадий. - Уши через тебя заболели. Жены он не видал, засранец долбаный.
Певец спросил:
- Ты, дядя, припадочный?
Геннадий привстал:
- Кому я сказал?
Подростки негромко побухтели, но петь перестали, а вскоре ушли.
Жолудев недоуменно спросил:
- Зачем ты к ним вяжешься? Не понимаю.
Геннадий насупился еще больше:
- Тебе и не надо все понимать.
Вылезли на склизкой платформе, вместе с нестройной толпой пассажиров, нагруженных сумками и пакетами, неспешно зашагали к автобусу. Ждали его на ветру полчаса, устало перебирая ногами. Пришел он, плотно набитый дюдьми, Жолудев едва притулился с задранной над головою сумкой.
Окна на холоде запотели, где ехали, он толком не видел. Знал только, что ехать сорок минут - приедут к исходу тихого часа.
Неожиданно Геннадий сказал:
- И думаешь, так можно прожить?
Иван Эдуардович не понял:
- О чем это ты? Про что я думаю?
Геннадий сказал:
- Пройти стороной. Тихой пробежкой, коротким шагом. Так не бывает. Не получается. И воробьи со скворцами дерутся. Такая война за гнезда идет. Галки кидаются на грачей. Зато вороны галок гоняют.
Жолудев ощутил обиду и возразил:
- Это я-то - сторонний? Про что не знаешь, не говори.
Геннадий ничего не ответил, потом усмехнулся и выразительно поднял литой задубевший перст.
- Может, и знаю. Еще неизвестно.
Жолудев только пожал плечами.
На остановке "Санаторий" автобус почти весь опустел. Кроме двоих озабоченных теток все ехали навестить больных. Те уже шли навстречу гостям. Звучали приветствия и поцелуи.
- А наша-то где? - бормотнул Геннадий.
Дорожка еле приметно спускалась и сразу же упиралась в цепочку из одноэтажных приземистых домиков. Было их не то шесть, не то семь. Когда мужчины до них добрались, из крайнего вышла Вера Сергеевна в знакомой коричневой шубейке и теплом оренбургском платке.
- Не больно спешишь, - сказал Геннадий. - А нынче я не один. Я - с гостем.
Она рассмеялась:
- Здравствуйте, мальчики! Вот умнички, сразу оба приехали.
- Это вот вам, - Иван Эдуардович передал ей черную сумку. - Хотя… я лучше сам донесу. Она, по-моему, тяжеловата.
Вера Сергеевна заглянула в черную сумку, всплеснула руками:
- Прямо забалуете меня…
- Баловать он у нас любитель, - сказал Геннадий.
- Не то, что ты, - она откровенно развеселилась.
- А потому что мне известно, - сказал назидательно Геннадий. - Жизнь - одно, баловство - другое.
- Мне много… - сказала она озабоченно. - Хотя… Я девочек угощу.
- Я говорил, - сказал Геннадий. И поглядел победоносно.
Они занесли подарки в палату, почтительно поздоровались с женщиной, лежавшей под байковым одеялом - и вышли на воздух, пройтись по дорожке, подальше от любопытных глаз.
Уже начинало слегка темнеть, над территорией рокотала лирическая радиомузыка. Из черного рупора разносилось: "Здесь, на предгорьях Алтая, голос не слышится твой…".
Путь до Алтая с его предгорьями долог, загадочен и далек, но тенор из рупора был убедителен, и верилось, моя золотая, в скорую встречу с тобой.
Вера Сергеевна стала в середке, чтоб взять их под руки, но, к сожалению, тут и произошла неувязка - Геннадий был ниже почти на голову, и толком не удавалось приладиться. Он потемнел, квадратный затылок напрягся, стал багрового цвета.
Вера Сергеевна привыкла, что он по сю пору никак не смирится с тем, что уступает ей в росте, и постаралась свести все к шутке:
- Вымахала не в мать, не в отца, - сказала она с виноватой улыбкой.
Но неувязка произошла в присутствии третьего человека.
Геннадий сердито проговорил:
- Не баба - коломенская верста.
Жолудев болезненно сморщился, она остерегающе сжала локоть соседа, заговорила о чем-то неважном и несущественном.
В конце концов, они приспособились и зашагали по льдистой аллейке, присыпанной еле приметным песком. Встречные люди на них поглядывали, особенно женщины - Вера Сергеевна успела со многими перезнакомиться. Она отвечала на приветствия с достоинством, с чуть смущенной улыбкой. Было и приятно и лестно, что к ней приехали сразу два гостя. Она представила, как перед сном женщины станут ее расспрашивать, и ощутила, что густо краснеет.
- Как чувствуете себя, Вера Сергеевна? - заботливо спросил ее Жолудев. - Толковый ли доктор? Что говорит вам?
Она улыбнулась.
- Доктор хороший. Да что говорит? Все больше пошучивает. Есть в моей палате больная, женщина славная, но беспокойная. Она все допытывается: вы мне скажите, долго еще я буду маяться? Он отвечает ей: если долго, это большая ваша удача.
- Шутейник хренов. Тебе что сказал-то? - ворчал Геннадий.
- Да ничего. Ну что он мне скажет, сам подумай. Десяток лет по этому делу, все уже знаю не хуже его. "Возьмитесь за ум, займитесь собою".
"Господи, - молча дивился Жолудев, - ну что же мне так дорога эта женщина?"
- Много работы у вас, Ванюша? - мягко спросила Вера Сергеевна.
Ответил со вздохом:
- Работы хватает. Будет и больше. К весне поближе.
Геннадий неожиданно бросил:
- Он трудится по полной программе.
"Злится на что-то", - подумал Жолудев.
Заговорились и не заметили, что могут опоздать на автобус. Стали торопливо прощаться.
Вера Сергеевна сказала:
- Спасибо, мальчики, что навестили. Живите дружно. Скоро приеду.
- Не торопитесь, - промолвил Жолудев. - Самое важное: результат.
Она сказала:
- Буду стараться. Ну, новые легкие не поставишь. Спасибо вам. Запахнитесь получше.
Но на автобус они опоздали.
- Так я и знал, - сказал Геннадий. - Когда начинаются церемонии, всегда получается всякая хрень.
Узнали, что следующий автобус придет через полтора часа, а может - и позже, ходит не точно. Решили пешком добраться до станции.
- Шагай без спеха, - сказал Геннадий. - Иначе дыхалка подведет.
- Я знаю.
- Еще бы. Ты все у нас знаешь. Но только не балабонь на ходу. Идти надо молча. Это - закон.
Спустя полчаса миновали кладбище. Иван Эдуардович горько смотрел на покосившиеся кресты, на запорошенные надгробья, на многих уже не прочтешь ни буковки - в душе его поднималась тоска. "Нелепая мне выпала жизнь, - подумал он, - какая-то выморочная, нескладная, с глупыми перепадами".
Он стал уставать. Дышать было трудно. И все же упрямо брел за Геннадием, смотрел в напружинившийся затылок.
Студеный воздух большими хлопьями все гуще и злей набивался в грудь. Геннадий спросил:
- Подмерз?
- Пожалуй. Еще далеко нам?
- Ближе, чем было. Беседку видишь? Передохнем. А там еще один марш-бросок. Туман догоняет, будь он неладен.
В беседке Геннадий достал бутылку и весело подмигнул:
- Припас. Как будто бы знал, без нее не вырулишь.
Он сделал три обильных глотка и передал бутылку Жолудеву.
- Согрейся. Тебе не помешает. Пей из горла€, стакано€в тут нет.
Жолудев мысленно содрогнулся, но превозмог себя - отхлебнул.
Геннадий сказал:
- Этот туман много съест снега. Но будет теплее. Заморозки - при ясной погоде. А коли облачно - их не будет.
Потом он медленно произнес:
- Есть у меня к тебе разговор. Ты мне признайся: ты - глас народа? Только не ври. Я твой голос знаю.
Иван Эдуардович помолчал, негромко сказал:
- Да, это я.
- То-то, - Геннадий потер ладони и рассмеялся удовлетворенно. - Меня не обманешь. Я сразу признал. И говоришь ты, ровно поешь, и голос у тебя, как у кенара, а никогда я тебе не верил. Чувствовал, что кривой человек.
- Не знаю, что тебя так расстроило, - нервно сказал Иван Эдуардович. - Я просто делаю свое дело.
- Важно понять, какое дело. Твое дело - болеть за Россию?
- А что тут дурного? - откликнулся Жолудев. - Чем это тебя задевает?
- А тем, что не вешай лапшу мне на уши, - резко прервал его Геннадий. - По-твоему, я народ или нет?
- Все мы - народ.
- Все, да не все. Думаешь, Иваном назвали, ты уже свой? Мало ли что… Щенка по-всякому можно назвать, но если ты - пащенок, значит - пащенок. Дал я тебе такое право, чтоб ты заявил, что ты - мой глас?
Жолудев побелел от обиды.
- Ты сам мне скажи, кто дал тебе право давать мне право?
- А ты подумай. Кто в зоне трубил? Ты или я?
- Однако любопытно ты мыслишь, - запальчиво возразил ему Жолудев. - По-твоему, зона - наш высший суд? А те, кто на воле, - они не в счет?
Геннадий подумал и жадно выдохнул:
- Нет, не поймешь. Мы так устроены: нам воля и зона - один каравай. Подумай, треть России за проволокой. Либо была уже, либо будет. Кто - от тоски, а кто - от скуки. Жизнь проходит, а дня ото дня и ночи от ночи не отличишь. Ты поначалу раскинь мозгами, допреж чем по радио песни петь.
Его ореховое лицо стало как будто еще темнее. Голос то звенел, то срывался, казалось, ему не хватает воздуха.
"Господи, как он меня ненавидит", - мысленно изумился Жолудев. И неожиданно для себя подумал: "Неужто отец и впрямь с умыслом мне дал это имя, хотел защитить меня от беды? Напрасно. Попытка с негодными средствами".
Похоже, Геннадий слегка остыл. Сказал едва ли не миролюбиво:
- Одна беда, мы люди завистливые. Соседу плохо - нам хорошо. Помнишь, как Тит молился Господу? "Пошли удачу, пошли удачу". Бог отвечает: "Проси, что хочешь. Но помни - соседу вдвое достанется". Тит покряхтел и попросил: "Господи, выдави мне глаз".
Жолудев тоскливо кивнул. И сразу же вспомнил: "Возглавить зависть". Ему захотелось громко завыть. "Не нужно мне было с ним пить - абсурд! Я не согрелся, но опьянел и ничего не соображаю".
Он горестно покачал головой.
- А имя… имя мое нелепо…
Геннадий допил бутылку до донышка, тыльной стороною ладони утер свои губы и вдруг спросил:
- Чего ты прибился к нашей семье, ровно переступень к плетню?
- Я не навязывался, - сказал Жолудев.
Геннадий оскалился и произнес:
- Признайся, сладкая у меня баба?
И, не дожидаясь ответа, ударил Жолудева бутылкой по наклоненной голове.
12
Жолудева хватились не сразу. Прошло, по крайней мере, три дня, когда забеспокоился Лецкий, а там и старуха Спасова вспомнила, что видела, как днем в воскресенье он вышел с Геннадием из дому - в руке у него была черная сумка.
Геннадий сдавал свою территорию частями, цепляясь за каждую пядь. Поехали навестить жену его, вернулись, куда сосед подевался - не знает. Он соседу не нянька.
Однако ему не повезло. Зато не в пример повезло Жолудеву. Он выжил, хотя надежд почти не было. Более суток лежал на морозе с черепно-мозговой травмой. Без документов, без бумажонки, которая могла б подсказать, кто он, установить его личность. Уже отходящий Иван Эдуардович попал в замызганную больничку и в ней-то нашел свое спасение. Врач оказался - хирург от Бога.
Впрочем, пришел он в себя не скоро. Долго не мог связать двух слов. Когда же сознание прояснилось, понял, что потерял свой голос. Из горла с усилием вырывался какой-то невнятный сиплый клекот.
Но это не слишком его огорчило. Он чувствовал, что утратил потребность в прежнем общении с внешним миром. Все думал о странной своей судьбе, о том, как едва не свалял дурака, примеривался к безумной роли трибуна, вожака, коновода. Какие партии могут тут быть? Какое имеют они значение? Тем более, какое значение имеют все те, кто ими командует? Все это видимость, прах и пыль, суть в том, что за каждым углом - Геннадий, неважно какое он носит имя. И что у него на уме - неведомо.
Но суть не в этом - все дело в том, что этот несчастный Геннадий Сычов - не только жертва своей истории, он - плоть и сердце своей земли. И он со всем своим равнодушием ко всем политическим программам определяет ее судьбу. И тем, что он делает, и тем, как бездействует, и тем, как пьет свою бормотуху. Весь этот яростный континент зависит от его настроения, его безучастности, его злости, его печали, его тоски. И оттого, что в любую минуту он ощущает себя обманутым. И этой обреченной землей он продолжает распоряжаться, даже не помышляя об этом. Всем льстят ее сказочные пространства, ее беспредельность, простор и ширь, но эта гордыня не умеряет бездушной немыслимой слепоты, не замечающей и не видящей приговоренности отчего края. Но в этом-то состоит суть дела!
Когда Иван Эдуардович понял, что голос его претерпел изменения, исчез безвозвратно густой и влекущий, певучий, баритональный бас, осталось бесцветное, отвратительное, едва различимое сипение, он не расстроился, а усмехнулся - во что превратился глас народа! А впрочем, туда ему и дорога.
Потом наконец появился Лецкий, и Жолудев захотел рассказать ему все, что он понял и что постиг. Но Лецкий, который с трудом узнал его, лишь вглядывался в его заострившееся, переменившееся лицо, заросшее полуседой щетиной, в запавшие горестные глаза, которые смотрели пронзительно, горели больным пугающим пламенем. Он с ужасом слышал, как вместо прежнего, нежно гудевшего, обволакивающего и завораживающего рокота со свистом выталкиваются слова, смысл которых едва улавливается.
Да Лецкий по существу и не вслушивался, казалось, его колотит ярость, он без сочувствия бросил Жолудеву, что очень скоро Геннадий узнает, какой он хозяин и командир. Жолудеву необходимо уняться, прийти в себя, ну а Сычову придется отправиться туда, где самое место рецидивисту, склонному к террористической деятельности.
- Он ревновал, - тихо вымолвил Жолудев.
- Да, разумеется, - взвился Лецкий. - И как я это сразу не понял! Зеленоглазое чудовище. Трагедия Уильяма Шекспира. Придите в себя, Иван Эдуардович. За дело взялся толковый следователь. Честолюбивый и одаренный. Он вам напомнит и новогодье, и ваши совместные обеды, и ваши визиты к Вере Сергеевне. И то, как от вас добились признания, что Жолудев это и есть глас народа.
- Но дело не в этом! Оно сложней, - прошелестел Иван Эдуардович.
- Естественно, - согласился Лецкий. - Куда уж сложней. Душа богоносца. Однако и в ней пора разобраться.
- Ошибка! Немыслимая ошибка! - пытался объяснить ему Жолудев.
Он так разволновался, что вскрикнул. Но только - в своем воображении. Лецкий с усилием воспринимал его лихорадочный страстный хрип.
- Ошибка. Вы делаете ошибку. Вам кажется, что-то от вас зависит. Какие партии? Чушь и вздор! Кто выдумал эти аттракционы? Конечно, есть фокусники, канатоходцы, есть клоуны, есть аппарат принуждения. Но историческая судьба зависит единственно от Геннадия. Он может ворочать почву и камни, может лежать неподвижно на койке, может бесчинствовать, может вкалывать - на зоне, в глухой беспросветной жизни - все это ничего не меняет, Геннадий таков, какой он есть. Где бы он ни был и что бы ни делал, он продолжает определять одновременно свою биографию и биографию всей страны. Одна от другой неотторжима. Поймите же это и покоритесь.
Он был угнетен равнодушием Лецкого. Умный напористый человек, всегда находившийся в центре событий, не может понять простой очевидности.
Лецкий утомленно сказал:
- Вы успокойтесь. Привет вам от Гунина. Как только даст добро медицина, мы вас перевезем в Москву. Мало-помалу все наладится.
Жолудев улыбнулся растерянно. Кто такой Гунин, он вспомнил не сразу. Потом безучастно поблагодарил.
Но медицина не торопилась. Прошло еще не меньше недели, и все это время он будто метался наедине с самим собою, бесплодно пытался растолковать несуществующему собеседнику то, что понять так жизненно важно.
Но все разрешилось само собой. Однажды в сумерки дверь отворилась, в палату вошла Вера Сергеевна. Она наклонилась над ним, он увидел расцветшие голубые глаза и круглые, как бусинки, слезы.
Все сразу же потеряло значение, куда-то делось, ушло, растаяло.
Она сказала:
- Простите меня.
Он прошептал:
- Пропал мой голос.
Она сказала:
- Это неважно.
Взяла его руку в свои ладони, прижалась к ней теплыми губами.
Он слышал весеннюю капель и понимал, что счастье возможно.
13
И птица взмыла. В ее утробе, в которой сиротски жались друг к дружке узкие долговязые кресла с длинными падающими спинами, в одном из рядов разместился Лецкий. Он вяло посматривал на Москву, которая на глазах уменьшалась, сжимаясь до крошечной детской картинки. По желтым игрушечным магистралям забавно передвигались в пространстве автомобильчики-лилипутики. Еще мгновенье, и их не стало - лишь золотистый настил облаков.
Лецкий перебирал в своей памяти события самых последних дней, словно швырнувших его в самолет, в полет, что смахивал на побег.
Все развивалось с такой стремительностью - некогда было даже вздохнуть, укрыться в гнезде на Второй Песчаной и трезво обдумать свое положение. Прежде всего, он впал в немилость. Двое могущественных людей, каждый по-своему, сохраняя выработанный стиль поведения, манеру общения с нижестоящими, выразили свое удивление. Естественно, последнее слово было не более чем эвфемизмом. Гунин был попросту разъярен, Мордвинов осудительно морщился, но эта сдержанность стоила взрыва. Понятно, Сычову не поздоровится, однако же все это были издержки, дрянные последствия ситуации. И тот и другой не могли понять: как можно было не уберечь, не оградить беззащитного Жолудева с его поистине неоценимым, метафизическим голосом, гласом, от посягательств внешнего мира? Бросить на произвол обстоятельств столь судьбоносную фигуру, с которой связывались надежды и ожидания населения? И кто же поверит, что основанием произошедшей катастрофы был этот бесхитростный треугольник? В соседских разборках не проявляют подобного рвения - нет сомнений: с Сычовым работали основательно.