Вера Сергеевна находилась в полном смятении и подавленности. И оттого, что так неожиданно переломилась ее повседневность, и оттого, что она не умела ни разобраться в себе самой, ни прояснить своего состояния. Было и жаль сумасшедшего мужа - прожитых лет никуда не денешь - и вместе с тем приводило в растерянность чувство безмерного облегчения. Что это значит? Привыкла считать себя добропорядочной честной женщиной с твердым и бесхитростным нравом - и вот что, выходит, носила в себе, вот что скопилось за эти годы! Несчастный приговоренный Геннадий едет в свою подконвойную жизнь, ей же, впервые за долгое время, кажется, что она распрямилась, дышит уверенно, полной грудью. Змея, подколодная змея.
Однажды Иван Эдуардович Жолудев пригласил ее сходить на концерт - нельзя проводить все дни в унынии, опасно, необходимо развеяться. Сидели бок о бок в нарядном зале, слушали скрипку и виолончель, потом приезжее меццо-сопрано пело о страсти и самозабвении. Вера Сергеевна горестно думала, как глупо сложилась ее биография. Так непрозрачно, так неуклюже - вечно какие-то недоделки! Хотела быть доктором, стала сестрой, хотела семьи, получила Геннадия. Всегдашние огрызки желанного. И надо при этом быть благодарной - с детства втемяшилось главное правило: имей и делай не то, что хочешь, а то, что можешь - сиди и не дергайся. Самое странное - все вокруг всегда считали ее везучей. Если б еще побольше здоровья!
Она неприметно раскрыла сумку и потянулась за платочком. Потом приложила его к глазам. Чтобы случился подобный вечер с сияющей люстрой под потолком, с милым и ласковым человеком, с которым она сидит в этом зале, слушает интеллигентную музыку, не какое-то ля-ля, а сонату, слушает, как он ее просит не думать о грустном, при этом так нежно, так бережно гладя ее ладонь, чтоб все это произошло наяву, ей, значит, понадобилось дождаться, чтоб мужа ее услали в лагерь. Иначе бы ничего и не было. Она подавила тяжелый вздох.
Когда они вернулись домой, Жолудев долго стоял на площадке, переминался у ее двери, прощался и раз, и другой, и третий, так не хотелось разлучаться. Она поняла: он не может уйти, - совсем растрогалась, пригласила на четверть часа, на чашечку чая.
В ту ночь они засыпали рядом. Но было им совсем не до сна, так жарко они ласкали друг друга. К утру обессилели, утомились, и Жолудев, прижавшись щекою к уютному шелковому плечу, впал в состояние невесомости.
Да, вот она, жизнь. Чтоб убедиться, он вновь провел осторожной ладонью по долгому послушному телу приникшего к нему существа и понял, что его неприкаянность впервые за столько лет отступила. Представил себе, как спят москвичи в притихших домах, за темными окнами. И ощутил свою родственность с ними.
- Ванечка, до чего же вы чудный, - чуть слышно прошелестела женщина.
Проснулся, дивясь и ликуя: немыслимо! Такая легкость - впору взлететь, и вместе с тем переполнен счастьем. Так страшно - только б не расплескать.
И потекли их медовые дни.
2
Осень пришла в Москву незаметно. Небо над городом стало безрадостным. Ветер - назойливым и пронзительным. Люди застегнулись и спрятались. Лица нахмурились и озаботились. Минул бесследно сезон легкомыслия. Делу - время, потехе - час.
Правда, осталась светская жизнь. Однако ведь и она в свой черед весьма существенная часть дела. Каждое сборище - это подиум, смотр сегодняшних игроков, а заодно - оценка и выбор самых надежных из соискателей. Здесь о себе напоминают, завязывают и укрепляют связи и, походя, с тренированной грацией решают скопившиеся проблемы.
В отеле "Марриотт" на Тверской посольство сопредельной страны давало прием в честь прибывшего гостя - вице-премьера, который к тому же возглавлял и министерство юстиции. Было достаточно многолюдно. В длинном и вместительном зале у тесно заставленных снедью столов толпились дамы и господа. И голоса их, ничем не связанные, сливались удивительным образом в единый несмолкающий хор.
Среди приглашенных с фужером в руке, с миниатюрной тартинкой - в другой мелькал высокий поджарый брюнет с остроугольным подбородком, и цепким, словно охотничьим взглядом. Перемещался от группы к группе, кому улыбался, кому кивал, с кем задерживался на две-три минуты. В его свободной, размашистой пластике сквозили открытость и добродушие - не сразу угадывалась пружина, готовая в нужный момент разжаться.
Отхлебывая из фужера по капельке, он плавно, но вместе с тем энергично и ловко поворачивал шею, орудуя ею, как ладно пригнанным и безошибочным инструментом. Знакомых лиц оказалось немало. Он точно выхватывал их из толпы, привычно отмечал и фиксировал, внимательно провожал глазами. Вот группа вальяжных функционеров, не только откликнувшихся на приглашение, но и почтивших своим присутствием, вот очень популярный артист с лицом государственного мужа, похожим на бронзовую медаль, вот насупленный издатель - редактор независимого органа мысли, вот плотный хирург в генеральском мундире, вот генерал Кривоколенов в отлично сшитом черном костюме, вот знаменитая балерина с лебяжьей шеей, со скорбным ликом и странно вывернутыми ногами и много других, хорошо известных по телевидению и газетам.
Со стороны Герман Лецкий казался почти отсутствующим и расслабившимся, но впечатление это было не только поверхностным, но и обманчивым. Завтра, когда старуха Спасова нальет ему чашечку черного кофе, тогда он и отпустит себя. Старуха осведомится своим хриплым, простуженным басом: "Ну как, попрыгун? Людей посмотрел, себя показал? Всласть нагляделся на истеблишмент? Да, мир, в котором соблазн греховен, устроен изначально неверно. Сочувствую тебе от души". Он рассмеется и тоже скажет что-нибудь схожее, вольтерьянское, с достойным диссидентским оттенком. Но нынче и здесь он не просто кайфует, не просто наблюдает Москву, жующую, пьющую и фланирующую, производящую ровный гул, он чувствует себя на работе.
Он ненамеренно и не задумываясь автоматически отмечал на лицах приглашенных гостей некое общее выражение - неуходящую напряженность. Укрыть его не могли ни улыбки, ни возбуждение, ни приветливость. И это общее, точно резинкой, стирало различие между ними, больше того, стирало различие между мужчинами и женщинами. Лецкому чудилось, что он видит один непомерно разросшийся лик с застывшей на нем неясной ухмылкой. Только на считаные мгновенья эта громадная физиономия вдруг распадалась на множество лбов, множество губ, щек и носов, на лысины, седины, кудряшки. От этого становилось тревожно и даже чуть страшно, не по себе. Он подсознательно избегал столкнуться с собственным отражением в зеркальном стекле - вдруг не узнает? Увидит такую же гримасу.
- Кого разыскиваете сегодня? - спросил его немолодой мужчина, хозяйски оглядывавший толпу. В его снисходительной интонации Лецкому, сколь ни странно, почудилась некая ревнивая нотка.
- Он нас не видит, не замечает, - царственно протянула женщина. - Мы не попали в поле зрения. Вознесся, сразу видно, вознесся.
Это была безусловно эффектная, чуть полноватая блондинка лет сорока - сорока двух, угольноглазая, большеротая, с грозно раздвинутыми ноздрями. Супруг ее - Павел Глебович Гунин, "столп юстиции", как писал о нем Лецкий, веско согласился с женой:
- Вознесся, вознесся, рукой не достать.
- Вот и вы за Валентиной Михайловной, - Лецкий воздел протестующе руки, - с какого рожна мне возноситься? Ни в чем не замечен, ни в чем не повинен, не рекордсмен и не шоумен, не автор песен, подхваченных массами, и даже - не народный избранник.
- Все впереди, - сказал Павел Глебович. - А на ловца-то и зверь бежит.
- Готов служить, но какой же я зверь?
- Звереныш, - негромко сказала Гунина.
Лецкий не спорил. Пусть будет так. Гунин обрисовал суть дела. Маврикий Васильевич Коновязов, лидер недавно созданной партии под звучным именем "Глас народа", нуждается в таком человеке, как Герман Анатольевич Лецкий. Мобильном, напористом, с острым пером. И фонтанирующим идеями.
Сам Лецкий об этом проекте слышал и не придал ему значения. Партии возникали нередко, но исчезали ничуть не реже, а если они, бывало, задерживались на политическом ристалище, то выглядели как тяжкий брак, сил не хватает даже на то, чтоб сбросить надоевшую ношу.
Однако предложение Гунина, обычно державшегося в сторонке, само собой, не могло быть случайным. Стало быть, партия "Глас народа" понадобилась серьезным людям и пользуется их покровительством. В чем смысл ее возникновения - забрать ли чьи-либо голоса или отдать их третьей силе - это, в конце концов, несущественно. Но то, что Гунин к нему обратился, и то, как он о нем отозвался, было и приятно и лестно.
- А вот и сам Маврикий Васильевич, - Гунин отечески улыбнулся. - Сейчас мы вас сведем воедино.
Приблизился очень тощий шатен, сурово дожевывавший тарталетку. Он настороженно озирался. Гунин представил Германа Лецкого.
- Тот самый талантливый вепрь прессы, который вам жизненно необходим. Вы в этом сразу же убедитесь.
Гунина поддержала мужа и усмехнулась:
- Звереныш прессы.
- Рад встрече, - произнес лидер партии. - О вас и впрямь хорошо отзываются.
Когда они остались вдвоем, он озабоченно продолжил:
- Надеюсь, вы человек азартный. Без этого делать в политике нечего.
- Я не политик, но я азартен, - весело откликнулся Лецкий.
- Здесь говорить подробно не будем. Не та обстановка. Полно любопытствующих. А побеседовать есть о чем. Вы говорите, что не политик. Распространенная декларация. Причем заявляют так не из скромности, а с этакой, знаете ли, бравадой. Этакий интеллигентский бонтон. Вы, мол, усердствуйте, суетитесь, а я - с колокольни, из поднебесья - буду на вас с улыбкой поглядывать. Надеюсь, что вы - не из таких.
Лецкий заверил его:
- Нисколько. Профессия моя - не такая, чтоб быть небожителем. Я - земной.
- Вот и отлично, - сказал Коновязов. - Нам нужно расшевелить людей. Заставить прислушаться к себе. Добиться того, чтоб они увидели и разглядели: у "Гласа народа" - необщее выраженье лица. К несчастью, пред нами неповоротливая, громадная, пассивная масса, словно утопленная в быту. Она существует, если хотите, практически на эмоциональном нуле. Не упрекаю этих людей - они замордованы заботами. Но наша обязанность их встряхнуть и объяснить им, что "Глас народа" - это и есть их родная партия, что это партия трудолюбивых и обездоленных муравьев, затюканных нелегкими буднями.
Маврикий Васильевич нервным движением смахнул с усов застрявшие крошки и требовательно взглянул на Лецкого.
- Это нелегкая задача. Но с нею необходимо справиться.
Они обменялись телефонами. Лецкий вышел на длинную галерею - отсюда можно было увидеть раскинувшийся под ней зимний сад.
- Пообщались?
Рядом дымила Гунина.
- Устала, - пожаловалась она. - Стою, смолю, слегка расслабляюсь. Часто ходите на эти толкучки?
Он осторожно сказал:
- Случается.
- На кой они вам? - спросила она. - Или нравится? Я хожу по обязанности. Для соблюдения протокола. Гунину надлежит быть с супругой. Но вы, как я знаю, свободная пташка. Не муж какой-нибудь важной дамы.
Лецкий пожал плечами:
- Работа.
- И что же это у вас за работа? Глазеть на все эти пиджаки?
Он засмеялся:
- Сквозь пиджаки.
Она спросила:
- Сквозь платья - тоже?
Что ухо с ней надо держать востро, он понял мгновенно, в первый же день, когда пришел на беседу с Гуниным. Да, от нее исходит агрессия. Сразу же сокращает дистанцию. Приходится следить за собой, чтоб оставаться на расстоянии. Подхватишь вот этот порхающий тон, чуток расшалишься - и тут же подставишься. Однако нельзя и слишком застегиваться, переборщить с особой учтивостью. Такой подчеркнутый нейтралитет всегда обижает собеседницу. Ей важно услышать, что вызов принят. Лецкий чувствовал себя неуютно.
- Слишком лестно вы думаете обо мне, - сказал он весело.
Она засмеялась. Потом, чуть прищурившись, протянула:
- Как вам понравился Коновязов?
Лецкий сказал:
- Энергичный мужчина.
Валентина Михайловна усмехнулась:
- Иной раз посмотришь на человечков и, верите, только диву даешься: при этакой энергии - целы!
Он еще больше подобрался. Дистанция между ними сжимается, отчетливо стала еще короче. Эта внезапная доверительность красноречивей любой экспансии.
Она помедлила и добавила, медленно загасив сигарету:
- Антракт закончен. Досмотрим спектакль. Душевно желаю вам успеха.
Вернувшись в свою холостяцкую крепость, Лецкий раздумчиво перебирал события прошедшего вечера. Картинки беспорядочно прыгали, наскакивали одна на другую, не складываясь в единое целое. Какая-то декоративная фреска, нагроможденье фигур и предметов. То длинное вытянутое пространство, заставленное столами со снедью, графинчики, тарелочки, вилочки, то галерея, то зимний сад - и всюду одни и те же люди, разом - и зрители, и артисты, странный, бессмысленный коловорот. Впрочем, известный смысл тут есть - необходимость еще раз отметить свою принадлежность к этому кругу, который то исторгает отыгранных, то мягко вбирает в себя приобщенных.
Полночи мелькали перед глазами знакомые и незнакомые лица, и между ними - то лидер партии, то Гунин, то Валентина Михайловна с ее утомленной опасной усмешкой, с обманчивой кошачьей ленцой. То, что он видел, и то, что слышал, рождало привычное ощущение неясной, но несомненной игры. Когда-то он даже недоумевал: "все смахивает на пляску фантомов". Но время прошло, и он пообвык. "Да, это игра, - говорил он себе, - однако она бывает жестокой, тут на кону не одни репутации, перемещения по ступеням, тут от неловкого движения могут обрушиться судьбы людей, а те ничего не подозревают".
Потом он подумал о Коновязове. Занятно, кому и зачем понадобилась его лошадиная физиономия? Не говоря уже о партии. Лидер не слишком ему приглянулся. Какая-то дергающаяся конструкция, кажется, что весь - на шарнирах. Но неприятней всего его голос, высокий, повизгивающий тенорок. Когда говорит, у тебя возникает желание, чтоб скорее заткнулся. Желая прогнать свое раздражение, он вызвал в памяти образ Гуниной. Дама в соку и в цвете сил, в том самом лукавом сезоне жизни, когда влечет разогнаться с горки.
Уже раздеваясь, Лецкий заметил белеющий на столе конверт. Ну как же, утром пришло письмо, которое он отложил в сторонку - не было времени на чтение. Тем более что дело несрочное. Писал ему молодой человек, сын однокашника-земляка. Несколько месяцев назад был он в столице, явился с визитом, отдал родительское письмо. Лецкий был в добром настроении, принял провинциала любезно. С тех пор молодой человек ему пишет.
При этом отверг электронную связь - письма были недостаточно будничны, чтобы пользоваться ее услугами. Такие интимные полуисповеди требуют доброй почтовой традиции.
Он и сегодня напоминает, какое глубокое впечатление произвела на него встреча с Лецким, радушие, доброта и внимание столь именитого москвича. Переживает свое недолгое трехдневное гостеванье в Москве - какое счастье жить в этом городе! Трех дней оказалось вполне достаточно, чтобы понять: на всем белом свете не существует других городов, как нет и других вариантов судьбы.
Лецкий неспешно читал эти строки, читал похвалы, ему адресованные, пылкие, неумеренно щедрые - еще шажочек и станут лестью - и понимающе улыбался. Не нужно судить молодца слишком строго, гораздо гуманней - его понять. Ну да, изо всех силенок цепляется за хрупкую ниточку землячества, он, Лецкий, единственное звенышко, которое в представлении юноши связывает с роскошной столицей. Больше того, он - заветная дверца, в которую малый стучится письмами. Наивно, смешно, а все-таки трогательно. Были и у Германа Лецкого те же бессонные южные ночи, сходные поиски покровителя. В сущности, этот взволнованный птенчик не так уж не прав - у любой биографии мало приемлемых вариантов.
Он положил письмо на стол, снова подумал с неудовольствием о принятом им предложении Гунина, а если по правде - о поручении. Можно сказать и жестче - задании. Нечего подбирать слова. Обманывать себя не приходится. Играешь в игру - соблюдай ее правила. Он-то уже давно не мальчонка и знает, что такое Москва. Москва бьет с носка, не вчера придумано. Множество строк, ограненных рифмами, сложили о ее доброте и о ее очаровании, потом их положили на музыку, стали восторженно распевать, песням, как водится, люди верят, песни легко проникают в душу. Но он не позволит забить себе голову и задурить ее сладким мотивчиком. Он знает, к кому добра Москва. Разве что - к трезвым и недоверчивым.
Он хмуро всматривается в окно. В полуночной фронтовой тишине слышно размеренное дыхание умолкнувшей, но грозной громады. Он знает: молчание это обманчиво. Знает, что с первою дрожью света у отдохнувшего Левиафана сразу же зашевелятся челюсти.
3
- Я же сказала, что ты звереныш, - устало проговорила гостья.
Выпростала из-под одеяла смуглую, все еще крепкую ногу, вытянула во всю длину, потом, приподняв над грешным ложем и наклонив, как пизанскую башню, стала разглядывать ее, точно чужую, впервые увиденную. С протяжным вздохом произнесла:
- Хоть час, да мой. А теперь - домой.
- Стихи хоть куда, - одобрил Лецкий.
Он все еще не пришел в себя. Уже давно он не становился такой мгновенной и легкой добычей. Утром нежданно раздался звонок, он удивился, услышав в трубке голос Валентины Михайловны. Она справилась о его самочувствии. Он, еще более удивленный, заверил ее, что в добром здравии. Гунина сказала, что рада оптимистическому бюллетеню, он очень кстати, надо бы встретиться. Лецкий, немало заинтригованный, осведомился, куда явиться. Она пояснила, что предпочла бы сама навестить его - так ей удобней. Пусть объяснит, как сподручней и легче приехать к нему - она за рулем.
Лецкий стоял у окна и раздумывал, что означает этот звонок. Похоже, он вступает в мир тайн, возможно, перед ним приподнимут край занавеса, пусть самую малость. Во всяком случае, он будет сдержанным, сам не проявит своей пытливости.
В арку вальяжно и чинно вплыла синяя лодочка на колесах, пришвартовалась почти у подъезда. Спустя мгновение из нее вышла царственная Валентина Михайловна. Спустя минуту раздался властный нетерпеливый дверной звонок. Он торопливо пошел впустить ее, еще раз напомнив себе о сдержанности - пусть скажет сама, зачем он понадобился. То, что сочтет необходимым. Очень возможно, она выполняет еще одно поручение мужа.
Она оглядела его с улыбкой:
- Примете?
И, не дождавшись ответа, вошла в его крохотную прихожую.
- Справляетесь без женской руки?
Лецкий развел руками:
- Стараюсь.
Она согласилась:
- Могло быть хуже.
Не то спросила, не то предложила:
- Кирнем?
Он живо поставил на стол еще непочатую бутылку и два миниатюрных стаканчика.
Она сказала:
- Будем здоровы.
Выпила, тыльной стороной крупной ладони утерла губы и улыбнулась:
- Ну что, дружок? Время терять - великий грех. Его не купишь и не воротишь.
Теперь она раскинулась рядом, посмеивается и благодушествует, приходит в себя после сражения. Сам он не мог понять, что испытывает. Чертовы вельможные бабы. Что они хотят, то и делают.
Она неожиданно ухмыльнулась, будто подслушала его мысли.
- Жалко, что ты себя не видишь. Грустное зрелище. Бедный Герман прощается со своей невинностью.