- Идеология многовекторна, многоохватна, но и конечна. Кончается все, Валентина Михайловна. Но жизнь свою господа товарищи, как ни крути, худо-бедно прожили.
Она скривилась, точно от боли.
Ольга спросила:
- Вам нездоровится?
Гунин осклабился:
- Потерпи. Это зуб мудрости разгулялся.
Жена раздраженно махнула рукой, сказала с неприкрытой досадой:
- Вас поскрести - вы все советские. Все - инвалиды двадцатого века.
Ольга одобрительно бросила:
- В яблочко, Валентина Михайловна. Вирус в них въелся со дня рождения.
- Для жен и дочек не существует авторитетов, - сказал Мордвинов. - Надо смириться. Что я и сделал.
"Вперед", - скомандовал себе Лецкий.
И произнес, точно бросился в омут:
- Думаю, Павел Глебович прав - самое время разобраться: что же они собой представляли? Смотрелись и впрямь не лучшим манером, только и разведешь руками - как удалось неприметным людям взобраться однажды до Мавзолея? По виду, действительно, зоопарк. Но вдруг они были, на самом деле, в том зоопарке сторожами? И тут был придуманный маскарад? В какой-то мере они себя делали глупей и разлапистей, чем они были.
Ольга презрительно проговорила:
- И на какой предмет?
- Полагаю, что это мера предосторожности, - весело откликнулся Лецкий. - В какой-то степени даже инстинкт. Им было важно, чтоб им поверили: мы - тех же кровей, не умнее вас, хоть и начальники, а свои. И, в сущности, оно так и было. Они решали - и не без успеха - больную проблему безопасности. В нашем отечестве верхотура столь же любима, сколь ненавидима.
Мордвинов покачал головой:
- Решали, да не больно решили.
- По собственной человеческой слабости, - Лецкий вздохнул. - Вдруг позабыли, что все понарошку и - занесло. Сами поверили в свой титанизм. Ты же угодлива, ты и завистлива, матушка Русь. Сложный характер. В такой дихотомии вся ее сласть. То это Разин, казак-ушкуйник, то пес хозяйский, верный Личарда. То это Пугачев, то Савельич. Всяко бывает. Не обольщайся. Надобно ухо держать востро. Не бронзовей. Будь начеку. Но говорится же: век, да наш! А Разин является раз в столетие.
- Хватит и раза, - хмыкнул Мордвинов.
- Бесспорно. Лучше не дожидаться. Поэтому рядовой человек должен иметь рупор и партию. Которая его направляет. Канализирует его страсти.
Матвей Данилович потянулся:
- Мыслите трезво. Это приятно. То, что не завели себе лидера, - тоже придумано не без перчика. Vox populi - vox dei. Так кажется?
Лецкий кивнул:
- Глас народа - глас божий.
Мордвинов сказал:
- Идея занятная. Но все-таки приходит минута - и нужно товар показать лицом. Нельзя лишь разогревать ожидания. Когда мы с вами играем в прятки, нужно иметь искомый предмет.
Лецкий согласился:
- Бесспорно.
Мордвинов так широко улыбнулся, что на мгновение даже исчезла ямочка на его подбородке.
- Кто этот народногласый органчик, который озвучивает ваш текст?
- Надежный кандидат в харизматики. Я с ним работаю. Есть успехи.
Лецкий и впрямь все живей поощрял поползновения соседа к импровизации, к самостоятельности. "Вы не стесняйтесь, не нужно сдерживаться. Чем больше раскрепощение личности, тем очевидней ее потенции. Мой текст для вас - повод, а не скрижали. Если накатывает инспирация, дайте ей, ради Христа, дорогу. Чем больше собственной индивидуальности, тем убедительней сила проповеди". Выходит, он был на верном пути.
"Маврикий сделал свое дело, Маврикий может разгримировываться, - подумал Лецкий. - Вот она, жизнь. Жестокие законы театра. Чуть зазеваешься - снимут с роли".
- Глас народа, - проговорил Мордвинов и вновь окинул Лецкого взглядом.
Лецкий сказал:
- Он же - власть предержащий.
- Малый не прост, - заметил Гунин. Он благодушно улыбался. Лецкий оправдывал надежды.
Гости поднялись из-за стола. Подали кофе. Лецкий взял чашку и, будто почувствовав чей-то приказ, послушно повернул свою голову. Ольга смотрела на него филистимлянскими очами.
Он принужденно улыбнулся. Она сказала:
- Присядьте рядышком.
Он выдохнул:
- Слушаю и повинуюсь.
Юная дочь фараона сказала:
- Что-то поглядываете на меня.
Он удивился, но спорить не стал:
- Вам это внове?
- Нет. Привыкла.
Он элегически произнес:
- Я не поглядывал. Я смотрел. При этом - с грустью и умилением.
Она насупила свои бровки.
- Ну, умиление - это понятно. Мое девичество, моя свежесть, ангельский образ и чистота. А грусть - откуда?
Лецкий вздохнул:
- А грусть - от трезвого понимания, как трудно будет вам сделать выбор.
Она сказала:
- Не так уж трудно. Я выбираю не мужа, а друга. Стало быть, можно не надрываться.
Он рассмеялся:
- Да, это выход. Вы - умница.
- Я - смышленая девушка.
И оглядев его, усмехнулась:
- Какие родительские интонации…
Лецкий вздохнул:
- Они естественны. Я мог бы быть вашим отцом.
- Не думаю. Глаз у вас - не отцовский.
Спустя полчаса он стал прощаться. В прихожей Валентина Михайловна быстро спросила:
- Ну что, доволен?
- Странный вопрос.
- Ладно. Не скромничай. Молодчик. Ты смотрелся неплохо. Скажи "спасибо".
- Я ваш должник.
- Вот-вот. Ты этого не забывай. И девочка эта - не про тебя. Знай свое место.
- Я его знаю, - сказал он с горечью. - Где-то - на свалке.
- Звонок прозвенел. Вагончик тронулся, - вздохнула Валентина Михайловна.
- Вот-вот. В распахнутое окошко выбрасывают ненужный пакет. Ждать мне недолго, - сказал он мечтательно.
Она процедила:
- И не надейся. Бабы такими, как ты, не бросаются. Пахарь - что надо. Салют.
- Всех благ вам, - сказал он, мысленно чертыхнувшись. - Что-то вы нынче, моя королева, в дурном расположении духа. И на супруга чрезмерно кидались. Чем это он вам не угодил?
- А тем, что низкорослое семя, - проговорила она негромко. - Что муж, что любовник - похожий крой. Все-то вы - на один манер. Кто скаложопы, а кто трясогузки. Некуда женщине податься.
9
"Тот, кто и есть основа отечества, цвет нации, образ ее и совесть - великий рядовой человек, с вновь обретенною просветленностью и гордостью провожает год, в котором он осознал свою силу и понял, что больше не одинок. Отныне его подпирает партия, могучее братство, его семья. С ней вместе встречает он год надежды.
Теперь его отношения с властью должны быть прозрачно определенными. Мы вам - лояльность, законопослушность, вы - должный уровень разговора.
Пусть те могущественные хребты, сравнительно недавно возникшие на нашем суровом равнинном ландшафте, беседуют с рядовым человеком, не свысока и не сверху вниз, но с тем пониманием и уважением, которые заслужил собеседник своим повседневным стоическим подвигом.
Да здравствует гражданское общество! С еще одним рядовым нашим годом!"
Такой же листок календаря, как те, которые уже сорваны или отброшены за ненадобностью. Такой же, как другие декабрьские, неотличимый от них по виду. Вот так он и входит, бочком, сутулясь, мистический, странный рубежный день, однажды объявленный пограничным, сводящим на миг минувшее с будущим.
Свою торжественную мелодию он, как всегда, выдает за праздничную, но вслушайся - в череде созвучий не только музыка ожидания. Доносятся и карканье ворона, и угрожающий стук колотушки. Однако сегодня нам не до них, если нельзя залучить удачу, стало быть, надо ее назначить. Вот она здесь, не засни, не проспи.
Старуха Спасова у окна вглядывается в вечереющий город. Левиафан сохраняет будничное невозмутимое выражение. Точно таким же он был вчера - темные задранные громады, чудовища, подмявшие землю, разбросившие свои тела на все четыре стороны света. Но мы, народные муравьи, похоже, одухотворяем камень, передаем ему то ли страсть, то ли безумие и суету. В городе уже поселилось предновогоднее нетерпение.
Одно за другим зажигаются окна и перемигиваются меж собою желтыми теплыми светлячками. В комнатах, пахнущих старой мебелью, мечутся, ищут успокоения и не находят его взбаламученные, нервно клокочущие миры. Пробей же, пробей, двенадцатый час, и совершись миг перехода!
В полдень звонил с поздравлением Лецкий. Услышав его мажорный тон, она испытала разочарование - звонка ожидала из Калифорнии. Но Лецкий ее поздравил с чувством, так искренне посулил долголетия, что Спасова под конец растрогалась.
- Спасибо, - сказала она. - Пусть так. Хотя и не то мое качество жизни, чтоб воевать за ее количество. А ты, попрыгун, скачи веселее. Не забывай посматривать под ноги. Не дай бог, чья-нибудь голова. Где ты встречаешь?
- Есть варианты. Правда, один скучнее другого. А вы?
- У меня вариантов нет. Дома, одна. Зато не скучно. Общество меня раздражает. У князя Вяземского были стихи: "Я жить устал, я прозябать хочу".
- Все ваши княжеские заморочки. Как бы то ни было, княгинюшка, прошу вас: живите долго и счастливо.
Старуха Спасова усмехается. Либо одно, либо другое. Либо счастливо, либо долго. Этого Лецкому не объяснишь. Герман еще зелен и молод. Целых два года - до сорока. Верит, что счастье - это успех. Еще невдомек, еще не догадывается, что в этом городе, где случалось столько печальных капитуляций, всякий успех стоит на обломках. Как памятник - на почившей жизни. Можно сказать - на почившей мечте. Крайне сомнительный фундамент.
- Желаю тебе веселого вечера.
- А вам - приятного уединения. Скорее всего, это лучший выбор.
Она усмехается еще горше. Весьма альтруистичная фраза. Изысканная фигура речи. Попытка упаковать в фольгу гнилую морковь. Прав он в одном - мы можем выбрать уединение. Что же касается одиночества, это оно выбирает нас.
Лецкий меж тем слегка лукавил. Вечер его ожидал необычный. Утром раздался властный звонок.
- Ольга Мордвинова. Узнали?
Он торопливо сказал:
- Разумеется.
- Слухи, что новый год на дворе.
- Да, что-то слышал. Но не придал им большого значения.
Она рассмеялась.
- Все-таки следует его встретить. Вы не составите мне компанию?
У Лецкого перехватило дыхание. Потом он учтиво сказал:
- С удовольствием. Впишусь ли я только в круг молодежи?
Ольга сказала:
- Мы будем вдвоем. Выйдите к девяти на улицу. Заеду за вами.
Он удивился.
- Откуда вы знаете, где я живу?
- Визитная карточка. Есть у фатера. Там все изложено. Значит, до встречи?
- До встречи.
Она повесила трубку.
Он еще долго оставался в приподнятом состоянии духа. Судьба продолжает его поглаживать. На миг показалось, что он обоняет резкий и жгучий запах фарта. Потом остерег себя: не заносись. Слишком уж высоко подбросило.
Он вновь запорхал по своей гарсоньерке почти приплясывающими шажками. Проверил щеки, чисто ли выбрит. Победоносно взглянул в окно на предновогоднюю столицу. Что ни говори о Москве, она хоть сурова, а справедлива. Любовно привечает достойных.
В своем размягчившемся настроении он должен был на кого-нибудь выплеснуть несколько капелек дружелюбия. Сперва он сердечно поздравил Жолудева и намекнул ему, что в наступающем обоих - и Жолудева и его бас - ждут исторические подвиги. ("Да вы меня просто мистифицируете", - воскликнул Жолудев. - "Нет, нисколько. Вам предстоит великая миссия".)
Потом, посмеиваясь над собой, поздравил печального Коновязова и пожелал ему твердости духа.
- Занятно, - проговорил Коновязов. - Никак подобного ожидал.
- Но почему? - возмутился Лецкий.
- Я полагал, что у вас вызываю некую идиосинкразию, - с горечью произнес Коновязов.
- Стыдитесь! - укорил его Лецкий. - Политик не смеет быть таким мнительным. Вы - не рядовой человек.
- Шуточка в вашем духе и стиле.
- Где вы встречаете Новый год? В семейном кругу? С друзьями по штабу? Возможно, среди шумного бала?
- Нет, в самолете, - сказал Коновязов со скорбной и мужественной интонацией. - Мне надо познакомиться с деятельностью региональных отделений. Кто-то ведь должен и воз везти. Я, знаете, рабочая лошадь.
Лецкий вздохнул:
- Самоотверженно. Не посетите ли Волгоград?
- Возможно, - сказал Коновязов с вызовом.
- Тогда передавайте привет общей знакомой. Всего ей лучшего. Снова испытываете потребность в близости к почве?
- Именно так. Да, чувствую, что надо встряхнуться. Я говорил вам, что оживаю, когда оказываюсь средь тех, кто ждет меня с распахнутым сердцем.
- И все же соблюдайте дистанцию, - задумчиво посоветовал Лецкий. - Так надо. Берегите свой нимб.
Поговорив с обреченным лидером, он элегически вздохнул. Поистине, колесо фортуны недаром пребывает в движении.
Философические раздумья прервал звонок Валентины Михайловны. Она спросила:
- Готовишься к встрече?
Он внутренне мгновенно напрягся. Почудился опасный подтекст. Небрежно бросил:
- Скорее - к проводам. Еще один провалился в яму. Жаль его.
Она усмехнулась:
- Не худший был год. Меня поимел. Не так уж плохо.
- Лев Николаевич Толстой предпочитал язык простой, - со вздохом прокомментировал Лецкий. - В краску вгоняете, Ваше Величество.
- Забыла, что ты у нас - целомудрик.
- А вы где проводите эту ночь? - перехватил он инициативу.
Она сказала:
- В мужней шараге. Глаза бы мои ее не видели.
Он посочувствовал:
- Надо держаться. Жизнь экзаменует на прочность и соблюдение протокола.
Она вздохнула:
- Остохренели. И сами они и их дамье.
- Счастья вам; неуязвимости, бодрости.
- Тебе того же. Смотри, не сдуйся.
Он размышлял над ее словами почти до назначенной минуты. Что это значит? Не то пожелание, не то угроза. Чертова баба!
Злости и желчи в ней на троих. Само собой, господа сановники в своем отцеженном, ритуальном, тщательно выстроенном кругу могут достать любую рыбу, попавшую не в свою акваторию. Особенно эту неутоленную, несытую, беспокойную душу. Но коли играешь по этим правилам, не взбрыкивай, терпи, дорогая. Обуздывай свой казачий нрав.
Он торопливо взглянул на часы. Еще раз проверил ладонью щеки и подбородок - нет ли щетинки? Впрочем, излишние опасения. Схватил приготовленный букет и не без лихости хлопнул дверью.
Потом стоял на условленном месте, жадно вдыхал морозный озон, вглядывался в игру огней. Вот он, мой доблестный стольный град. Словно напутствует и ободряет. Еще один обязательный тест. Мне предстоит двойная встреча. Прежде всего - с молодой Нефертити, кроме того - с наступающим годом. Что меня ждет, каким он будет? Тот, что уходит, был не из худших - на сей раз возлюбленная права. Прав был и я, когда напомнил, что я и встречаю и прощаюсь. Мой соловьиный сезон убывает. Молодости осталось немного - на две пригоршни, на два глотка. Время подсказывает: смелее. Не медли. Пока я - еще союзник. Но буду я им совсем недолго.
Сегодня напомнила о себе полузабытая южная родина - пришла новогодняя телеграмма от пылкого юного земляка. "Из кожи лезет бедный птенец", - сочувственно улыбнулся Лецкий, испытывая в который раз уже привычное умиление. Как кружит эту бедную голову далекая праздничная Москва. Лецкому чудится, что он слышит, как юноша шепчет себе: "Решайся!".
Неслышно подкатила машина. Он сразу увидел суровый профиль и узкую руку на замершем обруче.
- Займите место рядом с водителем, - сказала Ольга. - Какие розы!
- С грядущим, - он мягко хлопнул дверцей. - Какой водитель - такие розы. С очередным вас взятым барьером.
- Вы не замерзли, пока меня ждали?
- Люблю состояние ожидания.
- Я - тоже. Правда, бывает и так: дождешься - и тут же разочаруешься.
- Надеюсь, сегодня так не случится.
- От вас зависит, - сказала Ольга.
- Я постараюсь, - заверил Лецкий.
Машина тронулась. Оба молчали. "Я - как мальчишка", - подумал Лецкий. Негромко спросил:
- Куда везете?
- В один оазис. Вполне пристойный.
Молчание. Лецкий взглянул на спутницу. Узкая ладонь на руле, белая шуба, как пятнышко света в моторизованной каютке. "Занятно складывается фабула, - мелькнула удивленная мысль. - Всего лишь три недели назад не знал, что она существует на свете. И вот несемся куда-то вдвоем, словно отрезанные от мира. И с каждым вращением колеса куда-то проваливается, истаивает, отбрасывает копыта год".
Пока они укрощали Москву, Жолудев неторопливо двигался в обратном направлении, к дому. Под Новый год скопились обязанности, с которыми надо было разделаться, - несколько необходимых визитов. Он мысленно себя похвалил за то, что выполнил всю программу. Теперь он вернется в свое укрывище, поужинает и ляжет спать. Кончается неописуемый, странный, не схожий со всеми прочими год. Чего лишь в нем не было? Невероятные, почти фантастические зигзаги. Сначала - привычные вечера, они ничего не предвещали, потом - неожиданный поворот, кружение сердца и головы, нечеловеческое счастье. Потом - разлука и лед отчаянья. И вдруг - еще один поворот. Сосед - загадочный искуситель. Водоворот непонятной деятельности, имеющий архиважный смысл. Какая-то череда открытий. С пугающей четкостью стало ясно, что он и не знал себя самого. Не ведал о собственном существе, склонном к экспансии и авантюре. Вдруг выяснилось, что есть в нем дар, долгие годы существовавший сам по себе - бесплодно, бесцельно. И оказалось, что он не просто жилец Иван Эдуардович Жолудев, что он - человек предназначения, призванный совершить нечто важное, еще неясное, лишь мерцающее. Кроме всего, он носитель тайны - все то, что теперь о себе он знает, больше не знает никто на свете. Если, само собой, не считать перевернувшего его жизнь дьявола из соседней квартиры.
На лестнице он столкнулся с Геннадием. Муж Веры возвращался домой, нагруженный праздничными покупками. При виде Жолудева нахмурился, багровый затылок вмиг затвердел и, кажется, покраснел еще больше. Ореховые глаза почернели.
- Добрый вечер, - сказал Иван Эдуардович.
- Привет, привет, - пробурчал Геннадий.
Жолудев пробормотал неуверенно:
- С наступающим… с новым счастьем.
- И старого хватит, - хмыкнул Геннадий.
Осведомился:
- Встречать направился?
- Нет, я - не из дому. Я - домой, - откликнулся Жолудев, вдруг смутившись.
- Один, что ли, встретишь?
- Так получилось, - ответил Жолудев виновато, как будто признаваясь в проступке.
Геннадий помолчал и сказал:
- Ну ладно. С Новым годом. Удачи.
- Спасибо. Вам также.
Они помолчали. Геннадий неожиданно буркнул:
- Вере привет передать?
- Разумеется, - Жолудев густо покраснел. - Радости, бодрости и здоровья.
- Здоровья ей точно не помешало б - задумчиво проговорил Геннадий. - Как говорится, от бога зависит. Захочет - и веники запоют. Спокойной ночи.
- Всего вам лучшего, - прошелестел еле слышно Жолудев.
Дома он сел в дырявое кресло и, опустив свою голову на руки, попробовал несколько упорядочить нахлынувшие запретные чувства. Надо заставить себя наконец жить на этом свете без Веры. А как это сделать? Кто научит?